Танцор с огнём

      Маленький мотылёк летит к огню, крылья невесомо порхают в воздухе, крошечное тельце сопротивляется пытающемуся остановить его ветру. Он летит прямо к гибели, в широко открытых глазах отражается яркое, жаркое пламя, и вот уже первые языки костра почти нежно касаются насекомого. Краткая вспышка агонизирующей боли — и на месте мотылька остаётся лишь горстка чёрного, горячего пепла.       Гамартия одаривает погибшего снисходительной, практически незаметной усмешкой и продолжает свой танец. Руки взметаются вверх, туда, где пляшет огонь, и его оранжево-жёлтые объятия, смыкаясь, на мгновение скрывают одинокую человеческую фигурку от всего остального мира.       Пространство между мыслью и воображением то сжимается тесно, так что даже сложно вдохнуть, то расширяется бесконечно далеко, и глаз не может зацепить ни одной границы. Гамартия танцует, вырисовывая сложные, технически совершенные формы, вальсирует на краю между фантазией и серой прозой. Он знает, что здесь память не сможет утянуть его к себе, что все эти разрозненные, тягуче-болезненные картины прошлого не посмеют прийти в его полыхающую обитель.       Пламя нежно ласкает обнажённую кожу, но только если не подпускать его слишком близко. Гамартия задерживает дыхание, когда гарь начинающегося пожара пытается пробраться прямо в лёгкие. Он кашляет, сгибаясь пополам, и танец останавливается на несколько секунд, пока он пытается восстановить дыхание. Костёр зло вспыхивает, опаляя щёки обжигающим прикосновением, и на мгновение Гамартие кажется, что это конец.       Он вдыхает глубоко, чувствуя, как кислород наполняет грудь, и широко, неискренне улыбается. Мир вокруг слегка вращается: кружится голова.       — В том кратком моменте, когда ты находишься между жизнью и смертью, ты свободен, бесстрашен, ты летишь.       Гамартия шепчет, абсолютно не веря ни единому слову. Секунды, что лежат между первым дыханием и последним, скоротечны настолько, что называть их «целой» жизнью просто смешно. Это лишь сон, пустой и бессмысленный, который каждый пытается заполнить по-своему. Тот способ, что избрал он сам, наверное, не самый худший. Гамартия едко усмехается, но ему совсем не весело.       Его танец продолжается, и он, ведомый огненным хороводом, увлекается им куда-то вперёд — безвольная марионетка на поводу у невидимого кукловода.       Ноги вычерчивают заученные наизусть движения, пока взгляд устремлён вверх, туда, до чего пламя дотянуться не может: очень высоко, на уровень космоса и мифических древних божеств, где всё соткано из чего-то неизмеримо большего, чем всё человечество с их маленькой, жалкой планеткой. Время закручивается спиралью, повторяя одни и те же витки, а Гамартия продолжает свои глупые, набившие оскомину пляски, что больше не доставляют удовольствия даже ему.       Не пора ли перестать?       Он смотрит вверх, и синеющую даль неба застилает кровавое марево огня, словно кроме него никогда ничего больше не было. Гамартия моргает, вытирая заслезившиеся внезапно глаза, и грим остаётся на ткани рубашки серыми, грязными разводами.       Это всё — новая эра, гимн просыпающегося времени, что поётся охрипшим от долгого молчания и сна голосом, утро после затянувшейся слишком ночи, и Гамартия должен наверстать упущенное, создавая нечто собственное по ходу дела.       Но сможет ли?       Огонь смыкается тесной раскалённой ловушкой, и Гамартия мечется внутри, не найдя выхода. Сердце рвётся наружу, но клетка жалкой телесной оболочки заставляет оставаться на месте. Пламя острыми языками лижет кожу, и Гамартия вздрагивает от резкой боли. Грудь наполняется злобой мгновенно, словно фитиль зажигается от поднесённой к нему свечи, и Гамартия цепляется за эту ярость, таща её за собой на аркане. Он должен выбраться, выгрызть свою свободу, вырвать голыми руками, если потребуется, ощущая, как горячая чужая кровь стекает к ногам.       Огонь взметается к лицу, но Гамартия, зажмурившись, делает рывок. Всё тело пронзает болью, столь внезапной и яркой, что перехватывает дыхание, и Гамартие кажется, что он вот-вот упадёт. Он почти видит сквозь плотно сомкнутые веки, как пожар пожирает его плоть, обнажая мышцы и кости, но, открыв глаза, не замечает ничего необычного.       Он… выбрался?       Гамартия задирает лицо к потолку и долго, заливисто хохочет, не обращая внимания на саднящее от дыма горло. Он смеётся, пока снова не начинает кружиться голова, и он не садится прямо на холодные, грязные камни. Он не мог больше жить осколками того, чем, как ему наивно казалось, он когда-то владел — существование в разбитых хрустальных стенах не приносит счастья, когда ты лишь цепляешься за убегающие силуэты полустёртых воспоминаний. Мудрый совет или просто сенсорная перегрузка, когда судьба бьёт так сильно, что даже дышать становится больно и ты готов цепляться за любой попавшийся шанс? Он не знает.       Пламя всё так же танцует где-то позади, но Гамартия не оглядывается, лишь спиной чувствуя его прощальное, похожее на неумелую ласку прикосновение. Он уходит.       Тьма встречает его как старого друга с распростёртыми объятиями, и Гамартия впускает её в себя. Слеза стекает по щеке, но он не торопится её стереть. Какая разница, если никто его здесь не видит? Несмотря на давление, что вся его жизнь и общество оказывали на него, наслаждение продолжало удерживать его в плену изысканных, бесполезных сокровищ, который он жадно забирал, пока не исчерпал щедрость судьбы до конца. Баловень фортуны, сотворённый ещё до зари человеческого мира, он широко шагал по бренной земле, любуясь людскими пороками и ошибками, не обращая внимания на то, как собственные изъяны подтачивали его изнутри.       Гамартия подносит руку к шершавому боку пещеры. Камень холодит усталую кожу, и каждой клеточкой своего тела он будто чувствует, как вращается, сотрясаясь, земля. Она манит его к себе, шепчет остаться с ней, забыв о лживом понятии мнимой души, которое выдумывают от одиночества. «Только лишь материя имеет значение», будто говорит она, и Гамартия с ней почти соглашается. Что принесла ему эта душа, кроме всепоглощающего одиночества и бесконечной боли?       Он закрывает глаза, ощущая, как ледяное прикосновение тлена схватывает за сердце, и начинает танцевать. В полной темноте он исполняет одну и ту же и в то же время какую-то иную пляску. Он, Шут, трагическая фигура в весёлой комедии и клоун в чёрной драме танцевал с великими, с дураками и их судьбами, держа королей и фигляров за руки, смотря в лицо самому времени и заливисто, издевательски смеясь. Время никогда не ждёт, но оно терпеливо выжидало много столетий, пока одна из его самых любимых игрушек придёт к нему сама. Часы, отмеряя секунды, внезапно начинают идти всё быстрее, и сердце, дрогнув, будто останавливается на мгновение, устав биться.       Гамартия подносит руку к груди. Он чувствует себя прозрачным, исчезающим, слишком нелепым посреди этой тёмной, грязной пещеры. Оглядывает свой яркий, претенциозный наряд, и огненной вспышкой мелькает желание сорвать его, разодрать на клочки, стереть вместе с этим смешным, глупым гримом. Он смотрит на своё отражение в небольшом озере, и голубые глаза вспыхивают пламенным светом. Когда-то он мечтал сжечь весь мир, теперь пожар пожирает его самого изнутри. Становится сложно дышать.       Гамартия продолжает свой танец, в то время как тьма глядит на него сверху, неодобрительно хмурясь. Она недовольна, что кто-то нарушает её священный покой, но Гамартия лишь криво усмехается. Какое ему дело до каких-то законов?       Врата закрыты, и он продолжает биться о них, как мотылёк о светящийся в ночи фонарь, болезненно, бессмысленно. Гамартие разбить бы их, но руки уже покрыты запёкшейся кровью от бесплодных попыток, а на губах — всё тот же мерзкий солоноватый привкус собственных слёз, смешанный с краской.       Он, танцующий с огнём, с самим пламенем жизни, теперь пляшет во тьме, не видя ничего на расстоянии даже нескольких шагов. Всё, что ему осталось — игра, вечная, надоевшая, постоянно меняющая свои правила, и Гамартия может либо упасть камнем на самое дно, либо взлететь, расправив выросшие из пепла крылья.       Которых у него нет.       Он танцует, тянется к отсутствующему небу, земным притяжением утягиваемый обратно, подобный переломанной пополам кукле — в том месте, где у обычных людей находится сердце. Он по-прежнему хранит в рукаве козырь, но использовать его слишком поздно, когда последний игрок давным-давно покинул их стол.       Он падает на колени, словно подрубленное у основания дерево. Острый камень больно вонзается в кожу, царапает ладони до крови. Гамартия прикусывает губу, сдерживая рыдания. О нет, он не будет больше плакать. Только не здесь, не перед лицом бесконечной, издевательской пустоты, что следит за каждым шагом, каждым движением. Он вызывающе поднимает голову и смотрит во тьму, гордо, нелепо.       Неужели всё это — жалкое подобие «после» жизни, где нет ничего, кроме камня и огня, — и есть ответ на его вопрос?       «Зачем я?» — хочет прошептать Гамартия, но молчит, прикладывая пальцы к губам. Если это и есть ответ, то он должен поставить его под сомнение, рассмотреть внимательно под лупой, изучить все мельчайшие части. Если весь его путь был предначертан закончиться здесь, то он отказывается признавать свою судьбу.       Гамартия нервно поводит плечами, будто пытаясь стряхнуть с них что-то. Пепел, чужие прикосновения… кто знает. Он продолжает взглядываться в темноту до рези в глазах, но та продолжает оставаться безмолвной. Сердце стучит быстро, неровно, и Гамартия ощущает дрожь в пальцах. Она резонирует с колебаниями земли, миллиардами крошечных движений огромного космического тела — и он чувствует их всем своим существом.       Он кладёт руку на грудь, внутри которой отчаянно бьётся отказывающееся сдаваться сердце. Холод заставляет цепенеть тело, охватывая конечности, и Гамартия вздрагивает. Он оставил огонь позади, и теперь ничто не защищает его от безжалостных ледяных объятий всепоглощающего ничто. Смешная ирония. Он убежал от того, что должно было сжечь его, чтобы замёрзнуть здесь, в одиночестве.       Готов ли он, чтобы обнажили его жизнь в ту минуту, когда чаша судьбы склоняется в протиположную сторону? Когда невидимый палач рассматривает распростёртую на плахе дрожащую душу с садистским вниманием учёного? Уверен ли во всех доказательствах, которыми готов был поклясться? Перед лицом выдуманного бога, когда уже неважно, реален он или нет, ведь самый главный судья уже готов вынести сам себе приговор?       Гамартия отворачивается. В висках глухо стучит, а во рту появляется солоноватый металлический привкус. Он судорожно сжимает в руках колоду, но трясущиеся пальцы слишком слабы, и карты падают на серую землю.       Зачем он существует?       Он — это дорогой наряд и навеки приклеенная к лицу улыбающаяся маска. Он — это танцы и глумливое веселье. Он — сам порок и его высмеивание. Он — это смешное, дурацкое имя, которым называют героев древних трагедий, что запятнано чужими страхами так сильно, что первоначальный смысл уже не разглядеть. Гамартия наклоняет голову. Он дышит тяжело, и ему кажется, что пламя всё-таки настигло его и теперь невыносимым жаром заполняет лёгкие. Он задыхается, кашляя сажей, и посох, что он цепко держал в руках всё это время, падает наземь. Глухой стук посреди злого безмолвия — и снова наступает тишина.       Холод снаружи и жар внутри, сплетаясь, образуют издевательски изысканную картину боли, и в иных обстоятельствах Гамартия оценил бы её красоту. Он сжимается в комок, обхватывая себя руками за колени, дрожь сотрясает всё тело. Так мир заставляет замерзать полыхающую ярким светом душу, отчего она начинает сжигать себя сама, так общество отвергало его, раз за разом, с ледяным презрением смотря, как огненное сердце билось исступлённо, не найдя человеческого тепла. Они предлагали так много, ведя по узким, извилистым тропкам его же собственного наваждения, а он слепо шёл за ними, думая, что это он ведёт всех за нос. Желания манили его сильнее, чем он предполагал — жадность не чужда всем, кто сколько-нибудь похож на человека. Люди сами создали себе богов, порочных и слабых, что возвели своё царство на остове роковых ошибок. Люди сами придумали его… стоит ли теперь удивляться, что их творение пало вслед за создателями?       Что-то невесомое касается руки, и Гамартия наклоняет голову, чтобы получше рассмотреть. Ещё один мотылёк прилетел вслед за своим собратом. Глупец.       — Лети обратно, здесь нет никакого огня.       Гамартия делает движение ладонью, чтобы прогнать неожиданного гостя, но мотылёк не уходит. Он снова садится на руку, мелко перебирая мохнатыми, словно искусственными, крыльями. Что ему нужно, вестнику света, здесь, посреди чёрной тьмы? Гамартия склоняется ниже, заглядывая мотыльку прямо в глаза. Они огромные, пустые, будто слепы, но в них вдруг неожиданно отражается оранжево-красное пламя, столь яркое, что Гамартия жмурится.       Не сразу он понимает, что видит в глазах насекомого отражение собственного взгляда.       Это пламя… его?       Он отшатывается невольно, но затем жадно придвигается ближе. Мотылёк не движется, будто зачарованный внезапным источником света. Он стремится к своей гибели так охотно, как умирающий от жажды тянется к воде посреди пустыни. Пальцы Гамартии дрожат, когда он подносит их к насекомому. Тонкие лапки цепляются за кожу, и Гамартия скорее представляет их прикосновение, чем реально чувствует.       Он отбрасывает мотылька прежде, чем тот загорится, за секунду до трагического исхода — просто ощущает нахлынувшее неизвестно откуда тепло, что разрастаясь, перемещается от ног к голове. Он кажется себя вспыхнувшим фитилём, и вот огни пещеры озаряются жёлтыми отсветами пламени. Гамартия оглядывает собственное тело — такое же, но вместе с тем другое, будто нечто, сонно дремавшее очень долго, наконец проснулось.       Он расправляет плечи. Оказывается, это сделать так легко, когда не ощущаешь на них постоянного, давящего, ненавистного веса. Поднимает брошенный на землю посох. В пальцах — странная, покалывающая лёгкость, и он делает несколько шагов, парящих, невесомых. Он начинает смеяться. Сначала, по привычке, издевательски, едко, но затем неожиданно искренне, так что даже останавливается в невольном смущении.       Тьма смотрит подозрительно, поджав тонкие губы, и Гамартия лукаво ей подмигивает. Он знает, что больше никто не сможет ему указывать, ведь пламя не танцует ни под чью диктовку. Оно свободно, и сладкий привкус этого слова приятно перекатывается на языке, когда Гамартия его вслух произносит.       Он танцует — размашисто, лихо, любуясь сам каждым движением и смывая границы между фантазией и разумом. Здесь, в моменте между первым и последним вдохом, он вбирает воздух полной грудью и наконец летит. Глупцы вольны сами распоряжаться своими судьбами, и он даёт им это право, смотря на них сверху вниз. Отсюда они выглядят маленькими надоевшими букашками — как и он сам наверняка кажется кому-то. Время никогда не ждёт, и теперь он наконец к нему возвращается. Невысказанный вопрос горчит на губах, но Гамартие больше не нужен ответ. Он бесстрашно глядит прямо в прозрачные, усталые глаза своей судьбы и видит в её взгляде почти невидимое одобрение.       Он, танцор с огнём самой жизни, разыграл свой последний козырь, бросив его на пустой стол, и став победителем в этой игре. Гамартия нашёл Гибриса, чьи собаки привели его в волшебную страну, куда нет пути завистливым богам, и герой встретился лицом к лицу со своим роком. Змея, укусив себя за хвост, поворачивает весь путь к началу, и тот самый, так и не озвученный ответ ставится под сомнение. Ведь не так важно знать, зачем. Главное — как. Просто быть, следуя за огнём и направляя его, освещая тёмные стены сонного царства. Жить от первой секунды и до последней, и тогда ответ найдёт тебя сам.       Гамартия кивает в такт своим мыслям и улыбается, глядя ввысь, где развёртывается новое полотно его существования. Рука поднимается над страницей, готовясь перевернуть главу, и Гамартия на миг склоняет голову перед представляемой им толпой, чтобы в следующее мгновение гордо выпрямиться. Он видит внутренним взором множество трагических судеб и их печальных героев, но помочь себе они могут лишь сами, так что его роль здесь закончена. Он улыбается снова, оставляя все сомнения позади.       Здесь, в промежутке между мыслью и фантазией он свободен, он бесстрашен, он летит.