*
Горсть земли, брошенная рукой омеги, рыхлым комком падает в широкий могильник, а глаза его смотрят на застывшее лицо родителя. Покойник был красив. Об этом можно говорить, видя его живую копию — Сокджина. Некогда блестящие длинные волосы, густой чёрной волной покрывавшей всю спину покойного, теперь заплетены в две тугие косы, змейкой уложенные на груди. Высокие скулы со впалыми щеками подчёркнуты мертвецки бледной кожей. Пухлые губы посинели, а под глазами залегли чёрные круги. Тело погибшего царя облачено в золотые доспехи, а его меч и пышно украшенный шлем лежат рядом на погребальной циновке. Всё боевое оружие: короткое и длинное копьё, кинжал, обоюдоострая секира, колчан со стрелами, криво изогнутый лук, метательные ножи — уложено вокруг тела. Омегу хоронят в богатых украшениях из золота и драгоценных камней: серьги крупными гроздьями свисают с мочек ушей, массивные ожерелья обвивают шею и грудь; браслеты и армиллы в виде тонких змеек обхватывают запястья и предплечья; тонкий золотой обруч плотно обхватывает голову, сияя во лбу огромным алмазом — покойный предстанет перед великой богиней во всей красоте и встанет в ряды её небесного войска. Амфоры и кувшины наполнены зёрнами проса, ячменя и конопли. Душистое масло льна закупорено в горшки. Напиток богов — сана — томится в медных чашах. Яства разложены на широких серебряных подносах — душе покойного будет чем поживиться в далёкой стране мёртвых: ни в еде, ни в хмели у него не будет недостатка. Тела умерщвлённых трёх собак, принадлежавших усопшему царю, лежат в ногах покойного. Их души перенесутся вместе с душой хозяина и будут и дальше продолжать служить ему верно в стране мёртвых. — Он долго мучился? — тихо спрашивает молодой царь у стоящего рядом омеги, одного из приближённых покойного правителя. — Чинты знают толк в ядах, — гневно шепчет зрелый омега. — Царь умер ещё в дороге, мы не смогли достичь стен крепости. — Он умер в седле, будучи истинным воином, как и положено амазонке — сыну великой Сатаней-матери, — Сокджин говорит спокойно, понимая, что сердце совсем не болит и слёз нет по усопшему. — Я доволен могильником своего родителя. Наш героически погибший царь достоин пышных похорон. Сокджин помнит глаза своего папы: нежно-карие, отливающиеся золотыми бликами. Они смотрели на него внимательно и строго, хоть руки омеги и проводили по детским волосам с нежностью. Сокджин не может сказать, что не был нелюбимым ребёнком, но был, в первую очередь, наследником, на которого возлагали надежды. И кто же виноват, что жизнь правителя амазонок оборвалась столь быстро? Может, та чёрная стрела чинта с ядовитым наконечником, пронзившая крепкое бедро царя? Яд разлился по телу быстро, не давая шанса на исцеление. Сокджин должен был покинуть храм богини этой зимой, под пение горного рога и боевой клич своих сородичей. Но покинул весной, под похоронный плач и завывания шичапшины. — Тризна по правителю продлится три дня и три ночи. Плакальщики и ритуальные танцовщики исполнят обычай наших предков, а жрецы помогут душе покойного достичь чертогов богини. — Да будет так, — Сокджин, напоследок взглянув на своего родителя, отходит, оставляя десятки своих сородичей довершать начатое. Могильник засыпан чёрной землёй, а курган над ним поднимается всё выше и выше, давая понять, что под ним покоится знатный и богатый правитель, храбрый воин и предводитель. С этого дня курган Дишана — смелого правителя крепости амазонок — становится одним из десятков других в Долине смерти.*
Крепость искрится пламенем костров, чьи языки пляшут высоко в такт ритмичных и плавных движений кругового ритуального танца, и зажжённые факелы в руках танцующих образуют своеобразную красную реку, текущую по крепости. Песня звучит из уст верховного жреца богини резко и утробно, словно завывания зверя, зовущего духов на свой танец. Сокджин стоит посреди этой огненной реки, а вокруг него бесконечный хоровод из размытых лиц. Он знает — душа его покойного родителя сейчас возносится к небесам, где ему навстречу выйдут души предков, дабы указать путь в чертоги великой богини. Великая Сатаней — матерь всего сущего живущего под солнцем. Она следит за каждым из своих детей: строгим взором и мягкой улыбкой приглядывает, божественным знамением даёт знать о своём решении жрецам. Так какую участь богиня приготовила для него — юного омеги, ставшего правителем крепости амазонок? Что решит великая богиня: сгинуть ему в бою или стать правителем, равным которому не будет никого среди смертных? Сокджин смотрит на пляшущий огненный хоровод и возводит свой повлажневший взгляд к небесам. Нет, он не плачет. Быть может, совсем чуть-чуть. Но не от горести потери родителя, а от малодушного страха — справится ли он, хватит ли у него сил, а главное, умений сохранить и приумножить всё то, что создано его предками? И в тот самый момент, когда ворота в небесные чертоги открыты, а с небес смотрят тысячи душ предков и взирает сама великая богиня, Сокджин даёт клятву верности. — О, матерь наша, великая Сатаней! О, духи предков моих, славных сыновей и дочерей богини! — голос молодого царя звучит высоко и мелодично, так завораживающе, что все вмиг затихают, замирая в ритуальном хороводе. — Даю клятву духам небесным, что положу кровь свою и жизнь свою служению великой богине, защите братьев своих и сестёр! Отдам силы свои, знания и дар свой во благо процветания крепости и всего племени! — Хайра! — разносится громогласный клич из сотен глоток одновременно, одобряя слова своего предводителя. — О, великая богиня, да сбудется воля твоя! Отныне жизнь моя не принадлежит мне, а лишь великой богине и соплеменникам моим! — Хайра! Хайра, Сокджин! — Славься, великая богиня! И прими душу родителя моего усопшего в чертоги свои, как воина, как царя, как сына своего! — Хайра, богиня Сатаней! Барабаны гремят в ритме вновь зазывая на ритуальный танец, а двухструнная шичапшина резко и высоко начинает свою мелодию — воинственную и торжественную. Хоровод кружится, а голоса всё выше и громче. Хмельная сана в медных чашах проходит по кругу, оседая пьянящими парами в сознании, разгоняя кровь в сердце. Когда-нибудь и по ним проведут обряд погребения, и для них будут петь ритуальную песню, и души их вознесутся к предкам на небо. А пока их жизнь — это вечная борьба, походы и битвы, песни и пляски, и каждый из амазонок этим доволен.*
Утро проступает в тумане, что каждый день насылает мутное море. Он оседает солёными парами и ароматом водорослей. Сокджин впервые встречает рассвет вне стен храма, карими глазами следя за небесным светилом поднимающегося над долиной. На севере — далёкое Меотское озеро, за которым простирается скифское царство. На юге — великие снежные горы Кавказа — исполинские великаны, застывшие во льду. А между ними — побережье Чёрного моря, заселённое племенами нартов и зихов. «Понтос Аксейнос», «Мыутхуэ хы» — как только не называли это море разные народы в разные времена. А для них оно всегда чёрное, неприветливое, волнующееся так, что дно морское поднимается, делая её тёмно-синюю гладь мутной. Но оно всё же родное, ибо именно на его берегу сотни лет назад далекий их предок, предводитель племени амазонок, поставил здесь первое укрепление, разросшееся стараниями его потомков — царей и полководцев — в большую и сильную крепость. И теперь Сокджин новый царь крепости Гузарипл, «места, куда смотрит сердце», как поэтично назвал его основатель. — Мой царь, — перед Сокджином склоняется молодой омега, держа в руках меховую накидку. — На рассвете довольно прохладно, возьмите, — тихо просит юноша, протягивая плащ. — Каков ты будешь? — правитель оборачивается к нему, но плащ не принимает. — Мечник, мой царь, — омега вновь кланяется, опустив карий взгляд. — Почему воин-мечник подаёт мне меха в моих покоях? Разве ты не должен быть на посту? — Меня выбрал и обучал покойный правитель, готовя для услужения вам, мой царь. — Как твоё имя, мечник? И смотри мне в глаза, когда отвечаешь. Омега выпрямляется во весь свой высокий рост, расправляя округлые плечи и поднимая темноволосую голову. Сокджин видит перед собой красивого юношу с нежно-карими глазами, пухлыми губами, белой и гладкой кожей. Длинные тёмные волосы, чуть отливающие каштаном, доходят до середины спины. Стройное молодое тело, тонкая талия, крепкие бёдра и длинные ноги — истинный воин-амазонка. — Меня зовут Сухо, — так же тихо отвечает юноша. — Это имя дал мне ваш покойный родитель в награду за убитых в бою чинтов. Я поразил сразу троих, — голос молодого омеги звучит с долей гордости, а глаза сияют довольством. — Что ж, значит ты достоин этого имени. А выбор моего покойного родителя я не буду оспаривать — пусть будет так. Но и ты станешь называть меня моим именем и не будешь выказывать мне лишнего подобострастия наедине. Хочу, чтобы ты стал для меня другом, а не слугой, — с улыбкой заключает Сокджин, но в красивых глазах твёрдость и настороженность. Царь сталкивается с таким же настороженным блеском в чужих глазах, но улыбка, появившаяся на лице Сухо, искренняя и широкая. — Я приложу все усилия, чтобы заслужить чести быть твоим другом, мой царь. А пока накинь на плечи плащ. Холодно, — всё с той же улыбкой омега протягивает накидку Сокджину.*
Всадники покидают крепость на рассвете тихо, почти бесшумно. Сокджин внутри весь трепещет — он впервые выезжает из крепости, впервые видит мир вокруг во всей его широте и необъятности. Хоть омега великолепно знает эти места по картам, составленным жрецами богини, это не сравнится с тем волнением, которое накрывает юного омегу, едва он пускает своего великолепного жеребца вскачь. Наездник он отменный. Его учителя — опытные всадники и хорошие наставники — тренировали его до идеальной выправки, как и положено царскому наследнику. И конь его аварской породы привычен к тяготам походной жизни. Впереди обширная долина побережья с его пологими холмами, бескрайними степями и густо поросшими лесом горами. Сокджин ведёт свой отряд берегом моря, искрящегося в лучах рассветного солнца тихой рябью. Влажный песок рыхлыми комьями падает из-под копыт лошадей и собачьих лап — ищеек, что быстро семенят рядом с амазонками. В такие моменты море кажется столь приветливым, спокойным, будто оно не разливается бушующей стихией, плескаясь сердитыми волнами, ловя серебряные молнии грозного бога Шибла. Уж сколько раз омега смотрел на игры этого сурового божества, гневливого, яростного, но справедливого создателя молнии и грома. Когда всадники удаляются от кромки берега, перед ними возникают холмы, покрытые мягкой сочной травой, с редкими одинокими деревцами. Каждое из этих возвышений царь приказывает обозначить на карте из тонко соскобленной кожи ягнёнка кусками тёмного древесного угля. Путь через холмы занял время до полудни, а дальше начинается степь — широкая, ровная, бурно поросшая высокой травой и колючими кустами. Пройти её наискось амазонки не решаются, да и не нужно это их предводителю. Пятьдесят храбрых всадников во главе со своим молодым царём проходят по её краю, встречая редкие пролески и ручейки. В одном из них устраивают привал, подкрепившись тушками диких голубей, запечённых на пылающих углях. Степь простирается перед ними, шелестя сухой травой под порывами тёплого ветра. Она словно манит их, зазывая на свои обширные просторы — ещё ни один воин-амазонка не был в глубине степи и не знает, что за её пределами. Степь принадлежит чинтам — проклятым кочевникам, чью вонь омеги чуют через всё огромное поле. Но не страх перед кочевниками удерживал амазонок, а неизвестность того, что ждёт их в этих землях. Старые амазонки — уд — говорили о колдунах и одноглазых великанах, рассказывали о высоких горах, где обитает Благъуэ — крылатый чешуйчатый змей, пожирающий всё живое вокруг. Но самое удивительное было то, что уд рассказывали о ещё одном море, находившемся за этими горами. На одном из холмов всадники почуяли запах дыма — явного, свежего, словно от только что затушенного костра. Вокруг ни души, куда ни кинь взгляд — лишь степь. Всё замерло вокруг в странном ожидании: птица не вскрикнет хищным кличем, степной волк не завоет в ответ, кажется, даже ветер затих в этот момент. Собаки выжидательно пригнули морды к земле, не смея шелохнуться без команды хозяина. — Чинты? — настороженно, но спокойно звучит голос предводителя. Во взгляде молодого омеги проскальзывает нетерпеливый блеск — Сокджин впервые встретится с давним врагом лицом к лицу, и он уверен, убийцы его родителя надолго запомнят силу его меча и меткость стрелы. — Нет, не думаю, — осторожно отзывается старший. — Аромат солёной конины, которой они питаются и которым пропахли насквозь, не спутаешь ни с чем. Здесь что-то другое. Впервые чувствую такое. — Стоит ли подождать, мой царь? — Сухо вмиг оказывается рядом с правителем. — Или отправим разведчиков? — Не будем терять времени. Оставить дозорных. Пусть выследят, а на обратном пути посмотрим. Тут же двое омег спешиваются, оставив своих коней сородичам, и практически растворяются в высокой сухой траве, становясь невидимками, а три собаки веером разбегаются по степи впереди них. Сокджин велит поворачивать коней, а отряд уже почти миновал холм, устремляясь всё дальше от степи, как один из оставленных дозорных подаёт сигнал — глухое уханье совы — и взору всадников предстаёт чёрная точка далеко на горизонте. — Это отряд чужаков, — уверенно говорит старший из воинов-амазонок. — И они тоже видят нас. Назвать эту крохотную точку группой воинственных чужеземцев может только амазонка, своим острым взглядом высмотрев всадников на расстоянии в три полёта стрелы. — Дадим бой! — выкрикивают горячие и нетерпеливые молодые омеги. — Кто бы это ни был, их жизни закончатся в этой степи под ударами наших мечей и стрел! — Хет, молодняк, затихните! — так же спокойно продолжает старший воин, припадая вниз к самой холке своего коня. — Мой царь, они не двигаются. Над ними ни облачка пыли. Выжидают, так же, как и мы. Омега пристально смотрит на правителя. Сокджин невозмутим — на его красивом юном лице не дрогнула ни одна чёрточка — невозможно определить, что творится в голове царя. А омега мечется в раздумьях, и сердце бьётся под горлом. Его молодая кровь требует битвы, но сознание призывает к спокойствию. Чужеземный отряд выжидает, тем самым показывая своё намерение не нападать. Да и не до битвы им сейчас, их цель совсем другое. — Уходим! — голосом, не терпящим возражений, командует Сокджин, и всадники окончательно исчезают за поворотом холма.*
Поселения нартов находятся у подножия лесистых скал, нагромождённые одна над другой словно ласточкины гнёзда. Нарты — простые пахари и пастухи, вовсе не воины. Они простодушны и порой глупы, день и ночь трудятся в поте лица, а всё равно остаются отсталыми и слабыми, чем те же племена амазонок. Да и сами амазонки незаинтересованы в усилении нартов — зачем нужен сильный сосед под боком, который в один момент может превратиться из добродушного землепашца в коварного противника? А ведь были времена, когда среди этих пахарей и пастухов были истинные богатыри, герои, о которых слагали легенды. Сокджин и сам воспитывался на сказаниях и легендах о храбром герое Сосруко, на героических песнях о Бадыноко, и был среди них даже мореход — Насрен Длиннобородый. Славное было племя, но их сгубила собственная жадность и зависть, погубив своих же героев и самих себя в бесчисленных распрях и хмельных пирах. Теперь осталось лишь жалкое подобие исполинских богатырей — племя без будущего. Их дома, по сути, пещеры, с пристройками из плетёнки, обмазанной глиной. Нарты умело используют природные углубления в скалах, норовя делать как жилые комнаты, так и хлевы, кладовки и даже подобие храмов для своих богов. У нартов главным божеством был Тха — создатель своего живого и неживого, света и тьмы — добрый и справедливый бог землепашцев и скотоводов. Нартам чужды воинственные силы духов. Бога грома и молнии Щиблэ они больше боялись, чем поклонялись. Их боги подобны им самим — миролюбивые созидатели и труженики. На поле боя нартов больше не увидишь. «Попрятались по норам», — так думал каждый воин-амазонка, окидывая взглядом поселение. Сами жители тут же высыпали из своих «нор», с интересом и толикой страха разглядывая воинственный отряд амазонок. У нартов нет коней, они не разводили их и не использовали в обработке пашен, предпочитая волов. Порой даже сами впрягались в плуг, не умея по-другому. И сейчас, видя великолепных гнедых в потрясающе красивой сбруе, их восхищению нет предела. Да и сами амазонки: в кожаных доспехах, бронзовых шлемах, с луками и колчанами стрел за спиной, длинными бронзовыми мечами, свисающими с поясов, вызывали не меньшее благолепие. Сокджин видит, как на них смотрят альфы — со страхом и вожделением, с явным восхищением. Но ни один из них недостоин посещения Дома Сороки и ни один из них не возляжет с амазонкой. Кроме одного, наверное… Пещеру кузнеца обнаружить легко. Её не спутаешь ни с какой другой. Широкий вход не замурован, и оттуда доносятся ритмичные звуки ударов молота о наковальню. Отряд остановливается у кузницы, а старейшина поселения нартов уже спешит к ним. — Апщий, воины-амазонки! Великий Тха благословил сегодняшний день, добро пожаловать. — Апщий, старый нарт, — спокойно и величественно отвечает на приветствие Сокджин, пока его соплеменники спешиваются, становясь полукругом, как вокруг кузницы, так и вокруг всего селения. — Воистину ваш бог благословил этот день, потому что мы здесь, — звучит высокомерно и вовсе не почтительно, но амазонки по-другому и не будут. — Будьте нашими гостями. Отведайте махсима да мажаджу нашу, — старейшина проглатывает оскорбление, ничем не выдавая своего гнева, и гостеприимно приглашает амазонок на угощение. — Погостим. И отведаем твою махсиму, — чуть смягчается царь амазонок, но взгляд его всё так же жёсток. — Сначала приведи ко мне кузнеца. А в самой кузнице уже давно поняли, что по его душу пришли, ибо не доносится оттуда более ни звука, и словно из глубины пещеры пара чёрных глаз сверкает настороженно. Нет, две пары глаз. Сокджин кожей чувствует прожигающий взгляд, полный дикого страха, кого-то второго. Кузнец — широкоплечий и рослый нарт, каких редко сейчас и встретишь среди них, выходит прямо к царю, а сам правитель нюхом чует затаившегося второго. В темноте пещеры камешек о камешек стукается с глухим звуком, выдавая того, и от Сокджина не утаивается быстрый жест руки кузнеца, что приказывает второму замереть. — Апщий царю амазонок, — кузнец смотрит прямо и твёрдо, подступаясь к правителю на положенное расстояние. — Чем я, скромный кузнец нартов, заслужил честь быть призванным самим правителем? — Узнаешь вскоре, — Сокджин не отвечает на приветствие, позволяя себе скользнуть взглядом по обнажённому телу альфы. Тот в одной лишь набедренной повязке, сшитой из мохнатой овечьей шкуры. Сильные натруженные руки с толстыми пальцами бугрятся мышцами. Ровные длинные ноги босыми ступнями крепко стоят на сколотой земле, грубой подошвой не чувствуя острых мелких камешков под ногами. Длинные чёрные волосы заплетены в тугую косу с вплетёнными в неё медными бляшками. Сокджин понимает — волосы украшены омежьей рукой. По крепкой груди струятся кожаные ремешки с амулетами бога-покровителя кузнецов Тлепша. Кузнец прав, его мастерство, при всём его умении, более чем скромное. Оно ничтожно по сравнению с мастерством амазонок. Ни в орудиях своего труда, ни в ковке ему никогда не сравниться с ними. Но Сокджину этот кузнец нужен. — Ты отправишься с нами, — строго заключает царь, обозначив этим свой приказ, которому все должны подчиниться. Тут же из кузницы-пещеры вылетает девушка, тот самый затаившийся второй, с плачем бросаясь под копыта царского коня. — Пощади, великий царь! Не губи моего мужа! Кузнец сам поднимает её с пыльной земли, тихим басом приказывая ей уйти обратно в пещеру, а девушка всё не унимается — рыдает и просит оставить её мужа. Вокруг толпятся люди, беспокойно наблюдая за происходящим, и их взгляды полны тревоги — кузнец единственный мастер на многие земли вокруг. Если нарты лишатся кузнеца, их поселение придёт в упадок. Вдруг из кузницы раздаётся детский плач, громкий и сильный, но понятно, что это совсем кроха, младенец. Девушка замирает на мгновение, но кидается обратно в пещеру. Кузнец совсем сникает, и его сильные плечи заметно опускаются. Зарёванная девушка выходит обратно, но уже с завёрнутым в овечью шкуру ребёнком, всё так же со слезами, но уже безмолвными, вставая рядом с мужем. — Сын твой? — спрашивает Сокджин, совсем незаметно вытягивая шею, пытаясь заглянуть в плотно свёрнутую колбаску из овечьей шерсти. Сухо рядом тоже смотрит с любопытством, словно впервые видит ребёнка. Но это действительно первый ребёнок нартов, которого они встречают в своей жизни. — Да, — глухо отвечает кузнец, делая шаг вперёд и закрывая собой жену с ребёнком. — Мой сын и моя жена. — Как твоё имя, кузнец? — голос царя всё так же высокомерен, но теперь в нём проскальзывают насмешливые нотки. — Дерт, великий царь амазонок. — Покажешь нам своего сына, Дерт? — на губах омеги скользит улыбка, а Сухо встаёт ещё ближе, с высоты своего коня пытаясь разглядеть ребёнка. Мужчина нехотя берёт дитя из рук плачущей матери и кладёт на землю перед амазонками. Медленно развязывает кожаную бечёвку, высвобождая из овечьей шкуры обнажённое тельце грудного младенца. Тот тут же сильно потягивается, распрямляя свои ручонки над головой, а колени прижимая к животу. Столь ярое освобождение из плена пелёнок вызывает смех у амазонок, и взгляды их теплеют. — Сильный альфа, — заключает Сухо, а Сокджин кивает согласно. — Крепкий малыш. Сразу видно — в отца пойдёт. Как назвал его, Дерт? — Я… — мужчина тушуется, быстро оглядываясь на жену. — Мы пока не дали ему имени. — Пусть будет Чанёль. Нарекаю твоего сына этим именем, и пусть все знают — с этого дня Чанёль под покровительством воинов-амазонок! — Хайра! — громогласным гвалтом проносится возглас всадников. Лица людей вокруг начинают светлеть, и улыбки появляются на их губах, ошибочно считая, что воинственные амазонки пришли с миром. Но судьба единственного кузнеца пока непонятна. Сокджин сразу всё проясняет. — Оставь слёзы, женщина нартов. Вернётся к тебе твой муж да не с пустыми руками. А сейчас — в путь! — командует царь, тем заставляя своих воинов вновь седлать коней. — А ты, старец, приготовь всё к нашему возвращению. Мы должны остаться довольными гостеприимством нартов. Отряд покидает поселение, уходя выше в скалы и поднимаясь по тенистому ущелью. Дерту дали самого сильного, но послушного коня, привязанного к седлу одного из воинов. Кузнец с непривычки и страха вцепился в вожжи, ухая каждый раз от ощущения пустоты под ногами, когда лошадь преодолевала каменистый порог лёгким прыжком. Амазонки смеются над ним, посматривая в его сторону с интересом. Сильный и могучий телосложением альфа привлекает взоры многих. К тому же, они воочию видели каким сильным будет потомство от него, и потому многие с удовольствием пригласили бы его в Дом Сороки для жаркой ночки. Дерт и сам чувствует их взгляды на себе, ловя в воздухе омежьи феромоны, но, помня нежные глаза своей жены, держит себя в руках. Куда направляется отряд воинов-амазонок, Дерт понимает не сразу, но, сообразив, пугается. Они поднимаются на гору Харома, в место, где обитают боги нартов и куда путь простому смертному запрещён. Только великие герои могли взойти на него, а Дерт точно не герой. Он всего лишь простой кузнец, хоть и в окружении самых смелых амазонок. Но даже так, весь трясясь от страха, испуская пот и тяжёлый мускус, альфа не решается противиться воле царя. Дальше на гору поднимаются пешими, оставив коней и часть отряда у подножия. В руках у них привезённые с собой плетёные корзины, верёвки и сухой хворост. Каждый раз, поднимаясь выше и обнаруживая естественный каменный выступ, амазонки ставят укрепление, готовя веревки и разжигая костры. Ночь покрывает темнотой ущелье быстро, но на высоте птичьего полёта все ещё алеют последние лучи солнца, когда отряд амазонок достигает пещеры. И тут уже кузнец не выдерживает — бросается под ноги царю, моля одуматься и не нарушать покой богов, не навлекать их гнев на людей, посмевших ступить на священную гору. Сокджин на это лишь лишь смеётся: — Это ваши боги, нарт. Если и разгневаются, то только на вас — презренных и глупых людишек, не видящих сокровища под собственными ногами, — холодно и жёстко бьёт словами царь, смотря сверху вниз на ползающего в его ногах Дерта. — Возьми себя в руки, альфа, и пойдём навстречу богам. Дрожащий Дерт еле переступает ногами, едва поспевая за широко и уверенно шагающими амазонками. Пылающие факелы в их руках освещают купол и стены пещеры, нависающих грозно, то сужаясь опасно, то расширяясь, словно огромные каменные залы. Но амазонки не смотрят ни вверх, ни по сторонам — они смотрят вниз, под ноги. В одном из таких каменных «залов» правитель амазонок подзывает к себе альфу, держа в руке увесистый кусок камня. — Смотри, кузнец. Знаком ли тебе такой камень? — Серый камень, — уверенно, но дрожащим голосом отвечает Дерт. — Плохой камень. От его пыли люди болеют, и обработать его как следует невозможно — крошится и ломается. — Плохо обрабатывается, но хорошо плавится, — с высокомерной улыбкой отвечает Сокджин. — Ты пойдёшь впереди моих воинов и найдёшь все серые камни, что лежат в видимости в этой пещере. Дальше — будешь рубить эти священные стены, но добудешь ещё больше серого камня, пока наши кони не будут полностью навьючены ими. — О, пощади, великий царь! Это святотатство! Как я могу нарушить покой Тха?! Длиннобородый Амыщ погубит весь наш скот, а грозный Тхагаледж уничтожит наши посевы. — Мне всё равно на гнев ваших богов. Я отберу у них то, что они вероломно скрывали от людей. Приступай! Если же воспротивишься, твоя семья не доживёт до рассвета. Руки могучего альфы повисают безвольно, а голова падает на грудь обессиленно — он не может противостоять царю амазонок. Всю ночь под сводами пещеры грохотали удары бронзового топора. Исполинской силы мужчина, замотав тряпицей нос и рот, искал серый камень среди обломков скалы, а амазонки спускали их в плетёных корзинах вниз по скалам, передавая содержимое от одного каменного выступа к другому. Не прекратил свою работу альфа и под утро, всё так же в потемневшем от грязи поте лица, не жалея сил, колол камень. А внизу костры амазонок догорают с последними звёздами, красными искрами улетая в сумрачное предрассветное небо. Сокджин смотрит на своих собратьев, шумно и бодро разносивших корзины с серыми камнями. Всю ночь они распевают песни своих далёких предков — хеттов — так, что даже смирные и обученные собаки подвывают. Они поют о походах и подвигах великой хеттской конницы, о непобедимых лучниках на колесницах, и каждый их напев заканчивался словами: «Поступай так, чтоб о тебе сказали — хетт!». Сокджин слушает их, как и многие сотни раз слушал со стен храма в окружении своих учителей-наставников и жрецов. Он знал каждую песню, ещё будучи ребёнком, заучивал их наизусть, а после тихим голосом подпевал своим собратьям во время ритуальных обрядов. Сухо пел наравне со своими собратьями высоким чистым голосом, с сияющими глазами выкрикивал громкое «Хетт!», но всё поглядывает на своего царя, следя за его выражением лица и находя в его красивых карих глазах довольствие и радость. Однако Сокджин всё же держится отстранёно, немного высокомерно, и не принимает участия в общем деле, а лишь следит, находя в этом своё истинное предназначение — подчинять и наблюдать. — Мой царь, — Сухо обращается к нему, не в силах утерпеть, ибо вопросы крутятся в голове юного омеги. — Я знаю, в землях амазонок мало камней и мы порой терпим нужду в них для наших построек и прочих дел, но почему именно этот камень? Разве в землях нартов скалы лучше, чем на севере от нашей крепости? В чём нужда уходить столь далеко за каким-то… серым камнем? — Это не просто серый камень, это дар самих богов, который они же вероломно укрыли от своих детей, — немного надменно отвечает молодой царь, смотря пронзительным взглядом на возвышающуюся Харому. — А мы не будем просить, мы заберём у них этот дар силой! — Чужие боги нам не господины, но всё же… Мой царь, не лучше ли было вымолить у них этот камень, упав к их алтарям и принеся для них жертву? — Пасть на колени перед пастухами и землепашцами? Рассыпать зёрна проса и окропить кобыльим молоком алтарь? Ты мне это предлагаешь? — Сокджин чуть гневается на своего прислужника, удивляясь его миролюбивости, граничащей с глупостью. — Этому точно не бывать никогда! Если и падать на колени, то только перед нашей великой богиней Сатаней-матерю. А жертв мы принесём Ей столько, сколько ни одно божество этих глупых людишек нартов и не видело! — Хайра, мой царь. Так и будет, — склонил свою голову молодой омега, принимая волю своего царя. Сухо верит каждому слову своего правителя, но всё же в его мыслях проносится молитва чужому богу, прося прощения не для себя — для своего молодого царя, моля не гневаться ни на племя воинов, ни на народ нартов.*
Кузнец, давно привыкший к тяжёлому труду, чувствует себя опустошённым настолько, что еле держится в седле. Он добрался до поселения и упал в сумраке своей кузницы. Жена проливает горькие слёзы, когда он рассказывает, на что его обрекли амазонки и на какое святотатство они его заставили пойти. — Горе нам! Горе нам! — причитает девушка. — Проклятие падёт на наши головы! Мы обречены! Дерт промолчал на горестные слова жены, остекленевшим взглядом смотря на мирно спящего сына. Чанёль. Это имя дали ему амазонки. И сейчас кузнец думает, а не прокляли его этим воины-омеги? Он и представить не может, что дав имя его сыну, царь Сокджин благословил младенца, а заодно и весь род нартов. Но то он узнает лишь многие годы спустя, на закате одной и зарождении другой империй. А пока кузнец потемневшим взглядом из-под нахмуренных бровей смотрит, как веселятся и танцуют амазонки на их земле, вознося хвалебные песни своей воинственной богине. Никто из нартов не допущен к их пиру, разве что в виде прислужников, подносящих еду и напитки. Старейшина стоит поодаль, не смея приблизиться к гостям, слушая как высмеивают нартов за нерасторопность и глупость. Даже собаки амазонок сидят к костру ближе, чем хозяева. Пир амазонок длится весь день и вечер, пока медные кубки с махсимой не были опустошены полностью, а резвые танцы с мечами и арканами, показывающие их силу и мастерство, плавно не переросли в круговой хоровод — удж. Тонкострунная шичапшина завывает ещё выше, а ритмы барабанов становятся медленнее, и голоса воинственных омег, прославляющих великую богиню, слышны по всей округе. Наутро амазонки покидают поселение, слыша облегчённый выдох нартов за своими спинами. Едва жители убрали следы их буйного пиршества, как стремительно приближающийся топот коней и свирепый лай собак, заставил их замереть в испуге и замешательстве. Несколько десятков воинов-амазонок стремительно окружают поселение, на полном скаку врываясь в неё и осыпая стрелами. Люди устремляются в свои пещеры, пытаясь закрыться от нескончаемых стрел, не понимая, что их вовсе не отстреливают, а пугают. Наконец, хохочущие всадники-амазонки собираются в том самом месте, где ещё вчера у них шёл пир, и громко зовут старейшину. Тот является на дрожащих ногах с ещё больше поседевшей бородой. — Наш царь, Сокджин «Златоглазый», забыл поблагодарить вас за гостеприимство, старый нарт, — открыто насмехается над ним глава отряда, смотря на старейшину. — И правитель хочет оказать вам великую честь. Отныне всё ваше поселение будет подчиняться крепости амазонок и будет находиться под нашей защитой! Смех воинственных омег становится громче, и, словно в насмешку над напуганными людьми, они бряцают оружием, поднимая коней на дыбы. — Выходи, народ нартов, и слушай волю царя Сокджина! — громко командует глава отряда, а, когда люди нехотя покидают пещеры и встают рядом со старейшиной, продолжает грозным голосом: — Меня зовут Лэй, и с этого дня я ваш главный смотритель. Всем вам надлежит собрать для крепости серые камни с горы Харома, и приготовить для вывоза. Возглас то ли страха, то ли возмущения проносится среди людей, но стремительным жестом руки воин-амазонка останавливает их: — Тебя же, старейшина, наш царь предупреждает: не выполните его волю — мы убьём всех ваших детей, сожжём ваши трухлявые дома, а оставшихся — возьмём в рабство! — Но это священная гора богов! — Это страшный грех и святотатство! — Боги покарают нас! Мы не будем этого делать! Голоса раздаются из массы людей, и глаза многих из них сверкают недобро. Один взмах руки — и несколько стрел вмиг обрывают жизни этих смельчаков, отважившихся противиться воле царя амазонок, поднимая крики и плач остальных. Другой взмах — и зажжённый факел улетает на крышу одной из землянок, крытой сухой соломой. Вспыхнувший огонь пугает не хуже смертоносных стрел, вызывая ещё больший визг и плач. — «Стойте!» «Не губите!» «Пощадите нас!» — совсем другие выкрики теперь слышны, и глаза людей полны ужаса и отчаяния. — Вы всё слышали, нарты, и видели, что ждёт вас. Мы вернёмся за серым камнем, когда солнце десять раз встанет над долиной. Ваш кузнец, — Лэй кивает на замершего у кузницы Дерта, — покажет место и научит различать его меж других камней. И ещё одно, старик: если об этом камне станет известно какому-либо чужому племени, мы убьём всех вас! Истребим весь народ нартов до единого! С этими словами отряд покидает горящее поселение, оставляя за собой «благодарность за гостеприимство» от царя амазонок.*
Солнце уже клонится к закату, когда всадники достигают степи. Обратно они едут медленно, тяжело гружённые камнями, и осторожно, внимательно просматривая местность. Оставленные дозорные появились, как им и положено, незаметно, но ожидаемо. Собаки лишь глухо тявкнули, встречая своих четвероногих собратьев с дозора. Решено заночевать в том самом пролеске, где амазонки отдыхали в прошлый раз. Один из дозорных, следивший за неведомым отрядом в степи, положил перед царём шапочку незнакомого кроя с загнутым ко лбу колпаком и обшитую медными бляхами по краю и швам. — Это не чинты, мой царь, — докладывает воин-дозорный. — Это скифы. — Их царство за Меотским озером, что скифы забыли в степи? И что они здесь ищут? — вопросов много, но найдутся ли ответы на них. — Их совсем немного, мой царь, не более двух десятков, а предводитель — молодой альфа, как и большинство из них. Но были и омеги-воительницы, как женщины, так и юноши. — Мы следили за ними не отступая, — продолжает второй омега. — Они жгли костры, варили конину, подстреливали дичь и пускали своих жеребцов вскачь, то есть не скрывались. А эту вещь, — омега кивает на шапку, — будто нарочно оставили. — Более того, мой царь, нам показалось, что они позволяли следить за собой. Но скифы ни разу не пересекли границу степи. — Что с чинтами? — Их нигде нет, правитель. Ушли глубоко, к Старой Реке. — Как выглядят… скифы? — Сокджин пробует это слово на языке, прислушиваясь к своим ощущениям, ловя себя на мысли, что всё это время думал о чужеземном отряде. — Светлые, — странно звучит в ответ. — Смуглая загорелая кожа и светлые волосы. У их предводителя такие длинные белые волосы, любой омега позавидует. Я таких волос никогда не видел. — А ещё я видел одного, с огненными волосами. Ох, заполучить бы этого альфу да запереть на несколько ночей в Доме Сороки, какое бы великолепное потомство получилось бы, — мечтательно вздыхает омега, а остальные над ним громко насмехаются. — Так ли уж тебя великолепное потомство волнует, чем его великолепное достоинство между ног? — Натешишься ещё, — улыбается Сокджин, смотря на нетерпеливого омегу. — А может, поймаешь его да с собой увезёшь в крепость? — Да как же, мой царь?! Как я могу альфу в крепость привести? Богиня покарает меня! Нет! — А до этого тебя покараю я, — так же насмешливо, но с недобрым огоньком в глазах говорит правитель. — Ни один альфа никогда не ступит в крепость — так было завещано нашей великой богиней. И так будет до скончания веков. — Хайра! Гнать поганых альф! — раздаётся за его спиной, и царь кивает довольно.*
Ночью снова повеяло дымом, а серое облачко от костра теперь гораздо ближе. Так скифы давали о себе знать. И снова чужеземцы не покинули степи, всё так же смотря издали, а наутро амазонки обнаружили у кромки пролеска аккуратно уложенные тушки свежеубитых зайцев да с десяток серых куропаток со свёрнутыми шеями. Сокджин если и был удивлён дарами скифских всадников, то ничем это не выдал, принял как должное, приказав забрать всё в крепость.*
Гузарипл распахивает свои ворота, встречая своего царя и сопровождавших его воинов-амазонок. Сухо ожидал команды разгружать камни у крепостных стен, чтобы использовать их для строительства, но каково его удивление, когда правитель велит направиться к кузницам, где пылают горны. Сам Сокджин направляется в храм богини, зовя за собой друга. Храм великой богини построен из камня тёплого охристого цвета, отваливающийся рассеянным розовым на рассвете и светло-коричневым на закате, и был единственной постройкой в крепости, возведённой из камня. А всё остальное, даже крепостная стена — из плетёного частокола, обмазанного глиной, хоть она и была двойной, с заполненными мелким камнем и песком пустотами. Хижины воинов, в том числе покои царя, тоже из дерева и глины, и каждый год много сил и времени уходило на то, чтобы обновлять и стену и постройки, замешивая глину с песком и вырубая всё новые деревья из близлежащего леса. Они поднимаются по каменным ступеням, проходят через распахнутые ворота, оказываясь в большом и сумрачном зале, в котором находится очаг великой богини — огромная медная чаша, стоящая на возвышении с вечно горящим огнем. Юный омега, удостоившийся чести поддерживать пламя великой богини в Её храме, сразу вскакивает, сгибаясь в поклоне и приветствуя правителя. Сокджин, за которым следует Сухо, молча проходит зал, краем глаза замечая, как мальчик вновь приступает к своей обязанности — подбрасывать тонкий хворост в огонь. Башня с винтовой лестницей приводит в верхние покои, в которых все свои восемнадцать лет прожил Сокджин, будучи наследником, и в которых Сухо, как и все воины-амазонки, никогда не бывал. Здесь несколько комнат, в каждой из которых каменный очаг. В остальном внутреннее убранство покоев царя такое же, что и у остальных в крепости: лежанка, крытая циновкой золотистого цвета, низкий столик-треножник, несколько табуреток, такие же плетёные циновки на стенах. Не удивило Сухо наличие медного, блестяще-отполированного зеркала на другом столике, где рядом лежат гребень из золота, украшенный камнями, коробочка с тёмной сурьмой и ещё одна коробка с разными украшениями. Не удивило, потому что у него самого, да и, наверное, у большинства омег в крепости, есть такие же. И украшать себя: подводить глаза сурьмой, красить губы брусничным соком, вплетать в волосы жемчужные и золотые нити — они все очень любят. Больше удивляет то, что они проходят в одну из дальних комнат, в которых стены заставлены широкими полками со свитками. Столько свитков Сухо за свою короткую жизнь не видел никогда. Да и не держал в руках никаких записей. — Это папирус, — отвечает Сокджин на немой вопрос, застывший в глазах юноши. — Но… мой царь, мне нельзя к ним прикасаться, как и любому другому в этой крепости. Это дано лишь жрецам великой богини и тебе, мой правитель. — Да, ты прав. Но ты и не будешь их касаться, — улыбается Сокджин, хоть и взгляд такой же пристальный и пронизывающий. — Ты будешь смотреть и слушать, и запоминать каждое моё слово и действие. — Да, мой царь. — Я бы хотел, чтобы из твоих уст звучало моё имя, когда мы одни. — Но-о… — Если тебе будет легче, я могу приказать делать это. — Я… да, Сокджин, я согласен. Для меня это честь. Снова эта улыбка на губах правителя, заставляющая сердце юноши биться чуть тревожно и следить за каждым своим словом. Но царь уже шелестит папирусом, разворачивая свиток, а Сухо от страха на мгновение закрывает глаза, словно он ослепнет, едва взглянет на непонятные символы. — Смотри сюда, Сухо, — Сокджин всё дальше раскрывает скрученный желтоватый лист перед изумлённым взглядом юноши. Символы сменяются картинками, напоминающими силуэты сосудов и чаш, и дополнены новыми, причудливыми иероглифамиами. — Как ты думаешь, что это? — Я даже предположить не могу, мой царь, — выдыхает Сухо. — Я впервые вижу эти письмена, запретные для простых смертных. — Боги слишком многое прятали от нас. Настала пора открыть их тайны, и мы начнём с этих. Знаешь, что это за письмена? — Такие символы я видел в Фанагории, на чёрных кувшинах и красных тканях. Говорили, что их привозят эллины. — Да, мой друг, это язык эллинов. А вот эти надписи знают только сами греки, — тонкий изящный палец юноши тычет в рисунки. — И я тоже не знал о них, но великая богиня благоволила мне — один из жрецов, старый писе́ц, был родом с Эллады и оказался знаком с этой древней письменностью. Это аккадский язык — письменность древнего народа Ассирии. — Но что они значат? — А на что это похоже? — пытливо смотрит молодой царь уже без улыбки. — Я хочу слышать твои предположения. Сокджин разворачивает к юноше свиток, раскрывая его ещё шире, и даёт ему возможность рассмотреть рисунки и письмена. Линии замысловаты, но Сухо они кажутся смутно знакомыми. Хватило лишь нескольких мгновений, чтобы юноша воскликнул тихо: — Это горн! Плавильный горн, которые строят мастера-кузнецы! Такие же есть и у нас в крепости. — Ты прав, мой друг. Мне нравится твоя проницательность. Это действительно плавильная печь. — И мы будем строить их по этим древним схемам? — Мы строили так, как было завещано нашими предками, — голос правителя не скрывает лёгкого раздражения. — Никто из них не осмеливался пойти дальше, заглянуть глубже, сделать решительный шаг, который сделал бы нас непобедимыми, а значит — бессмертными. Но это сделаю я! Страх охватывает сердце Сухо, сжимая в холодные тиски всё нутро, липким по́том проявляясь на висках и позвоночнике от слов своего правителя. Глаза смотрят с ужасом, и омега неосознанно делает шаг назад, словно отшатываясь от царя. — Что же ты, мой друг, отступаешь от меня? — странная улыбка царя пробирает юношу до костей, так, что он дрожит поневоле. — Мой царь!.. Сокджин, твои слова богохульны. Молю небеса, чтобы уши великой богини были закрыты и она не слышала твоих речей. А если донеслись до неё слова твои кощунственные, то чтобы смилостивилась над тобой. — Великая богиня Сатаней сама благословила меня! — Сокджин обхватывает руку юноши, притягивая к себе ближе. — Уже давно я видел сон, Сухо, что до сих пор стоит перед моими глазами. Я был на поле великой сечи, и рядом со мной стоял мой сын в доспехах и с мечом в руке. От него исходил свет, подобно божественному. И меч его сиял лунным светом, как и доспехи его, а волосы развевались серебром. Он смотрел на меня глазами, в которых сияли звёзды. — Ты видел собственного сына? О, великая богиня Сатаней, да сбудется знамение её! — Хайра, так и будет. Но то было лишь началом. Позади нас стояло великое войско, и броня их сияла таким же серебряным светом, как мечи и копья. Это было великое войско, равного которому нет нигде. Словно бессмертные боги стояли за спиной моего сына! И я тогда узрел замысел нашей великой богини, что передала мне через сновидение — я должен создать это войско! Должен сделать амазонок непобедимыми, подобно самим богам, а нашу крепость неприступной, крепостью, в которой живут сами боги! И для этого я не остановлюсь ни перед чем. Сокджин уверенно разворачивает свиток и дальше, намереваясь открыть его до конца, но Сухо поспешно обхватывает его запястье. — Постой, мой царь. Возможно, ты неверно истолковал сон. Может, не стоит идти против сил небес. Мы и так уже пошли против богов нартов, не нужно гневить и своих. — Выбор сделан, и мне нет дороги назад. Я не отступлю, мой друг. И ты, прошу тебя, не покинь меня. — Не покину, мой царь, и буду молиться за тебя. Сокджин снова смотрит пытливо, одаривая тёплой улыбкой и кивает довольно: — Тогда смотри… смотри не отрывая взгляда и запоминай.*
Кузница пылает жаром, и люди, стоявшие вокруг горна, проливают седьмой пот. Их обнажённые тела, скрытые лишь набедренной повязкой, сияют испариной, а заплетённые в тугие косы длинные волосы влажные. А всё потому, что жар, исходящий от печи, в разы больше. Над новым горном трудились и каменщики и литейщики. Вырытая неглубокая яма выложена галькой, на которой пылают древесные угли. Жар скапливался под куполообразным накрытием, а дым струится через вытянутое отверстие. Но главное сокрыто от глаз посторонних — под землёй, от самого горна до кузницы тянется труба, заканчивающаяся меховым мешком. «Дыхание Тлепша» — так назвал царь амазонок это сооружение. Шипение пара над куполом горна пугает белую козу, заставляя её жалобно блеять и сильнее натягивать верёвку, которой она привязана. Но пар испаряется быстро, когда жар углей достигает своей силы, а старый кузнец, ловко завязав свои седые волосы на макушке, глаз не спускает с камней. Рядом стоят двое омег, выделяющиеся среди всех своей крепкой мускулатурой, а рядом с ними сам царь амазонок. Сокджин, скинув свои доспехи, ждёт знака главного кузнеца с кинжалом в руке. Тот начинает громко и нараспев: — О, Тлепш! О, возлюбленный нашей великой богини! Даруй благословение своё и прими дар — кровь жертвенного животного! Тут же жалобно блеющая коза повалена на землю, и Сокджин одним взмахом кинжала перерезает ей горло, запрокидывая её голову так, что капли крови брызжут на землю перед самым очагом. Она моментально сохнет бурыми пятнами, а старый кузнец машет своей рукой, тем самым давая знак двоим воинам. Воздух с силой выдувается из мехов, проходя под землей и нагнетая пылающие угли. Куски серого камня, уложенного в горшок из глины с костной золой, начинают таять на глазах, превращаясь в лужицу серебристой жидкости, а Сокджин ликует, взметая окровавленный клинок вверх. — Матерь наша великая богиня, хайра во все времена! Разливайте этот дар богини! И пусть каждый запомнит это день — день, когда мы станем бессмертными в веках! Многие лета назад наши предки, воинственные хетты, знали этот камень и использовали его для изготовления оружия. Ассирийцы назвали его «железо», а хетты — «серый камень». А мы будем именовать его даром великой богини. С этим оружием мы будем подобно самим богам! Расплавленное железо серебром растекается по слепку клинка, а старый кузнец даже сейчас, не испробовав новый металл, не отточив его грани и не проводя по воздуху широким взмахом, мог сказать, что это совершенно иное, чем то, что он делал всю свою жизнь. Весь день в кузнице стоит радостная суета. Сам царь говорит и показывает кузнецу и двум его помощникам всё то, о чём вычитал в старинных свитках древних авторов, держа в руках серый камень с горы Харома. Железный клинок вынут из формы, и медные молотки стучат по каменной наковальне. Искры сыпалются из-под точильного камня, превращая края клинка в смертельное острие. Когда железный клинок готов, а старый мастер закрепил его в деревянной рукояти, царь велит собраться всем воинам, кто не был на посту или в дозоре. Сокджин, утирая пот с раскрасневшейся кожи, откидывает влажные тёмные пряди, распрямляя свои широкие плечи. — Поставьте здесь наковальню — самый крепкий камень, что есть в крепости. Когда огромный кусок кремния, гладко отполированный сверху, выставлен перед царём усилием сразу четырёх воинов, Сокджин командует: — Мой меч. Никто и моргнуть не успел, как царь взмахом руки со всей силы бьёт по камню, вызывая всеобщее изумление — бронзовый меч безнадёжно испорчен. Его острие затуплено силой удара, и нужно будет переплавить клинок, чтобы заточить его снова. — Внемлите божественной силе нашей великой богини, что Она даровала нам! — с этими словами Сокджин широким взмахом бьёт железным клинком, высыпая сноп искр. Наковальня трескается под изумлённый вздох амазонок, а железный меч сияет холодным лунным светом в руках правителя. Он демонстративно проводит им по воздуху, показывая всем, что острие всё так же цело и смертоносно. — С этого дня всё наше оружие и броня должны быть выкованы из железа. Наши мечи будут остры, как жало, наши стрелы смогут пробить любую кольчугу, наши доспехи сделают нас неуязвимыми, а крепость амазонок — неприступной! Хайра великой Сатаней-матери! — Хайра! Хайра богине! — звучит громогласное эхо вдоль крепостных стен. — Режьте жертвенных козлят в честь великой богини! Мы поднимем чаши с хмельным саной в Её честь, и будем восхвалять Её имя так, что все боги оглохнут, стыдливо прячась в Её божественной тени. К вечеру крепость гудит и искрится огнями факелов. Воины передают из рук в руки железный клинок, а вслед за ним идёт медная чаша с саной. И каждый воин, прежде чем отпить из неё, возносит хвалу богине. Ароматное мясо жертвенных козлят кипит в котлах, рассыпчатое золотистое просо варится в казане, тонкие лепёшки пекутся в жарких печах — у амазонок пир! С крепостной стены вполглаза смотрят стражники, они присоединятся к пиру после окончания их дозора. Закатное солнце, медленно опускающееся в тёмные воды моря, окрашивает всё вокруг бледным пурпуром, а рыжая глина крепостной стены кажется красной в её лучах. Сокджин, чуть захмелевший, всё ещё обнажённый, откинувшись на белые шкуры жертвенных козлят, обводит взглядом крепость, видя воодушевление на лицах воинов. Сердце его переполнено той же радостью, что и у остальных, вот только Сухо задумчив и молчалив, пропуская мимо себя чаши с хмельным напитком. — Мой друг, — улыбается правитель, подзывая к себе омегу на белые шкуры. — Оставь свои тревожные думы. Разве ты не веришь в провидение великой богини? В Её силу? — Верю, мой царь, — склоняет темноволосую голову омега. — Но не верю человеческой жадности и корысти. То, что стало для нас даром великой богини, станет желанной добычей для наших врагов, для чинтов! И я всё думаю о том чужеземном отряде — о скифах. Почему они появились именно в тот момент, когда мы отправились в поселение нартов? Может ли это быть просто совпадением? — Может, — уверенно перебивает пылкую речь юноши Сокджин. — Ни один народ, обитающий в этих степях, не знает о сером камне. Для всех них мы привезли с горы лишь медную руду. — Но о нашем новом оружии все узнают после первого же боя! — Непременно! И я страстно желаю приблизить этот день! Хочу увидеть перекошенные от страха и изумления их лица! — с широкой ухмылкой продолжает правитель. Возможно, Сухо привёл бы для царя ещё много доводов, а Сокджин нашёл бы для них достойный ответ, но в этот самый момент совсем отдалённый собачий лай заставляет замереть и насторожиться не только них. Ещё до того, как зычный голос стражника донёсся со стены, Сокджин чувствует уже знакомый аромат дыма, и… что-то другое, совсем близкое. Он смотрит на Сухо, а тот уже подскакивает в некой тревоге, смотря то на царя, то на стену. — Скифы! Скифы у ворот крепости!