TwichHub

      Вове мама с самого детства говорила, чтоб он держался подальше от подозрительных личностей. Особенно от мужчин, которых в его окружении всегда было и будет больше. Она неоднократно ему повторяла, что одно такое знакомство может привести к таким последствиям, о которых он потом будет жалеть всю свою оставшуюся жизнь. Вова её наставлениям следовать старался, держал едва заметную, но всё-таки дистанцию со всеми своими знакомыми, делая вид, что он просто такой человек. Недоверчивый, не любящий слишком тесное общение.       А потом произошёл он. Огромное недоразумение, которое появилось в его жизни сначала по ту сторону экрана как тот, чьё творчество ему было интересно. Но всё ведь не могло остановиться только на этом? Нет, он не настолько везунчик. Это недоразумение постепенно подобралось ближе, выпрыгнуло из кустов и вцепилось ему в глотку длинными ядовитыми клыками, лишая последней надежды на спасение. Вова задыхается, и в этом порочном, он никогда в этом не признается даже самому себе, удовольствии кроется его верная смерть.       У его смерти исполинский рост, огромные руки, одна из которых расписана тёмными чернилами татуировки. У его смерти пронизывающийся взгляд светлых, почти прозрачных глаз, на дне которых черти совершают самый настоящий переворот, смещая с престола павшего ангела Люцифера и вознося на него своего нового властителя, на голове которого ярким рыжим пламенем пылает костёр инквизиции. И Вова чувствует себя несчастной девой, обвинённой в колдовстве, ибо он ведётся на этот огонь как мотылёк. Или дешёвая проститутка, не ведавшая раньше ничего, кроме бестолковой долбёжки в богом забытом мотеле с кончеными мужланами?       Вова не уверен. Он вообще уже ни в чём не уверен: ни в том, правильно ли поступил, позволив этому исчадию ада войти в его жизнь стремительным шагом, ни в том, надо ли было вообще разрешать этому недоразумению пойти дальше, позволив вонзить в глотку не только клыки, но и обвиться вокруг него, давая крепким кольцам змеиного туловища сжаться до хруста в несчастных костях, что стали болеть после каждой встречи с ним.       Нет, его не бьют, по крайней мере не физически, но трахают так, что больно не просто сидеть и стоять, больно жить. Даня, а именно так при рождении назвала мать этого демона, не церемонился с ним никогда, хватал и тискал словно последнюю поблядушку, не очень разборчивую в половых связях и готовую раздвинуть рогатку перед любым. Вова таким не был никогда, но именно таковым себя и чувствует, когда из раза в раз поддаётся на искусительные речи рыжего:       — Ну давай, не ломайся. Сам ведь потом начнёшь просить, так к чему время терять?       И это правда. Он попросит, когда нащупает внутри себя нужные струны, когда в очередной раз придёт к мысли, что всё, он подсел на эту иглу, как самый настоящий наркоман. В голове невольно проскакивала мысль, что иглой его стал член, о сосании которых Семенюк так много шутил. Сначала было забавно, а потом осознание тяжким грузом навалилось на его плечи, впилось в них сильными пальцами и, склонившись к самому уху, прошептало жарко:       — Ты же понимаешь, что дело далеко не в члене?       Вова понимает. Он слишком хорошо осознает, что привлекает его не член, а острые ощущения, которые он получает в процессе. Его влечёт чувство запретного, ведь путаться с такими парнями — табу, о котором ему с раннего детства твердила мама. Трахаться с такими парнями и срывать глотку — просто немыслимо. Но Вова помыслил, Вова зашёл дальше и позволил в первую очередь себе слишком многое.       Он позволил взять над собой верх, позволил уткнуть себя мордой в подушку и трахать столько раз, что от истомы тело контролю не поддаётся: руки дрожат, ноги не сводятся вместе, в горле стоит удушливый ком, а всё лицо красное, мокрое от ядерной смеси слёз и пота, болезненно режущего глаза. Вова понимает, но делать с этим ничего не хочет. Хотя иногда здравый смысл дёргает его неуверенно за руку и смотрит так умоляюще, призывая вернуться к прежней жизни. Той, где не было всего этого, где он спал с женщинами и не мечтал о повторении крайне сомнительных авантюр. Но Семенюк мог лишь жалостливо изогнуть брови собственному отражению, шепнуть едва слышно «прости» и вновь вернуться в порочный омут, засасывающий его всё глубже и глубже.       Настолько глубоко, что Вова уже не помнит, когда это стало нормой в его диапазоне допустимого. Когда кончать с истошными криками под Кашиным стало чем-то настолько повседневным, как поздний ужин. Когда тёмные пятна синяков по всему телу стали восприниматься так же спокойно, как редкие родинки. Когда хватка на глотке превратилась в зависимость, от отсутствия которой едва не трясёт, как героинового наркомана без дозы.       Вова свои губы сжирает буквально, душит себя сам, но не получает от этого никакого удовольствия. Своя рука — не его. Не такая смелая, крепкая, сильная и горячая. Своя рука — жалкая пародия, от которой не удаётся добиться ничего, кроме слабого хрипа. Этого слишком мало, слишком недостаточно, поэтому в отсутствие Кашина он лезет в интернет, где шерстит одну страницу за другой. Прошаренные пользователи советуют ремень, и Семенюк дрожащими от волнения руками затягивает тугую удавку на глотке, располагая полоску кожи над предательски дернувшимся кадыком.       Первое движение несмелое, пугливое, но оттого не менее жадное до ощущений, взорвавшихся в голове оглушительно громким фейерверком. Дальше немного смелее, но без фанатизма, прочитал ведь все предостережения по поводу этой практики. Аккуратно, не спеша, чтобы не потеряться в экстазе, чтобы не задушить себя насмерть. Нужно будет приобрести галстук, ослабить который намного проще. Но это потом, сейчас — сладкое чувство горящих от недостатка кислорода лёгких и вибрирующих на языке хрипов. Этого должно было быть достаточно, но Вове мало, всё ещё недостаточно, поэтому очередной встречи с Даней он ждёт, как манны небесной.       И встреча эта случается не скоро, живут ведь в разных городах, а ради перепихов не накатаешься. О переезде не идёт и речи, они ведь не в отношениях. Ничего подобного, Семенюку просто нравится нарушать правила и получать от этого больше, чем от чего бы то ни было. И в этот раз он это самое «больше» получает чересчур много. Его чересчур начинается с колкой фразочки, так неосмотрительно брошенной в сторону рыжего в самый неподходящий для этого момент. Только идиот ведь будет отпускать неуместные шуточки в сторону того, кто ебёт тебя с таким усердием, что дырка не сжимается, остаётся открытой даже на то время, что они уделяют на перекуры и короткий перерыв перед следующим заходом?       Вова себя идиотом не считает, но девиз «слабоумие и отвага» описывает его, когда он открывает рот, язвит едко и тут же пугается последствий, потому что пальцы на его шее сжимаются неожиданно сильно, перекрывая кислород. Он хватает ртом воздух, распахивает широко глаза и смотрит мутнеющим взглядом на продолжающего вбиваться в него членом Кашина, не чувствуя, как из глаз начинают идти слёзы, тут же смешивающиеся с потом. Семенюк не чувствует ничего, кроме раздирающей лёгкие боли и того, как в голове шумно пульсирует кровь, заглушая собой все остальные звуки. И его хрипы со всхлипами, и пошлый хлюпающий звук смазки, и низкие стоны самого Дани, смотрящего на красное заплаканное Вовино лицо, исказившееся от смеси боли и удовольствия.       Открывшийся вид ему нравится, и губы непроизвольно растягиваются в довольной усмешке, которую Вова уже не видит. Да он и не чувствует, как зажимается настолько туго, что внутри него не двинуться даже. Зато замечает поступивший в организм кислород, но перед глазами всё ещё мутно, картинка плывёт, и слов чужих он не слышит из-за оглушительного шума крови в ушах. Отрезвляет его только хлёсткая пощёчина и тут же следующая за ней вторая, третья, четвёртая. Этого много, этого слишком чересчур, пусть организм и считает иначе, выгибаясь в очередном исступляющем оргазме, осевшего на коже живота почти прозрачной спермой. Лишь на периферии где-то ощущается то, что внутри становится непривычно пусто, а тяжёлое тело сдвигается в сторону, на свободную часть мокрой насквозь постели.       Сладким напоминанием о близости и поводом к успокоению служит лишь оставшаяся лежать на горле рука, пальцы которой обводят ласково пятна на коже, повторяют очертания дёргающегося кадыка. Это действительно приводит в чувства, и Вова льнёт к горячей ладони влажной щекой, тыкается носом в центр и не может найти в себе сил даже на то, чтобы думать, что уж говорить о словах. Он наслаждается моментом, дышит тяжело, с хрипотцой. Потом он обязательно пожалеет, потом он обязательно накричит на себя, сломает что-нибудь и будет рвать и метать под гнётом собственной слабости перед кем-то. Плевать, всё это потом, сейчас — скупая ласка и горящее от пощёчин лицо, обласканное поглаживаниями. Все насмешки потом, всё потом.