***
От назойливого то-ли снега, то-ли дождя ватник промок и отяжелел, давя на плечи. Впрочем, замечать такие вещи Анисия Исаенко перестала ещё в конце сорок первого, когда получила извещение о смерти Володьки, младшего и горячо любимого сына. Исаенко Владимир Федорович восемнадцати лет отроду, не успел отслужить и трёх месяцев, но он старался. Анисия искренне верила, что старался, иначе и быть не могло, не таким Володька рос чтобы служить спустя рукава. Как маленький воробышек, он только казался бесполезным, но разве не из таких вот воробышков и складываются победы? Разве они, простые солдаты, не победили когда-то Наполеона? К весне сорок третьего в Еремеевке уже не она одна успела познакомиться с войной. Оксанка Иванченко успела остаться вдовой, и женой-то толком не побыв. С полгодика как пожили, забрали её Архипа на фронт, а вскоре и похоронка пришла. Но ей может быть и полегче будет, поревёт, да глядишь и жизнь как-нибудь наладится. Девка-то молодая, здоровая, да и детей нарожать не успела. А у Анисии что осталось от сына? Даже и могилки-то теперь не было. Разве что на Алькину могилку сходить, дочка где её единственная покоится, да там вместе с братом её и помянуть: и Альку, хорошая была девка, да вместе с младшим сыном Кондрата и Марьи умерла когда в Еремеевке корь пришла, и Вовку, два с половиной месяца отслужившего солдатом. Старший-то Мишка оправился тогда, хоть она уже почти и не верила что на ножки встанет, а Альке всего два годика было, малая совсем девчоночка была. Вот туда Анисия нет-нет, да захаживала, посидит на лавочке, помолчит, или расскажет чего, вроде бы Алька слышит ее. И Володьку, брата Алькиного младшего там же поминала, и Тамару, жену старшего сына Мишки. Ещё в августе сорок первого немецкая авиация как вдарила по дому, где Тома с детьми была, так никто и не выбрался. Она-то конечно этого не видела, Мишаня потом в письме написал, года не прошла, а война уже сожрала сына, сноху да двоих внуков.***
В колхозном хлеву пахло прелым сеном и коровьим навозом. Скинула мокрый ватник, Анисия переоделась в синий халат, накинутый прям поверх платья, и рабочую телогрейку. Телята-молодняк заслышав свою кормилицу, призывано замычали. – Сейчас, сейчас! Что мычите, бестолочи? – незлобиво сказала женщина, и взяв лопату, пошла чистить стайки. Работать телятницей ей даже нравилось, это было всяко лучше чем раньше, когда она стояла на обмоле зерна, когда от пыли было трудно дышать, а уже к обеду лицо и волосы покрывались въедливый слоем зерновой шелухи, измельчённой до состояния крупной пыли. Телят же она любила с детства, да и они платили ей тем же. – Анис Михайловна, новости слыхала? – окликнули женщину. Анисия потрепал по голове молодую рыжую тёлочку, у которой как раз заканчивала посыпать свежей соломой в стайке пол. Вышла в проход и осмотрелась. Рядом стояла Глаша, рябая и вечно хмурая баба, выполнявшая в колхозе одновременно функции экономиста-плановика и паспортистки. Вытерев руки об тряпицу, которую носила в кармане рабочего халата, Анисия поинтересовалась: – Так что там люди бают? Глашка жила рядом с самой Анисией, одна из двух выживших детей Марьи и Кондрата, она ещё казалась голенастым подростком, хоть и была младше саму Анисию всего на четыре года, когда сама Анисия уже нянчила старшего сына Мишку. Может быть ну уж совсем заурядная внешность не способствовала романтическим увлечениям, а может угрюмый характер отпугивал потенциальных женихов, но к своим сорока восьми годам, Глафира Кондратьевна так и жила с престарелым отцом, вела хозяйство, помогала старику, и меньше всего расстраивалась по этому поводу. Нет, по своей натуре Глашка была совсем неплохой бабой, всегда готова была выслушать и чем могла – помогала, а к характеру быстро привыкается. Анисия даже любила переброситься с ней парой слов по-соседски. – К Москве немец-то подбирается. Как бы до нас не дошёл, – привычно мрачным тоном ознакомила Анисию с последними новостями Глаша. – Не дойдет, зубы-то им ещё под Москвой небось пообломают, – заверила её Михайловна. – Может да, а может и нет. Кто его знает как оно обернётся. – Никто не знает, – согласилась Анисия. Глаша помолчал, думая о чём-то своем. В сравнении с другими ей было не так уж и плохо: отец слишком стар для фронта, брат оказался не годен, а все трое его детей и Глашины племянники, уродились девчонками. Сама же она обзавестись детьми так и не удосужились. Подружке Аниске было, пожалуй, куда хуже: одного похоронила, да ещё трое сыновей на фронте. Внуки и те вместе с мамкой своей погибли. А ничего, ещё как-то держится, может и воет ночами по-бабьи в подушку, но на людях слёз не кажет. Глафира соседку уважала, какие бы коленца судьба не выбрасывала, а та принимала всё молча и высоко задрав подбородок. Не ныла и не жаловалась. – Твои-то пишут? – осторожно поинтересовалась Глафира. Женщина тяжело вздохнула. О таких вещах особо старались не распространяться, считая дурным знаком обсуждать письма с фронта. Но Глафира всё же была не посторонней, да и переживала как за своих. – Да где им? В ноябре вон от Мишани весточку получила... Лучше бы и вовсе не получала... Ну спасибо, что хоть сам живой. Томку жалко, да ребятишек. В школу бы ходили... Лёшка бы в второй заканчивал, а Павлина бы осенью в первый пошла... Ну что уж теперь. Мишка, старший из сыновей Анисии и Фёдора Исаенко, слыл парнем ответственным и серьезным. Если он что-то делал, то вначале обязательно должен был всё хорошенько обдумать и только потом уж бросаться делать. Если бы Глафира когда- то и решила бы выйти замуж, то только за такого как он, будь Мишка постарше лет на пятнадцать-двадцать. Вот Степан Исаенко был совсем другим, если бы братья не были так похожи внешне, то и родство-то в них сложно было бы заподозрить, на столько разные по характеру были они. Весёлый, лёгкий на подъем, ему даже немного не доставало степенности и осмотрительности старшего брата. И ни один, ни второй не выказывали желания жить в деревне. Но и даже тут Миша проявил куда больше благоразумия и последовательности, поступив сначала в школу рабочей молодёжи, а потом в техникум. И к началу войны доработался до должности мастера на заводе. Стёпку же вполне устраивала его профессия станочника на заводе, он не стремился к высотам, умея довольствоваться тем, что есть. – Напишут, твои обязательно напишут, убеждённо заявила Глафира, что для неё вовсе не было характерным, при ее-то обычном, повседневном пессимизме. – Дай-то, матерь Божья, – прошептала Анисия, прекрасно понимая, что среди строителей коммунизма упоминание разных божественных сущностей совсем не приветствовалось.***
Маша проснулась рано утром ещё затемно. Зажгла нещадно чадащую керосинка и отдернула тряпицу, призванную заменять занавеску. Разочарованно вздохнула и отвернулась от окошка. Ровесница октября, она кажется с материнским молоком впитала веру в светлое будущее. Это они с самого юного возраста распевали писклявым детскими голосами песни о революции. Это они, едва научившись читать, всматривались в колонки газет, ища там хотя бы намёк на то, что это самое будущее, о котором они слышали с самых пелёнок, вот-вот настанет. Она закончила школу, устроилась работать на завод, вступила в комсомол и почти что ощущала всё то, чего так ждала. Но почему-то это самое будущее, светлое и непременно прекрасное, каждый раз в самый последний момент исчезало, ускользало из рук, продолжая оставаться чем-то несбыточным. Даже Степан, красавец и комсомолец-активист, оказался не тем, каким бы она хотела его видеть. Нет, он всё так же оставался красавцем, но почему-то вместо того, чтобы приближать светлое будущее вместе, он просил подарить картошки. Даже их дочь Зоя оказалась не тем, к чему Маша стремилась. Она не хотела воспринимать передовое учение, скандалила и шла к отцу, чтобы он рассказал сказку про глупого зайчонка и хитрую лису. Вульгарные сказки, они интересовали Зойку куда больше чем успехи страны в сельском хозяйстве. А ведь Зойка относилась уже ко второму поколению, родившемуся после Октября. Маша решительно не понимала, что именно она упускала в воспитании дочери, а Стёпа смеялся и говорил, что Зоя всего лишь ребенок, и что не надо требовать от неё невозможного. Маша сердилась и ругалась, впрочем, они и без этого находили массу поводов для ссор. А потом пришла война. Это тоже совсем не вписывалось в Машины представления о светлом будущем. Это было нечто непонятное и пугающее. Стёпа ушел добровольцем, писал редкие душевные письма и уверял, что всё будет хорошо и они обязательно победят. С каждым днём они словно не приближались, а отдалялись от светлого будущего и Маша уже вообще перестала понимать, что происходит и как ей жить среди этого. Бои были слишком близко, Маша боялась за Зойку, нет-нет, да просыпавшуюся от гулкого грохота снарядов. Маша боялась за себя, давно проходившую на жалкую тень себя же прежней, с вечно усталым взглядом, запавшими глазами и бледной шелушащейся кожей на щеках. Боялась за престарелую мать, уехавшую в деревню к тётке, боялась за брата, уехавшего вместе с матерью и только недавно отметившего восемнадцатилетие. И наверное впервые в жизни боялась за Степана, к марту сорок второго уже успевшего побывать в госпитале и вернуться в часть. Маша просто устала бояться, ведь не для этого же она появилась на свет спустя лишь месяц после залпа легендарной Авроры. Не для этого же, правда? Даже эвакуация в небольшой провинциальный Верхнеозёрск не решила проблем. И тут Маша опять не смогла найти своего светлого будущего. Март выдался до странного холодным и обозревать из окна кучи талого снега с отблесками первых лучей только всходившего солнца было весьма сомнительным удовольствием. В комнатке, которую хозяева выделили эвакуированным, едва помещались кровать, маленький столик и один единственный стул. Посмотрев, как Зоя во сне натягивает одеяло до подбородка, Маша накинула на плечи шаль и пошла ставить на печку большой чугунный чайник. Сейчас дочь проснётся и начнёт спрашивать что они будут кушать. Маша ненавидела этот вопрос, да и что она могла бы на него ответить? То же, что и вчера: жидкую кашицу на воде. Но и это будет в обед, а пока у них есть чай и горсть сушеных яблок. Чем богаты как говорится. Разлив чай по кружкам, женщина разбудила дочь. Девочка неохотно выползла из под одеяла и принялась натягивать тёплые вязаные чулочки, дома не было жарко. – Мама, а ты опять уходишь? – Зоя, ты же не маленькая. Вот папа вернётся и что мы ему скажем? Что он воевал на фронте, а мы ничего не сделали для победы? Девочка нахмурила лоб, пытаясь сопоставить фронт и победу, которая обязательно будет если только подождать, и работу матери. – Но ты ведь работаешь в ак... ам... – В артели, – поправила мать. Единственная работа, которую она смогла тут найти, это артель засольщиков капусты. Её, капусту, привозили подгнившую, лежалую и дряблую, а они листик за листиком перебирали, резали, солили. К вечеру её тошнило от той вечной вони, что издавали бочки с капустой, от пустой болтовни девчонок и от боли в пальцах. Кажется, капуста навсегда останется для неё врагом не лучше фашистов, но Зое знать об этом не следовало. – А капусту которую мы солим, потом отправляют на фронт. Не одну же кашу им есть, – закончила мать. – Но мы же едим одну кашу, – возразила девочка. – Но мы и не на фронте и не нам ковать эту победу. На это Зоя не нашла что возразить. – А ты прочитаешь мне папкины письма? Давай то, которое он на той неделе прислал. Маша опять вздохнула. На партсобраниях ничего не рассказывали о том, что иногда женщина может чувствовать себя лишней в своей же семье. Наоборот, там всячески подчеркивали важную роль женщины в той самой семье, и в воспитании детей. А у неё опять ничего не получалось, она очень старалась, но не могла найти саму себя в этой жизни. – Почитаю, но только вечером. Мать ушла, оставив Зою одну. Это ничего, она уже большая и знает, что мама должна работать, а она может и дома найти чем ей заняться. Например можно смотреть в окно и представлять, что стала маленькой-маленькой, как букашка. И вот она сейчас найдёт щелку, выберется на улицу и отправится в самое настоящее путешествие. Ручьи будут казаться ей широкими и быстрыми реками, а сугробы огромными как на севере, где лёд никогда не тает. А сама Зойка будет смелой и решительной, она пройдёт через всю страну и придёт на фронт к отцу. То-то он удивится, увидев какая она маленькая и смелая. Зоя сидела перед окошком и разглядывала улицу. Там бегали соседские ребятишки и ей тоже хотелось туда, побегать, громко и весело кричать, строить ледяную крепость из талого снега, но она боялась, что ребята не примут её, чужую здесь девочку, и она продолжала сидеть дома, рассматривая мир за окном.