*
Сокджин смотрит в темноту над собой; ему захотелось заночевать под открытым небом — расстелил тёплый войлок и завернулся в него, находя его мягкость самым желанным. На миг проскальзывает мысль, что руки беловолосого альфы всё же желаннее. — Сухо? — тихо зовёт он юношу, что улёгся рядом. — Ты спишь? — Сокджин не особо хотел тревожить друга, но так он отвлекался от мыслей о чужеземном альфе. — Нет, мой царь… — Я же просил?.. Сухо выдыхает немного устало, плотнее кутаясь в войлок: — Нет, Сокджин, я не сплю. — О чём думаешь? Молчание длится несколько мгновений, а потом чуть приглушенный голос признаётся: — Мне немного страшно, Сокджин. — И чего же ты боишься? Поведай мне. — Я боюсь будущего. Боюсь того, что случится. Сокджин молчит — даёт понять, что слушает внимательно. — Со дня смерти твоего родителя прошло лишь десять лун, а уже столько всего происходит. И это только в несколько дней твоего царствования. И я боюсь, сколько же всего ты со своей волей и решительностью сможешь совершить. Боги не любят сильных людей. Боги завистливы и коварны, а ещё они умеют мстить. — Великая Сатаней будет со мной. Она матерь всех и вся, сильнее всего, а мы, её дети, должны быть подобны ей, — голос молодого правителя звучит тихо, но даже так Сухо чувствует непоколебимую волю и силу. — Знаю, мне тебя не переубедить, — отвечает он устало, — но твой покойный родитель сделал меня твоим «покровителем», значит, так тому и быть. Просто помни, Сокджин, боги на небе, среди звёзд, солнца и луны, и они следят за нами. Мы смертны, они — нет. — Боги как звёзды: они недостижимы, но по ним мы определяем свой путь, а свой я уже выбрал и не сверну с него. Но это не значит, что я хочу пройти его один. Моё желание иметь друга рядом с собой. — Твоё желание уже сбылось, мой царь. Сокджин чувствует улыбку в тихом голосе юноши и сам невольно улыбается в темноте. Более они не говорят ни слова, засыпая уже глубокой ночью, убаюканные теплотой войлока и мягким светом луны. Слова друга о страхе перед будущим для Сокджина не значат ничего — в сердце молодого царя нет страха, в нём лишь решимость и воля. А ещё в нём слишком много гордыни. Уж от какого из родителей молодой правитель получил в наследство этот порок знают только боги… Знают и молчат. Сухо прав — боги умеют мстить, а за самолюбие и высокомерие особенно, и не всегда самому́ гордецу, а тому, кем он дорожит более всего.*
Солнце поутру какое-то игривое, искрящееся, своими золотыми лучами ласково и лениво проводит по земле, словно изнурённый, но невероятно довольный прошедшей страстной ночью омега, медленно проводящий рукой по крепкой груди любовника. В Доме Сороки нынче ночью было шумно и жарко. Каждый из глиняных домиков, крытых соломенной крышей, укрыл за своими стенами пары — альф и омег, которых свела сама богиня Сатаней. Ею же и завещано — содержать «дома свиданий» за стенами крепости для утех любовных, чтобы тело было лёгким, а сердце радостным от соития и ласки. И конечно же для продолжения рода, чтобы омеги рождали на свет сильное и крепкое потомство для процветания племени амазонок во все времена. Прозрачный туман стелется над глубокой речкой, протекающей в южной стороне от крепостной стены. Амазонки используют её пологий каменистый берег для купания, и тут можно заметить глиняные горшочки с густым пахучим маслом вперемешку с белой золой. Ещё далёкие предки воинственных омег использовали его для очищения тела и волос, а последующие поколения совершенствовали его, добавляя отвары трав и цветов. Сокджин черпает ладонью густое масло в горшке, медленно подходя к воде. Накидку и набедренную повязку он оставляет на берегу. Пышная ветвь ивового деревца служит для него опорой, когда он входит в реку, удивительно тёплую в этот утренний час. Длинная коса распущена, Сокджин намыливает волосы, очищая от дыма и копоти горна, входя в воду по пояс. В детстве он тоже купался здесь. Жрецы и наставники приводили его сюда, и несколько раз приходил с ним его покойный родитель. Он помнит его улыбающееся лицо и длинные тёмные волосы, его мягкий голос и строгий взгляд. Все вокруг говорили, сколь похожи папа и сын, и маленький Сокджин радовался этому, как лучшему подарку. Но это было всё о чём помнил омега. В остальном он не знал своего родителя. Не знал, каким он был правителем, каким был воином и другом, как звучал его голос в песне или в гневе, как горели его глаза в бою, ибо на пальцах можно было пересчитать, сколько раз папа и сын виделись друг с другом. На миг в сознании проскальзывает мысль, что и ему когда-нибудь придётся отдать жрецам богини своего сына. В тот миг эта мысль не вызвала у него сожаления или страха. Он сам вырос в храме и не смог бы назвать жизнь в нём худшей. Громкий всплеск воды разбивает воспоминания юноши, заставляя вскинуть любопытный взгляд. Вмиг сердце забилось в груди с силой — из глубины реки выныривает альфа, откидывая свои длинные светлые волосы. Вода вокруг него расходится кругами, прибиваясь о каменистый берег, и брызги летят во все стороны. Лишь убрав широкие ладони от лица, мужчина замечает купающегося омегу. Намджун замирает, и, кажется, биение его сердца затмевает весь прочий шум вокруг. Глаза смотрят на омегу так, словно только что сбылась его мечта — увидеть прекрасного омегу. Он неосознанно делает шаг под водой навстречу, но застывает, когда Сокджин смущённо поворачивается боком. — Я… не знал, — выдыхает мужчина, лишь теперь позволяя себе жадным взглядом оглядеть фигуру омеги, приходя в невероятный трепет и восторг от белизны гладкой кожи. — Я сейчас уйду, не буду мешать. — Альфы обычно купаются ниже по течению реки, — Сокджин кидает мимолётный взгляд на обнажённого мужчину и улыбается, видя растерянность. Почему глаза не могут оторваться друг от друга, а сердца успокоиться? Почему чужой взгляд вызывает такое волнение? Возможно ли, что сама богиня свела их в этот миг, своим знамением давая понять, что они теперь связаны друг с другом? Сокджин верит своей богине и принимает каждый Её знак. И потому он разворачивается к альфе, подставляя своё лицо и тело под горящий взор мужчины. — Можешь воспользоваться маслом, оно очистит твою кожу и сделает волосы мягкими. — Масло? — хриплый голос снова пускает мурашки, и Сокджин чуть ёжится довольно. — Да. Омега вытягивает руку, раскрывая ладонь, в которой густым комком лежат остатки жира, тем самым заставляя Намджуна подойти ближе. Он медленно касается пальцев юноши, прежде чем зачерпнуть масло, и позволяет себе сжать их несильно. — На берегу ты найдёшь ещё. — Я… Что мне с ним делать? — мужчина не смотрит на белый студенистый комок, его взгляд блуждает с глаз на губы омеги и обратно. — Нанести… на тело, — шепчет юноша с придыханием. Древесный аромат заставляет омегу, словно под дурманом, протянуть руку и провести по крепкой груди, оставляя маслянистый след. Намджун мягко обхватывает тонкое запястье, удерживая ладонь на своей груди. Тянет его медленно вниз по коже, заставляя замереть на своём гулко стучащем сердце, и накрывает своей широкой ладонью. Мужчина делится своим сердцебиением, своим волнением и желанием. Он не хочет скрывать своего чувства и своего томления по омеге. Он думал о нём всю ночь, видел его в своём сне, и сейчас, словно продолжение сна, перед ним омега — прекрасный и нежный, величественный и хрупкий одновременно. — Н-на волосы тоже… надо, — выдыхает Сокджин, смотря на бледные губы альфы. — Поможешь мне? — голос мужчины низкий и хриплый, а ладонь такая тёплая. — После… посещения Дома Сороки омыть альфу может только тот омега, с который он провёл ночь. — Я там не был, — порывисто срывается с губ альфы, а юноша вскидывает сияющий взгляд: ему не скрыть искр довольства, промелькнувших в нежных глазах. Но всё же Сокджин отводит взгляд и убирает с груди альфы руку из-под его широкой ладони, а сердцу приказывает замолчать. — Иди вниз по течению. Здесь тебе нельзя быть, — Сокджин снова принимается вымывать свои волосы, показывая, что разговаривать он больше не намерен. — Я готов вознести молитвы всем богам за то, что дали мне эту встречу с тобой, — голос мужчины полон решимости, и в то же время в нем сквозит нежностью. — Ибо все мои думы только о тебе. С того самого момента, как увидел. — Не слишком ли пылкие речи для простого воина? Не забывай кто перед тобой! Сокджин смотрит чуть строго, но видит лишь широкую улыбку на лице беловолосого… и замирает. Ямочки на щеках мужчины делали его невероятно притягательным, каким-то родным и тёплым. Юноша вновь неосознанно протягивает руку, касаясь одной из них: — Ты поцелован богом солнца… — Что?.. — улыбка ещё больше ширится на скуластом лице, и смеющиеся глаза смотрят на омегу. — Бог солнца, он расцеловал тебя в обе щеки, — Сокджин сжимает пальцы в кулак под водой, чтобы удержать их от соблазна снова протянуть к лицу мужчины. — У нас есть поверье, — быстро поясняет юноша. — Жрецы говорят, если ребёнок рождается на заре с первыми лучами, то солнце целует его щёку. А тебя он расцеловал в обе щеки! Я такого никогда не видел! — А у нас говорят, если у младенца есть ямочки на щеках, то отец ребёнка испытал радость, узнав о рождении сына. — То есть твой отец испытал великую радость? — насмешливо спрашивает омега, словно не верит его словам. — Да, — улыбка Намджуна гаснет, и он сам невольно трогает свою щёку, после проводя по волосам. — Он был рад. Прости, что помешал тебе. Мужчина уходит, оставив омегу с грохочущим сердцем и запутанными мыслями. Сокджин сдерживается, чтобы не оглянуться ему вслед, краем глаза замечая, как мужчина исчезает по ту сторону ивового дерева, подбирая на берегу одежду и меч. Уже позднее, сидя рядом со своим другом, мягко и медленно расчёсывающему его длинные волосы, омега позволяет себе подумать о том, что Намджун мог бы стать первым альфой, которого он позовёт в Дом Сороки. Эта мысль отдаётся в его теле невероятным волнением, оседающим внизу живота и пускающим мурашки по коже. — Сухо? — он зовёт друга, пытаясь отвлечься от этих мыслей. — Да, мой царь. — Ты думал об альфе? То есть думал, кого позовёшь в Дом Сороки? — Нет, я не думал об этом. Хотя все говорят, что давно пора. Мой папа в мои годы был уже дважды родителем. — У тебя есть брат? — живо интересуется молодой правитель. — Был. Мой старший брат погиб в бою с чинтами, — голос юноши спокоен. Он не был близок со своими родными, как и все амазонки в крепости. Проявление родительской или братской любви и привязанности не в почёте у воинственных омег. — Но ты всегда знал, что не один. Что у тебя есть родная кровь. — Я никогда и не был один, мой царь. Со мной всегда мои сородичи, мои братья. А большего мне и не нужно. Сокджин вновь задумывается. С малых лет он мечтал о братьях. И пусть бы они бегали на свободе в крепости, пока он жил в храме среди жрецов и наставников, он был бы рад знать, что они просто есть. Что есть люди, для которых он будет родным. В сердце молодого омеги где-то глубоко трепещет желание иметь нескольких сыновей, чтобы они стояли рядом с ним и в пиру, и в бою. И его желание может сбыться. Стоит только представить, что отцом его сыновей может стать тот скифский воин, светлый и сильный альфа, юношу затапливает жаром по самую макушку. — Мой царь, — воин средних лет, один из смотрителей Дома Сороки, коротко кланяется перед ним. Сокджин переводит на него всё своё внимание. — Один из омег разродился накануне, — смотритель умолкает на мгновение. — Родился альфа, мой царь, крепкий и здоровый ребёнок. — Поступайте согласно обычаям, — правитель жестом руки даёт своё согласие, но смотритель стоит не шелохнувшись. — Что не так? — Отец ребёнка… не пришёл за ним. Смотритель застывает в поклоне, а Сокджин подскакивает с места, отпихивая друга. Сухо и сам замирает, недовольно и даже как-то зло поджимая губы. — Что же, мой ответ такой же — поступайте согласно обычаям. — Да, мой царь, — смотритель бесстрастен и холоден, он десятки раз выполнял своё дело, переживёт и этот. — Я приду, — поспешно говорит Сокджин. — Наш собрат не должен быть один в такой момент. Сухо идёт рядом с ним, хоть и нет никакого желания смотреть на этот жестокий и древний обычай — умерщвление ребёнка-альфы, за которым не пришёл его отец. Каждый омега-воин, возлёгший с альфой на ложе, молится только об одном — чтобы великая богиня благословила его рождением здорового сына. Сына-омеги. Ибо альфам, даже таким крохотным, нет места в крепости амазонок. Обычай отдавать сыновей-альф их отцам у амазонок ещё с древних времён. Да и сами альфы считали за честь иметь сыновей от столь сильных и прекрасных омег. Но всё же нередки случаи, когда за ребёнком не приходили. И тогда смотрители Дома Сороки вынуждены были избавляться от ненужного приплода. Молодой омега еле стоит, опираясь на своё копьё, когда правитель, откинув войлочный полог дома, заходит внутрь. Его бледное измождённое лицо выдавало пережитые тяжёлые роды, а карие глаза полны горечи разочарования. — Мой царь, — роженик пытается поклониться вошедшему в комнату молодому правителю. Сокджин останавливает его жестом руки. Правитель не раз видел этот обычай, наверное, как и все амазонки в крепости. И даже один раз стоял рядом со своим папой, в день, когда умерщвляли сына одного из приближённых его родителю омег. С ранних лет его приучали к тому, что это неизменный и неизбежный обычай, который учил омег выбирать надёжного альфу, такого, который будет достоин отцовства. И сейчас сердце молодого правителя спокойно, как и всех присутствующих. Перед ними на деревянную доску, устланную козлиной шкурой, кладут младенца. Сразу видно — крепкий и здоровый, из него бы вырос настоящий богатырь. Но его короткой жизни суждено оборваться прямо сейчас. Ребёнок лежит тихо, серыми глазками уставившись в копчёный от костра потолок, и даже не хнычет, словно понимает, что ничто ему не поможет. На его безволосую голову накидывают холщовую ткань, а под шею крадут короткую дубовую жердь. — Кто отец ребёнка? — тихо спрашивает Сокджин у несостоявшегося родителя. — Он фракиец. Приплыл на греческом корабле в прошлом году, но вынужден был уплыть два месяца назад, — омега глаз не спускает со своего ребёнка, пока сообщает об этом правителю. — Он обещал вернуться к рождению сына. То, что мужчина не выполнил своего обещания, договаривать не стал. И так всё ясно. Сокджин смотрит на него с сожалением, но видит, что на лице омеги нет и тени боли или отчаяния — оно непроницаемо, а в глазах — пустота. — Мой царь, я уже родил двоих омег, которые будут храбрыми и сильными воинами. Рожу и ещё, если то позволит великая богиня. И я буду молиться, чтобы этот был единственный альфа, которого я произвёл на свет. Омега словно просит прощения, за то, что его роды оказались такими никчёмными, что зря родил лишнего человека, смотря на правителя решительно и виновато. А в голове Сокджина слишком много ненужных дум: если его сын будет альфой? Если за ним никто не придёт? Если он так же, как сейчас, будет смотреть, как готовят к смерти его малыша? Выдержит ли он? Приглушённый хруст раздаётся в тишине — смотритель одним ловким и годами выверенным движением сломал шею ребёнку, мгновенно лишив его жизни. Теперь его маленькое тельце зашьют в холщовую ткань и бросят в низину той самой реки, в которой ещё утром купался Сокджин. Амазонки не хоронят альф, не сжигают их тела, как кочевники. Они их выбрасывают, как ненужную вещь.*
Свита правителя во главе с царём выезжает за ворота, где их поджидает чужеземный отряд. Намджун ожидает его с нетерпением, и глаза его загораются при виде прекрасного царственного омеги. Сокджин и сам красуется: заплёл в свои тугие косы золотые монеты, продел тонкие нити в мочки ушей, подвёл глаза сурьмой и губы помазал брусничным соком. Его гнедой конь гарцует, несёт своего седока с гордостью, словно знает, кто восседает на нём. Меховая накидка откинута за широкие плечи, являя взору заворожённого альфы лёгкий кожаный доспех на груди, сияющие медные наплечники и наколенники. Амазонки не любят носить штаны, считая их одеждой варваров, и выставляют обнажённые ноги с едва прикрытыми бёдрами на обозрение. Это излюбленная тактика воинов-омег: своими длинными гладкими ногами в коротких кожаных сапожках отвлекают взгляд противника, пока амазонка целится в него смертоносной стрелой. Да и завлекать альф своими обнажёнными обольстительными бёдрами и тонкими щиколотками гораздо легче, чем одетыми в грубые холщовые ткани. Вот и сейчас молодой правитель, откинув края плаща, не сможет скрыть довольную улыбку, видя практически не дышащего альфу, восхищённым взором ласкающего его великолепные ноги. Ранее скифы заявили, что хотят определить границы своих территорий мирным путём и не хотят воевать с амазонками. Скифский царь отправил их отряд в дозор по неизвестной им степи и побережью Чёрного моря. А сами воины были удивлены, обнаружив крепость амазонок, о которых ходили легенды. И теперь два конных отряда, столь разные по виду и вооружению, едут неспешным шагом по побережью. Скифы облачены в одежду коричневых и серых расцветок, мягких даже на вид. Сокджин оценивает незнакомую ткань как удобную для ношения под доспехами. На голове каждого скифского воинам забавные шапочки с длинными завязками, обшитые медными бляхами. У предводителя скифов тонкий медный обруч со свисающими височными кольцами. Намджун держится рядом с царём амазонок. Его интересует всё, что касается степи, и спрашивает он о многом. — Мы слышали о кочевниках… — Чинты!.. — с ненавистью выплёвывает Сокджин, перебивая альфу. — Каждые лето и осень они проводят в степи, выпуская косяк, а зимой уходят к Старой Реке на вывод молодняка. — Как давно кочевники обитают в этих землях? Намджун всё расспрашивает, а сам глаз с омеги не спускает. Его воины давно приметили, что их предводитель неровно дышит к правителю амазонок, и с интересом наблюдали за ними. — Ещё с незапамятных времён, — Сокджин говорит о них со злостью и нетерпеливо. — Многие века назад герои нартов сражались с ними, но так и не смогли искоренить. К концу весны они возвращаются в степь с новыми табунами и новыми силами. И находят достойный отпор в лице воинов-амазонок, — омега горделиво поднимает подбородок, и от него не ускользает, как мужчина любуется его профилем. — Воинственные амазонки столь же опасны, как и прекрасны, — Намджун одаривает похвалой спутников, вызывая у них довольные улыбки и переглядывания. Их путь у побережья вскоре заканчивается. Теперь их путь лежит на север — к берегам Меотского озера. Дорога исчезает в густом лесу, петляя меж высоких исполинских сосен и тонких лиственниц с почти голыми ветвями. Зелень ещё только пробивается сквозь чёрную землю, но воздух прозрачен и чист и пахнет весной. На привале, устроенном у кромки леса, путники дают себе немного передохнуть. Жаренные тушки диких зайцев, душистый отвар из сушёных яблок и свежие ягоды кажутся пиром богов для голодных и усталых путников. К закату солнца они достигают берегов Меотского озера, спокойной синей гладью простирающейся куда глаз охватывает. Амазонки привычны к виду моря, веками живя у берегов беспокойного Понта, но впервые видят это огромное озеро. Здесь, на берегу Меотиды, живут племена меотов — древние скотоводы, разводившие огромные табуны овец на пологих и зелёных холмах побережья. — Эти территории — великолепные пастбища, — Намджун выдыхает громко и немного устало. — Здесь будут жить и процветать и скифы, и меоты. — Пастух пастуха всегда поймёт, — Сокджин откровенно насмехается над альфой, а тот смотрит косо. — Не стоит недооценивать этих, как ты назвал, пастухов. В момент опасности их посох быстро заменит меч. А стреляют они метко и без промаха. — Слабый никогда не сможет стать другом сильному, только рабом. Меоты хоть и многочисленны, но разрозненны и потому слабы. Пусть скифский царь постарается оставить это так. Сокджин не верит в мирные намерения соседей и придерживается мысли, что слабый — значит завистливый. Намджун смотрит на омегу, понимая, что за этой внешней красотой и храбростью таится горделивый и самоуверенный воин. Но всё равно не может глаз своих от него оторвать, как и вздохнуть глубоко рядом с ним. Они стоят на песчаном берегу близко, почти плечом к плечу, смотря на закатное солнце. Темнеющий горизонт выдаёт очертания далёкого берега, за которым простирается Скифское царство — огромное и могущественное. Но каждый из этих сильных и могучих альф всё же больше пахари, нежели воины. Их боги миролюбивы, хоть и жадны до золота. Сокджин мягко ухмыляется, понимая, что альфа рядом с ним такой же — храбрый, мужественный, смелый, но никак не жестокий. Омега чувствует его мягкость и добродушие, чувствует сердце, полное добра и нежности. И это ему невероятно нравится. Наверное, это и есть то, что объясняют словом «надёжный», а ещё «верный и преданный». От такого родить сына нестрашно. — Ты ведь слышал о наших богах, которым мы поклоняемся? — Намджун делает шаг, становясь ещё ближе, словно собирается сказать что-то только ему одному прямо в заалевшее ушко. — Да. Жрецы в храме великой богини многому меня учили. — Тогда ты знаешь, что три главных божества скифов… — Омеги, — широко ухмыляется юноша, боясь повернуть лицо и столкнуться со столь желанными губами мужчины. — Верно. Табити — царица и матерь скифов, хранительница домашнего очага и семьи. И мы чтим её, как никого другого, ибо для скифского воина — семья — это главное, что есть в его жизни. Ради близких, ради своих детей он и с плугом поле вспашет, и с мечом пойдёт на врага. Сокджин всё же смотрит в глаза мужчины, утопая в них. Он слышит те слова, которые мечтает услышать, наверное, каждый омега, даже воин-амазонка. Мужчина близок сейчас не только телу, но и душе юноши. Сердце бьётся так сильно, что не будь на нём доспехов, альфа заметил бы его бурно вздымающуюся грудь. Но Намджун всё равно видит: дрожащие ресницы, распахнутые губы, розовеющие скулы… Видит ответное желание, чувствует тот же порыв, и именно это придаёт ему смелости коснуться руки омеги. — Аргимпаса — моя покровительница, под чьей звездой я родился, богиня плодородия и любви. Апи — матерь всего живого… Все они дают жизнь, вдыхая во всё сущее искру. Наши боги даруют жизнь и любовь. — Великая богиня Сатаней-матерь любит своих сыновей и дочерей, — еле выдыхает омега, обжигаясь об огненный взгляд мужчины. — Она хоть и воинственна, но ей не чужды тепло и ласка. — Позови меня к себе в Дом Сороки, — пылко и неожиданно шепчет мужчина, сильнее сжимая ладонь юноши. — Прими меня, как своего альфу, и ты сделаешь меня счастливейшим из смертных. Рука, дрогнувшая в ладони мужчины, и быстро отведённый взгляд выдают волнение юноши. Грохочущее сердце ухает куда-то вниз, колени дрожат, и приходится цепляться за руку альфы. Сокджин выдыхает и снова дышит глубоко, пытаясь собраться с мыслями. Ему никак не отмести истины, что это знак великой богини. Сатаней-матерь сама свела их, сама внушила ему столь сильное и волнующее чувство, и нет у юноши ни единого сомнения, что перед ним будущего отец его сына. — Позову, — выдыхает омега, найдя в себе смелость взглянуть в глаза мужчине, замечая в них огонь и нежность. Он поспешно отходит, вырывая свою руку из широкой ладони. Вокруг них люди, о которых они в этом миг забыли, и лишь сейчас Сокджин замечает любопытные взгляды, плохо скрываемые улыбки и пару настороженных глаз. Омеги шумно приветствуют своего правителя, понимая, что только что видели первый сокровенный момент между альфой и омегой.*
Ночью часть отряда амазонок держала дозор, держась подальше от скифов. Вне стен Дома Сороки любые сношения с альфами строго запрещены — омега понесёт тяжкое наказание за это. И потому рыжеволосый скиф, пришедший за своим прытким омегой, с которым провёл ночь у стен крепости, встречен в штыки. Сам «избранник», смотря на огненного мужчину, лишь шепчет ему обещание о новой встрече, если альфа вернётся ещё раз к крепости воинственных омег. Сокджин смотри на них строго, хоть у самого в сердце теплится нежное чувство к альфе. Но законы великой богини выше любых чувств и соблазнов. — Ты ведь знаешь, что вам не позволено встречаться больше трёх раз. — Знаю, мой царь, — омега отводит взгляд, пряча тревогу. — Смотри мне в глаза, воин, — Сокджин жёстко цепляет пальцами его подбородок. — Ты обещал ему новую встречу, и он придёт за тобой. У скифов другие законы — альфы выбирают омегу на всю жизнь, а не на одну ночь. — Нет, правитель! Я… я не обещал ему себя, как… как супруга! — Я надеюсь, что ты говоришь правду, иначе… Если этот альфа потребует тебя, как своего омегу, ты знаешь, что с ним случится. — Знаю, мой царь. Этого не случится. Я не допущу. — На том и закончим, — властным и тихим голосом договаривает юноша. — И это касается каждого! Мы — воины великой богини, а не текущие при одном только виде альфы сучки! Я лично проткну сердце каждому, кто нарушит хоть один её завет! После этих слов воцаряется гнетущее молчание, но каждый понимает — их правитель прав. Ни один альфа недостоин и пыли под ногами великой Сатаней-матери. Хоть и находились большие глупцы, пленённые этим разъедающим сознание чувством — любовью. Лишь недавно все они были свидетелями, как одной безлунной ночью, обезумевший от любви омега попытался сбежать, протянув верёвки через крепостную стену. Дозорные заметили его, но затаились, желая понаблюдать, до чего доведёт их собрата сумасшествие. Внизу его ожидал альфа, с тревогой смотря на возлюбленного сверкающими в темноте глазами. И в тот самый момент, когда до мнимой свободы остался один рывок, дозорные просто проткнули ему глупое сердце копьём, прямо через плетёную ограду стены. Вой альфы, в руки которого упало бездыханное тело возлюбленного, был схож с воем раненого зверя. Омеги смотрели на его горе безразличным взглядом и наблюдали, как тот убивается, прижимая к себе омегу. А после — пустили в него с десяток стрел, обрывая его никчёмную жизнь. Так и остались лежать их тела под крепостными стенами, пока кто-то из родственников альфы не подобрал и не похоронил их. Любовь — то чувство, на которое амазонки не имеют права, лишь сладость страсти доступна им. И этого им вполне хватает. Ведь, кроме сердечной муки, ничего путного это чувство не приносит.*
Ещё издали в туманной дымке Сокджин замечает корабли. Он часто видел плавучие суда на Чёрном море: греческие триеры, анатолийские вёсельные лодки и даже когг викингов, непонятно каким чудом заплывший в воды Понта. Но все они стояли пришвартованными далеко от крепости, маня своими очертаниями взор юного наследника. В Гузарипл приезжали многие торговцы и просто случайные мореходы, ошибочно принимавшие крепость полную омег легкодоступной. Здесь они в полной мере пользовались «гостеприимством» амазонок, оставляя на каменистом берегу не только свои кости, но и те самые корабли, на которых приплыли. Глаза юноши смотрят с нарастающим волнением и интересом. Когда из тумана появляется причудливая звериная морда корабельного носа, Сокджин вздрагивает, а конь под ним пофыркивает, словно пытается запугать неведомого зверя. Шелест паруса не похож ни на что другое, что доводилось слышать молодому правителю. Голоса, доносившиеся с кораблей были на скифском, но среди них Сокджин слышит один знакомый и волнующий, а вскоре и сам Намджун показывается у борта, и его одеяние сейчас совсем другое. Лучи утреннего солнца засияли в полную силу, рассеивая туман над водой, и теперь взгляду амазонок открываются пять парусных кораблей, стоящих у пристани с высокоподнятыми вёслами, торжественно приветствуя воинственных и прекрасных гостей. Намджун приглашает амазонок подняться на корабль, но Сокджин не торопится оказаться на плавучем судне. Он замечает, что изменилась не только одежда предводителя скифов, но и отношение к нему всех остальных. Если ранее они выражали почтение, признавая его силу и храбрость, как воина, то теперь оно похоже на преклонение перед правителем. Моряки кланяются ему низко и явно восхваляют на скифском языке. Но если Сокджин это и заметил, то не подал виду — не нужны ему чужеземные обычаи. Всё своё внимание он отдаёт кораблю, перед котором стоит сейчас. — Если храбрый правитель амазонок позволит, то я прикажу отплывать от берега, — мужчина склоняет голову, смотря на омегу. Юноша видит и чувствует как напряглись его собратья, с подозрением оглядывая и берег, и всех чужеземцев вокруг. Но он уверенным шагом ступает на борт, отдавая короткий приказ своим идти за ним. В его сердце нет страха, он верит этому сильному альфе. Сокджин знает — с ним ничего не случится, пока Намджун рядом. Первый взмах вёсел отдаётся глухим уханьем в юном сердце, а его воины крепко цепляются за борт от плохо скрываемого волнения. Покачивающуюся пустоту под ногами можно сравнить с быстрым галопом на коне. Но даже это не столь волнующе, как огромное водное пространство, искрящееся под лучами утреннего солнца. Сокджин впервые на корабле и впервые выходит в плавание. Нужно ли говорить о том, что снова это происходит рядом с мужчиной, которого он выбрал отцом своего будущего ребёнка? Сердце юного омеги ликует и сжимается от мысли, что он выбрал достойнейшего, и глаза его искрящиеся не могут скрыть этого чувства. — Этот берег будет застроен крепостями и новыми поселениями, — Намджун подводит юношу к борту, не сводя восхищённых глаз с прекрасного лица. — Там, на другом берегу Меотиды раскинулось Скифское царство. Его столица — крепость Ишкуза — место, где сокрыта величайшая святыня скифов — алтарь, на котором была рождена первая правительница Скифии, царица Табития. От неё и ведёт свое исчисление весь царский род. Когда-нибудь я отвезу тебя туда и покажу, сколь красив этот город. Там стены из красного камня и резные ворота, и башни уходят высоко в небо. С них ты увидишь всё побережье, как на ладони… — Твои слова полны высокомерия, — горделиво перебивает его Сокджин. — Твой царь возвёл себе каменную столицу и высокие башни, чтобы смотреть на мир свысока? Зачем пахарям и пастухам каменные стены? — юноша насмехается над словами скифского воина. — Мои амазонки хоть и омеги и не возводят башен до небес, но воины посильнее будут. Нам незачем прятаться за каменными стенами. Мужчина улыбается широко, вновь становясь близко к возлюбленному омеге, мягко обхватывая его руку. — Каменные стены не для того, чтобы прятаться, а чтобы защитить своих детей, когда альфы уходят в поход. А башни — чтобы увидеть врага ещё издали. Мой народ лишён всякого высокомерия. Вся наша воинственность только для того, чтобы уберечь и сохранить. — Зачем твой царь выслал отряд к степям? — строго спрашивает Сокджин. — И про чинтов ты всё выспрашивал. Хотел знать, кто из нас сильнее и кого следует опасаться больше? Намджун замирает. Его мягкий ласкающий взгляд блуждает по взволнованному лицу амазрнки. Его омега невероятно дерзок, тщеславен и высокомерен, и он уже безумно любит его. Но ведь это и не гордыня вовсе. Это то самое самолюбие, что непременно приведёт к величию… Величию правителя! Цари и императоры прошлого, чьи имена воспеваются в песнях, были надменны и жестоки, но прославляли свою империю и свой народ одержанными победами и завоёванными землями. Намджун видит сейчас перед собой будущего императора — он в этом уверен. И альфа восхищён своим омегой. — Что ж, — пылко продолжает юноша: — передай своему царю, что один воин-амазонка стоит десятерых чинтов. И крепости, которые он собирается здесь возвести, не спасут ни его пастухов, ни его самого! — Скифы не будут враждовать с амазонками… — А амазонки будут! Если твой царь, трусливо восседающий за каменными стенами и пытливо разглядывающий с башен, нет ли где поблизости врагов, не приедет сам к крепости амазонок и не склонит свою голову передо мной, то наживёт себе опасного врага! Сокджин не ожидал увидеть после своей пылкой речи лучезарный взгляд и улыбку, расплывшуюся на бледных губах. — Царь скифов услышит тебя. Я обещаю.*
На обратном пути скифы снова их сопровождают, хоть царь амазонок уверял, что сами справятся. Но Намджун непреклонен. В глубине сердца омега понимает — это не неверие в их силы, это забота об их безопасности и горячее желание быть рядом с омегой ещё короткое время перед разлукой. Упрямство альфы оказалось ненапрасным. Едва отряды минули границу степи, собаки, сопровождавшие амазонок, тревожно замерли, пригнув морды к траве, а после громко и грозно залаяли. По радостно-возбуждённым лицам амазонок скифы понимают, что они учуяли врага. То, с какой дикой радостью и голосистым улюлюканьем они пустили вскачь своих коней, приводит скифов в замешательство. Заметив поднимающееся облако пыли на горизонте, сами рванули вслед. — Чинты! Чинты! — слишком радостно звучат голоса всадников для встречи с врагом, словно они не грозного противника повстречают, а старинного друга. — Великая богиня благословила этот бой! — Каждая капля пролитой крови проклятых чинтов — на алтарь Сатаней-матери! Намджун слышит голос Сокджина, ориентируется на него, хочет встать поближе, но амазонки плотным полукругом обступают своего правителя. Мгновенье спустя омеги отрываются от скифов. Их тонконогие скакуны несут на себе стройных омег, что гораздо легче по весу, чем альфы. Да и кони скифов, крупные и высокие, всё отстают в беге. Первая стрела, пущенная уверенной рукой амазонки, насмерть сбивает чинта из седла, вызывая ещё больше радостных и воинственных выкриков. Вслед за ней отправляются ещё с десяток стрел, пущенных на полном скаку, разя наповал ещё нескольких кочевников. Ближний бой неизбежен — чинты и амазонки сближаются всё быстрее; уже слышен лязг вынимаемых из ножен мечей и видны засиявшие пики копий, направленные на врага. Намджун торопит своих воинов, выкрикивая короткие приказы, распределяя всадников по флангам, и сам устремляется вправо, где и находится царь амазонок. Для Сокджина это первый бой, да к тому же с ненавистными чинтами. Его глаза горят, а рукам не терпится скорее обагриться кровью кочевников. Длинные тёмные косы развеваются по спине, медный шлем сияет под лучами солнца, как и доспехи его. Вмиг из горделивого правителя он превращается в отважного воина, смело бросающегося в бой. И Намджун сходит с ума от такого Сокджина — его омега невероятен! — Хайра! Хайра великой богине! Скрежет металла — и первый смертельный вопль становится продолжением воинственного клича амазонок, а отрубленная голова чинта катится по сухой траве. Три десятка кочевников перебиты столь быстро, что скифы опешивают, успев едва взмахнуть мечами. Они впервые видят чинтов и с интересом разглядывают их: косматые пряди, грязно повисшие вдоль плеч, широкие скулы, узкие глаза, короткие кривые ноги — не самые лицеприятные альфы, которых им приходилось встречать. Амазонки добивают раненых, вознося молитву своей воинственной богине. Отдаляющийся топот копыт, затихающий в степи, заставляет скифов посмотреть на амазонок с недоумением. Один из воинов скидывает лук, чтобы отправить стрелу вдогонку, но Сокджин остановил его: — Пусть скачет. Трусливый шакал уже к вечеру будет у Старой Реки и расскажет о храбрости и доблести амазонок! — юноша переводит горящий огнём взгляд на предводителя скифов, явно красуясь перед ним. Для омеги капли крови чинтов на лице и руках краше любых румян и помады. — Соберите коней и оружие. Головы поверженных кочевников привяжите к их лошадям, а тела сожгите! Омеги наматывают длинные спутанные пряди убитых кочевников на кулак, поднимая их потемневшие головы над землёй, махом перерубая им шеи и брезгливо отпихивая ногой обезглавленные тела. — Они плодятся, как саранча, — презрительно выплёвывает в сторону убитых Сокджин. — У каждого альфы-кочевника по несколько супругов, если их таковыми можно назвать. В их традициях даже кровосмешение, что плохо сказывается на приплоде. У чинтов нет отбора альф и омег — каждый берёт и совокупляется с тем, кого может себе присвоить. Они — огнепоклонники, — с ненавистью заключает молодой царь. — И потому столь уродливы. — Силой и доблестью им вас не одолеть, но могут численностью, — Намджун говорит тихо, но амазонки его всё равно слышат и смотрят настороженно. — Скифы и амазонки могли бы объединиться, дать решительный отпор. — Чинтов истребим мы — сыновья и дочери великой богини! — внутри воинственного юноши вновь просыпается горделивый правитель. — Когда твой царь приедет к нам на поклон, — Сокджин смотрит насмешливо, с кривой ухмылкой на пухлых губах, и поднимает голову выше, слыша за своей спиной тихие одобрительные выкрики своих собратьев, — он увидит то, чего этот мир ещё не знал — истинную силу амазонок! Хайра! — Хайра! Хайра правителю Сокджину «Златоглазому»! — Здесь мы распрощаемся, воин, — омега пришпоривает коня, повелевая своим собратьям возвращаться в крепость. Позади него уже потрескивает пламя, пожирающее обескровленные тела. Намджун подходит к нетерпеливо притоптывающему коню, мягко беря его под уздцы и поглаживая меж глаз. Сокджину кажется, что альфа точно так же может укротить и его самого — одним только касанием руки. — Я вернусь, когда на небе дважды родится новая луна, — тихим и глубоким голосом говорит альфа, смотря в нежно-карие глаза возлюбленного. — Вернусь к тебе, мой удивительный и несравненный омега. На лице, где всё ещё блестят капли крови, вспыхивает розовый румянец и ресницы дрожат от сердечного томления. — Я буду ждать тебя, — тихо шепчет омега, пуская коня вскачь. Вслед за правителем устремляются и воинственные амазонки, оставляя за собой тонкие клубы пыли и дыма.*
Ещё издали дозорные с крепостной стены рассмотрели чужих коней среди отряда амазонок и привязанные к ним головы кочевников, поднимая шум в крепости. Ворота распахиваются перед молодым царём и десятком его собратьев. Тысячи глоток одновременно восторженным криком встречают своего правителя, отмечая его первый бой и первую победу. Сухо выскакивает на площадь взволнованно, тревожно всматриваясь в облик Сокджина, отмечая, что тот не ранен и вполне доволен. Сокджин и сам высматривает друга, горделиво поднимая и меч, и голову. — Мой друг! Головы эти проклятых чинтов падут к алтарю великой богини! Мой меч наконец-то обагрился их чёрной кровью! — Хайра правителю амазонок, — Сухо улыбается широко, придерживая коня под уздцы, пока правитель спешивался. — Достойная победа достойного правителя. — Во имя великой богини! — воинственный пыл всё не угасает в молодом сердце, а кровь всё ещё бурлит от последних слов Намджуна. В тот вечер крепость снова сияет пламенем костров и до глубокой ночи не стихают воинственные песни и хороводные пляски в честь Сатаней-матери, а юный правитель получил от жрецов богини свою первую метку на руке бронзовым клеймом — за убитых в бою чинтов. Хмельная сана — напиток богов — проходит по кругу в медных чашах, мясо молодых барашков исходит горячим паром на широких блюдах. — Ты так и не пригласил того альфу к себе, — укоризненно улыбается Сокджин другу, передавая ему чашу, довольным взглядом отмечая заалевшие щёки и взволнованно забегавший взгляд. — Он был таким удручённым всю дорогу. Видимо думал всё время об одном омеге, что даже не посмотрел в его сторону. — Я смотрел!.. — неосознанно вылетает из уст Сухо так быстро, что он ладонью закрывает себе рот. — Такого достойного альфу упускать нельзя, мой друг, — Сокджин не спускает пытливых глаз с рдеющего юноши, понимая, что сделай тот альфа-чужеземец ещё один шаг к омеге, он сдался бы. — Его зовут Кай, — Сухо вскидывает изумлённый взгляд, выдавая себя с головой, — и он вернётся сюда через два полнолуния. Судорожный кивок темноволосой головы означал поражение — если Кай появится у стен крепости, Сухо позовёт его в Дом Сороки.*
Утро наступает медленно, словно пытается отсрочить неизбежное, а солнце скрывается за куцыми тучами, не желая выходить. Крепость словно и не спала, тихо гудя сменой дозора да выгоном отары и табуна. Ночные костры догорели, и теперь зажигались новые — для утренней трапезы. Но туман с утра такой густой, что кремень сырел, а поленья покрывались каплями солёной росы. — Гроза будет, — шептались старые уд,поглядывая на хмурое небо. Ветер крепчает ближе к обеду. Сухо тревожно топчется у порога царских покоев и входит, как только правитель заканчивает разговор со старейшинами. Он не знает как сказать о таком, ибо сам впервые сталкивался с таким. На его веку такого ещё не было. — Говори, — карие глаза смотрят строго. — Один из нас… желает уйти из крепости. Сокджин медленно встаёт, не веря в услышанное. Древний закон, установленный само́й великой богиней, позволяет омеге уйти из крепости, но лишь при одном условии — если омега сможет обогнать пущенную ему вслед стрелу. Но такие случаи были крайне редки — любой воин-амазонка предпочтёт умереть в бою, получив клинок в грудь, чем погибнуть как трусливый шакал от стрелы в спину. И сейчас один из них хочет рискнуть своей жизнью! Ради чего? Ради альфы?! — Кто? — глаза молодого царя пылают огнём, а пальцы сжимаются в кулак. — Коневод. Занимался перегоном табунов на северных склонах долины. Он ждёт за порогом. Сокджин выходит стремительно, отбрасывая войлочный полог, и видит перед собой омегу — высокий, тонкий, со смуглой загорелой кожей, голубыми глазами, испуганно глядящими из-под ресниц, и уже немолодой. — «Не добежит», — печальная мысль проскальзывает в сознании правителя, и глаза его смотрят мягче, а сжатые от злости кулаки разжимаются. — Мой царь. Я хочу покинуть крепость, — доносится тихо, но уверенно, и голубые глаза смотрят с испугом, но открыто. Вокруг застыли амазонки, смотря непонимающим взглядом то на царя, то на сжавшегося перед ним собрата. А то, что позади него стоят побледневшие смотрители Дома Сороки, лишь добавляет тревоги. — Ты ведь понимаешь, на что идёшь? — голос правителя строг и колюч, но в нежных глазах та же тревога и немая просьба одуматься. — Да, мой царь… Понимаю. Но я решил — я хочу уйти, — омега даже кивает в подтверждение своим словам, будто убеждает в этом и всех, и себя. — Ты… променяешь своих собратьев, свою семью, что вырастила и воспитала в тебе воина, на какого-то… альфу? — Моя семья — это он и мои дети. Двое моих сыновей, которых мой альфа забрал из крепости, ждут меня. Я не смог родить омегу, да и вряд ли уже смогу. Если я… приму в Доме Сороки своего альфу в третий раз, то больше никогда не смогу увидеть его! Никогда не смогу увидеть своих детей! А он любит меня! Глаза несчастного зажигаются безумным огнём. Он смотрит на своих собратьев, пытаясь найти понимание и сочувствие хоть в ком-то. Но взгляды вокруг выражают лишь недоумение и гнев. — Мой альфа любит меня, — ещё раз звучит из уст отчаявшегося омеги, но в сгущающейся ауре всеобщей ярости и презрения эти слова тонут жалким блеянием. Взгляд Сокджина, направленный на смотрителей Дома Сороки, мог бы испепелить их вмиг, умей он разить молнии из глаз. Всю вину за случившееся он возлагает именно на них: недоглядели, вовремя не распознали этот яд, расползающийся в крови, под названием любовь. И теперь перед ними жалкое подобие воина, которого разъело это чувство — амазонка, который считает своим домом не крепость, а хижину за её стенами. — Поступайте согласно обычаю, — голос молодого правителя отдаёт холодом и презрением.*
Тучи сильнее заволокли небо, но ветер стих, словно и он был против несчастного омеги, стоящего у самых ворот крепости. За ними, на расстоянии одного полёта стрелы, стоит его альфа. Ворота раскрываются. Омега делает шаг за порог и смотрит наверх. Кажется, все обитатели крепости вышли на стену, глядя на своего собрата, а в самом центре стоят царь и два лучника. Одна стрела предназначена для его альфы: если тот сделает хоть шаг навстречу ему — выстрелят в него. Вторая — для омеги: когда последняя крупинка проса скатится из подвешенного жёлоба на блюдо, она будет пущена ему вслед. Последний раз амазонки смотрят на своего собрата, а сам омега никого вокруг не видит, только альфу вдалеке. Рядом с ним омега замечает двух мальчишек — его родных сыновей. Альфа привёл их с собой. Видимо, тот решил, что это придаст омеге сил и он сумеет добежать до них. — Этот глупец притащил сюда детей! — яростно сокрушается Сухо, вглядываясь в две тонкие фигурки. — Это безумство! На глазах детей погибнет их родитель! Чего добивается этот глупый альфа? Сокджин молчит, как и молчат сотни других амазонок, понимая, сколь бесславно умрёт их собрат. Терять в бою воинов — почёт и слава во имя великой богини. Но умирать, убегая от собственной семьи — позор и бесславие. В глазах каждого воина немой укор, и мало кто понимает в этот момент — омега не убегает из крепости, он бежит навстречу своей семье, навстречу любимому альфе и их детям. Звук рога оповещает о начале, и омега вмиг устремляется вперёд, одновременно с первыми хлынувшими крупинками из желоба. Молиться великой богине бессмысленно, она не отпустит своих сыновей просто так, и потому бегущий омега возносит молитву богу солнца, но и оно скрывается за тучами поспешно, ещё больше хмуря день. Ноги несут его всё дальше от крепости, всё ближе к своему альфе. Омега ловко перепрыгивает через ямки и кочки, бежит по прямой не сворачивая и смотрит только на своего альфу. Когда он слышит тонкие голоса сыновей, кажется, крылья выростают у него за спиной. Они зовут его, и каждое звонкое «Папа!» придаёт ему сил. Он так радуется, что прихватил с собой и свой меч, и короткие кинжалы, а за поясом у него золотые монеты. С этим оружием и с этими деньгами он обеспечит своим детям хорошее будущее, они смогут прожить безбедно. Его альфа — сильный мужчина, трудолюбивый и хозяйственный, а поселение нартов не такое уж и маленькое. Ещё десяток шагов, и он обнимет своих сыновей… Ход счастливых мыслей прерывает странная боль, пронзившая тело со спины между лопаток. Стрела вошла меж рёбер, пуская горячую кровь внутрь. Вместо воздуха из горла льётся кровь, а вместо крика — хрип. Всё, что омега смог выкрикнуть перед поглощающим его мраком — это имя своего альфы, а тускнеющий взгляд видит мелькание детских ножек, спешащих к нему. Богиня не отпускает своих сыновей просто так. И тот, кто не погибает с её именем на устах, не найдёт дороги в Её чертоги. Сокджин взирает на всё это нечитаемым взглядом, и по его лицу невозможно определить, о чём думает молодой правитель. Быть может, о том, сколь прекрасным и ужасным одновременно может быть это чувство — любовь? Сколь она губительна, побуждая человека на безрассудные поступки, и так же созидательна, творя новую жизнь на земле. А может, он думает о том, не захочет ли он сам когда-нибудь побежать вперёд стрелы к своему альфе? Сухо всё сокрушается, поступок собрата вывел его из колеи: — Зачем он взял с собой оружие, несчастный? Разве не понимал, что тяжесть металла будет тянуть его к земле? Ведь немолод же уже, силы нужно было беречь! — Мой царь, — к застывшему статуей правителю обращается молодой лучник, насмерть пронзивший своей стрелой собрата. — Как твоё имя, воин? — Сокджин выдохает, смаргивая дурные мысли из головы. — Мой имя Лу, мой царь, — молодой воин кланяется, рукой опираясь на изгиб лука. — Ты меткий стрелок. Великая богиня возрадуется твоей жертве. Послужишь ещё Сатаней-матери? — Всё во имя великой богини, — Лу с готовностью подхватывает лук, смотря сияющими воинственным блеском глазами. — Убей их всех! — голос правителя разносится по крепостной стене так, что каждый воин слышит. — Убей этого ничтожного альфу и его выродков, погубившего нашего собрата! Похоронить так, чтоб и следа не осталось! Полы царского плаща не успевают осесть, как за его спиной тихо просвистели стрелы, и на глазах у всех три тела падают рядом с четвёртым. Из ворот под струи хлынувшего ливня выезжают двое всадников, поскрипывая спицами небольшой тележки, дабы увезти тела подальше от крепости и предать земле. Может, там, на небесах, их души найдут то, чего не смогли найти на земле — любовь и семью.