Розмарин

Темно: на улице, на этаже и в номере. На улице — потому что ночь, на этаже — потому что ночью люди спят, в номере — потому что света не нужно. Закрыв или открыв глаза, видишь примерно одинаково, а Ване очень хотелось быть честным, не в повседневной обычной жизни, так лёжа сейчас на полу под окном в отеле столицы незнакомой страны. На улице, буквально через стенку и тонкое стекло что-то, наверное, похожее на апокалипсис. У Янковского в душе тихо до оглушения и самый настоящий пожар из чувств. Не бесконтрольный или уничтожающий — противоположно мягко ласкающий и отогревающий то, что, как казалось, давно заледенело и промёрзло насквозь. Выплеск энергии, запертый в поделенной ими двоими комнате, а не бесконтрольный порыв, сталкивающийся с точно таким же на улице на один этаж ниже. Ване не страшно — у Вани есть Тихон. Тихону не страшно — у Тихона есть Ваня. Он перекатывается на бок и кладёт ладонь на его щёку: целует, целует, целует, так, как на своей памяти не целовал совсем никого. Не потому что приходится тянуться наверх, пока стопу не сведёт судорогой, и не потому, что за пределами общего личного творится кромешный ад. Ване дважды и трижды плевать на любой ад вокруг, когда он нашёл то, чего никогда не знал и скучать не мог, но оказывается, что всей душой и сердцем желал. Хоть метеорит, хоть всемирный потоп будет через стену от этого уголка, окутанного во всю любовь, на которую он только способен, внутри которого он держит Жизневского рукой и ногой и целует до тёплых разгорячённых губ, рассказывая наконец всё то, что не клеится в слова. Янковский опыт имеет, но рядом не стоит даже всё это вместе взятое. Не сравниваются между собой поцелуи, от которых только волнение в животе и однообразные касания, и то, сколько искренности и нежности передаётся сейчас от губ к губам. Ваня почти в шоке, Тихон почти не дышит, еле гладя его худой бок удобной рукой. И не хочется царапнуть, не хочется укусить, даже чуть-чуть нагрубить в этой ласке абсолютно не хочется, что Ване раньше сходило за проявления чувств и избыток эмоций. Невозможно, просто невозможно. Отрываться перед собой совестно, он так и дышит через нос, стараясь делать это почти бесшумно, пока у самого немеют пальцы. Чистый восторг, невообразимое, и так всё это время близко досягаемое. Стоило только понять, как пазл сложился, не только в голове, они двое и сами друг к другу ложились двумя соседними кусочками. Ване кажется, что теплее рядом с кем-то ему не было ещё никогда до. Ещё полчаса назад от ночного холода на улице у него дрожали руки. Одна теперь ходит от шеи к щеке, другая хватает за хлопковую мягкую футболку. Ванины порывы нежности и любви обрывает телефон: сначала вибрация где-то у бедра, потом тихий звук стандартного звонка айфона. Значит, не его, другая мелодия. Это, наверное, даже ещё хуже. Ответить надо, он сам понимает, что надо. Ему кажется, что он почти что всхлипывает, чтобы урвать последние моменты того, что длилось коротко для того, чего он ждал и искал всю жизнь. Прижимается губами в чувствах к губам, не просто закрывает глаза, а жмурится. Надо. Тихон выбирается из его рук и от лица, шарит рукой по карману, вытаскивает телефон, щурится от слишком большой яркости. Мама. Маме ответить надо, Ваня не перечит, все знают, в эпицентре каких событий они оказались и он понимает, почему родителям, сидящим далеко в стороне, страшно представлять, что происходит на самом деле. Лучше ответить хоть что-то, чем изводить молчанием и пугать ещё больше, даже если отвлекаться совсем не хочется. Ваня видел, Тихону тоже: в свете телефона прекрасно было заметно разочарование в глазах в те недолгие секунды раздумья и сбора мыслей в кучу, только-только стоило ему отстраниться лицом от лица. — Да, мам, — Жизневский опирается на свой локоть, немножко приподнимаясь от пола. Ване не нравится. Он, заинтересованно поднимая голову, закидывает на него ногу, придерживая около себя. Чуть-чуть прикоснуться кажется уже ненадёжным, но отвлекать руками пока не решается. — Всё хорошо. В гостишке. С Ваней. «С Ваней». У Янковского по плечам лёгкий жар от такого: будто Жизневская имеет представление о неком Ване, а не об одной известной фамилии. Или имеет? Может, рассказывал? А если рассказывал, то что? Явно что-то дружеское, не рабочее. Про рабочее она может узнать и сама, как только захочет. — Нормально. Не знаю, не слышно. С улицы, если прислушаться, слышно многое. Голоса, грохот, какой-то фоновый шум, всё, что обычно слышно во время уличных столкновений, только прислушиваться Ване совсем не хотелось. Пару минут назад тем более, когда даже мыслей в голове толком не было. Если можно было вообще слышать чувства, у него, кажется, получилось. Терпение Ванино постепенно кончается от наплывших, только появившихся, воспоминаний. Выдержка до непрофессионального слабая, ему кажется, что сейчас он опять заскулит, тянет руку к Жизневскому и пальцами осторожно касается запястья. Прикасается к пульсу почти случайно, но теперь ещё точнее ощущает, как тот волнуется: эмоции всё ещё не отступили. Ваня всё понимает, поглаживает тёплую руку чуть ощутимее с каждым движением, осмелев, касается ладонью ладони, сжимает и поглаживает большим пальцем. Приглядывается к Тихону, тот на него не смотрит, отвернув взгляд куда-то к стене. Терпение у Вани совсем кончается. Жизневский будто чувствует — еле ощутимо сжимает его ладошку в ответ. — Мам, не до этого, фоток не будет. Потом всё. Конечно она волнуется. А Ваню волнует другое, в безопасности Тихона он уже убеждён, крепко держит его рядом с собой, живого и здорового. Понравились бы матери фотографии, которые они могут здесь сделать? Про свою Янковский даже не думает, всё и так ясно. А как там с шаблоном, которому должен, наверное, соответствовать он в чужих глазах, если знать о нём только пару фильмов, да известных родителей? Или всё-таки знать про него что-то как про чьего-то друга? Друга своего сына, например. Замечательная у них получается дружба. Если потом, значит, сейчас можно заняться вещами поважнее. Ваня нащупывает пол переброшенной через Тихона ногой, удобнее упирается, отталкивается рукой от пола, чтобы удобнее перелезть прямо на Жизневского. Он видит, как тот задерживает дыхание, лишь бы не выдохнуть в трубку ни единого звука, чтоб не выдать матери страшную тайну того, что действительно творится в Минске. Что касается его куда больше гражданских бунтов и что в их жизнях, наверное, куда грандиознее. Ваня устраивается пониже чужого живота, придерживает чужие плечи. Не хотелось близости, хотелось целоваться, но слишком казалось, что его и так понимают, чтобы лишний раз отвлекаться от чувств на слова. Из телефона неразборчиво слышен женский голос. Ване не интересно подслушивать, куда интереснее припасть поцелуем к напряжённой шее, а потом ещё и ещё, ощущая под кожей частый-частый пульс. Тихон держится. Вздыхает, жмурится, но упорно держится. — Мам, всё, потом, всё, пока. Лапы у Тихона тёплые. А ещё широкие, Ваня особенно чувствует это, наверное, из-за собственной худобы, будто и всего ничего ещё нужно, чтобы Жизневскому сомкнуть вокруг его талии круг из двух ладоней. Ваня не знает, как определить и назвать всё, что сейчас между ними происходит, хотя загадка кажется очевиднее некуда, а он ломается. Будто бы в кроссворде осталось больше одного слова из шести букв по вертикали. — Фотографию просит? — шёпотом спрашивает Янковский, уткнувшись Тихону в лоб своим. — Ага. — дыхание успокаивается, но только тяжелеет от такой тесноты, — волнуется. — Ей не понравится, — Ваня ползёт одной рукой по собственному боку в поисках кармана, где удалось бы нащупать телефон. — Она и не узнает. Кадр получается смазанный. Темно, дрожат руки, замереть для чёткой картинки вдвоём и одновременно сейчас выше общих сил. Хватает секунды на три, Ваня даже не понимает, сколько раз ткнул на белый кружочек, да даже то, как пальцы разжимают телефон, который тут же падает на ковёр, не сразу засекает и замечает. Неважно. Тихону обнимать его нравится, водить по бокам и спине тёплыми руками, гладить по плечам и целовать, кажется, во всё лицо. Ощущение, будто и за его жизнь ни разу не происходило ничего подобного. На полу они возятся долго. Для двух взрослых людей даже, наверное, слишком, особенно, когда один в белой рубашке, а другой в тонкой футболке. Никто больше не знает, а значит и им самим абсолютно никакой разницы. Фотографию Тихон ожидаемо не отправляет.