Сожаления перед Моцартом

«Кто был тем, кто сломал Лео?» Этот вопрос Изуми Сена слышал всего единожды, но тон, которым он сопровождался, въелся в его черепную коробку и никак не хотел вылезать. Этот голос говорил ему, что именно он, — никто другой, — виноват во всём произошедшем. Сена засыпал и просыпался в холодном поту, с влажными дорожками от слёз. Он чувствовал себя беспомощным, ничтожным и отвратным. Ему было тошно от одной мысли, что тем, кто действительно нёс на своих плечах ответственность давно минувших дней — был никто иной, как он сам. Изуми мог смириться со многими вещами: исчезновением Цукинаги Лео, молящим и отчаянным голосом Цукинаги Руки и собственным саморазрушением. Но было то, что никак не хотело усваиваться в его голове. Оно казалось ему самой отвратительной частью того, что осталось в нём от «прошлого» себя. Все эти размышления о том, что происходило ранее, утомляли его гораздо больше, чем собственная ложь. Сена находил смехотворным тот факт, что в попытках скрыть от своего взора очевидные вещи, он действительно перестал осязать их. Это было, очевидно, его самой большой и фатальной ошибкой, которую даже сейчас он может осознать с трудом. В самом ли деле он был настолько же умен, как Рицу, который смог понять истинную суть происходящего? Или, может быть, чувствовал ли он себя настолько же стойким, как Суо, который несмотря ни на что продолжал вести Рыцарей к уединению, даже переступая через себя? Изуми был готов поклясться: он чувствовал себя отвратительно глупым на фоне собственных коллег. — Ты выглядишь измученным, Сена. Проклятие не срывается с его уст. Даже привычное и едкое: «От тебя слишком много шума. Так раздражает» — остаётся комом в горле. Сена смотрит на него, на Лео, и чувствует, как что-то внутри него трескается. Не он был тем, кто закрылся в комнате и отчаянно трясся, обнимая собственные колени. Не он был тем, чьи руки больше всего оказались запятнаны кровью — не только врагов, но и собственной. Не он, но чувство беспомощности в нём превосходило всё остальное. Даже если Изуми хотел стать тем, на кого можно было бы положиться в любое время, он действительно не чувствовал того, что делает хотя бы малейшие успехи в этом. И снова это ощущение того, что из всех Рыцарей самым бесполезным является именно он — и никто другой, кроме него. Это были настоящие мысли Изуми Сены, который винил себя. Вернее, это и был он. Вся его личность, сотканная из сожалений, построенная на том, что он был обвинён во всём самим же собой. Цукинагу, впрочем, это не заботит. Он наваливается на него также, как делал это на втором году обучения. Прижимается со спины, зарывается носом в плечо и не смотрит. Знает, что Сена терпеть не может, когда его слёзы кто-то видит, и поэтому зажмуривает глаза. А Изуми хочет подавиться собственной слюной, задохнуться и помереть прямо здесь к чёртовой матери, ведь это несправедливо. Разве он заслужил такое отношение со стороны глупого Лео после всего, что натворил? Или, вернее, заслужил ли он вообще Цукинагу? Такие вещи так утомляют. С трудом, но он набирает воздуха в лёгкие. Краем уха улавливает жалостливый, отчаянный звук, похожий на скулёж, и даже не может нормально иронизировать — он только что всхлипнул. Задрожал, как беспомощный зверёк, а затем окончательно обессилел, впадая в крайнее отчаяние. Изуми стенает от боли, копившейся в нём с каждым днём, что отсутствовал Цукинага; от всех тех подавленных чувств, которые он так искусно скрывал от самого себя, и наконец примиряется с каждой частичкой себя, ведь Фестиваль Возмездия пройдёт совсем скоро, а между ними по-прежнему остаются недосказанности, которые приносят лишь страдания каждому из них. Это можно сравнивать с тем, что чувствовал Лео? Сена пытался задуматься об этом. Какого это, ощущать, что каждая частичка тебя безбожно разрушается, пока твои ногти намертво впиваются в кожу, пытаясь содрать с неё то неясное ощущение грязи и крови. Изуми всерьёз отнёсся к этому только после того, как увидел Лео в том досадном состоянии, в котором даже Рука не могла его воспринимать, как Солнце. Он был подавлен и разбит: на полу разбросаны разорванные партитуры, которые он так глупо раздавал каждому встречному; его руки истязались его же руками, количество кровавых полос на них было попросту не сосчитать. Расположенные в хаотичном порядке, они воспринимались, как что-то нелепое, неправильное. Отвратительное. Изуми видел лишь краем глаза, как возле мусорного ведра стояло ещё одно. И то, как Цукинага неряшливо вытирал свой рот рукавом испачканной толстовки он видел тоже. И то, как он вновь содрогается и корчится, ощущая очередной рвотный позыв — тоже. Изуми видел это всего лишь раз, один чёртов раз, но это мучило его в кошмарах всё чаще и чаще. Он был идиотом, который неблагодарно пользовался всей той любовью и добротой, которую ему давал Лео, и прежде чем он осознал это — его самый близкий, очевидно, человек исчез. Ускользнул из его рук, словно бабочка, которой переломали крылья, и упал замертво. А затем он вновь услышал его мелодии. Те, которые Цукинага ежедневно писал для него — для Сены — и почувствовал, что оставаться настолько же разбитым, насколько Лео он не может. Это непозволительно, обвинять во всём кого угодно, но не себя. Непозволительно прятаться в четырёх стенах, стараясь избежать суровой реальности. — Тупой Сена, ты ведь снова думаешь о глупых вещах? Он всхлипнул. — Прекрати называть меня тупым. Даже сейчас, когда всё это кажется лишь кошмарным сном, он чувствует неизгладимую вину, которая терзает его с наступлением ночи. Изуми ерзает, пытаясь поудобнее устроится, а Лео и вовсе не планирует отстраняться от него. Цукинага елозит вместе с ним. Не разрывает объятий, наоборот, потеснее прижимается, и хватку усиливает, словно пытается на каком-то неосязаемом, духовном уровне передать всё то, что чувствует сейчас. Сейчас — в настоящем, — а не в том пугающем, тошнотворном прошлом, которое также пугает его кошмарными снами. Это то, что они вместе, как крест, несут на себе, даже несмотря на то, что всё сейчас переменилось. Их окружение, масштабы их деятельности. Абсолютно всё то, что окружает их — изменилось, стало куда более обширным. Далёким от тех дней, когда они были всего лишь второкурсниками, на лицах которых сияли маски, умело подобранные под аудиторию, ожидающую их перед сценой. — А-а! Тупой Сена, из-за тебя я вновь забыл о том, что не закончил песню! — возмущается Лео, прежде чем зажмуривается и, кажется, дрожит. — Почему это я виноват? — негодует в ответ Изуми. — Ведь я не могу оставить тебя, эй! Сена вздрагивает. Это вновь отсылает его к времени, когда он, идиот, оставил Лео. Вновь отсылает его в кошмар, который он никогда не сможет забыть, и Цукинага осекается. Хотя, в общем-то, ненадолго. Прежде чем Изуми вновь уходит вглубь этих рассуждений, давно тревожащих его, Лео переплетает их пальцы, крепко стискивая ладонь. Немного неуклюже тычется носом в висок и понижает громкость голоса. Тихо, осторожно напоминает: — Я больше не убегу. Таким тоном, что Изуми хочется верить. И он верит. По-крайне мере, куда денется этот пустоголовый комок проблем во Флоренции? Вот именно, что никуда. Как минимум, потому что живут они уже не по соседству, а вместе — в одной квартире, делят одну и ту же комнату, спят в одной и той же постели. А утром едят одну и ту же еду, которую, конечно же, готовит Изуми, потому что Лео и кухонная занятость означают лишь катастрофу всему дому. Вообще, изначально это должно было выглядеть несколько иначе: Сена, который отчитывает Цукинагу за его несуразное поведение на людях (они ведь небезызвестные айдолы, эй!) — и этот ярый ненавистник Моцарта, который в очередной раз расписывает перманентным маркером обои, ведь вдохновение нахлынуло слишком неожиданно, а листка под рукой не оказалось. — Слушай, Сена, а может навестим наших дорогих кохаев в ближайшее время? Я думаю, они будут очень рады встретиться с нами! Вхаха, я уже представляю, как покраснеет лицо Суо~ Изуми глядит через плечо, вопрошающе выгибает бровь и меняется в лице. От былой беспомощности, конечно, остаются покрасневшие и опухшие глаза; влажные, солёные дорожки и редкостное шмыганье забитым носом. А Лео, кажется, уже во всю переключился и резвится, нелепо тараторя о том, как удивятся их младшенькие, когда они, — но Сена ни слова не сказал? — объявят о своих отношениях напрямую. Изуми, безусловно, о том, что их статус «друзей» можно считать избытком прошлого остальных оповестит, но явно не тем образом, который сейчас развивает Цукинага. — Вот ведь идиот, — вздыхает он. Хотя, может, это действительно не такой плохой сценарий.