земляника с привкусом дыма

Звенит звонок. На мелодии телефона иронично звучит похоронный марш Шопена, поставленный специально на этого человека. Под одеялом недовольно заворочалась блондинистая макушка, среди которой затерялась седина, и под лучи рассветного солнца вылез растрёпанный парень, хмуро щуривший раздраженные из-за отсутствия нормального сна уже пару суток глаза. — Да? – чуть хрипловато отвечает на звонок. В тоне только бесконечное равнодушие и игра в покорность, которой не верят обе стороны, но зачем-то продолжают делать вид, что благополучно покупаются на манипуляции друг друга, – Ясно. Разумеется, – губы кривятся в ядовитую, сжигающую кислород в лёгких усмешку, – Ни в коем случае. Пальцы до треска сжимают металлический корпус телефона, на котором остаются явные вмятины, и сбрасывают звонок. Хочется сейчас изо всех сил бросить телефон в стену, но, к сожалению, тогда оная будет разрушена, а телефон – размазан по ее обломкам, поэтому данное действие, к сожалению, возможным не представлялось. Заснуть сегодня уже не получится. Иетсуна с силой нажимает на глаза, в которых ощущается острая резь от недосыпа, и резко садится, пару секунд пережидая танец разноцветных мушек в глазах на пару с болезненным головокружением, заставляющим виски простреливать болью. Не позволяет чертыханиям сорваться со рта и медленно вдыхает носом разогретый ярким солнцем Намимори теплый воздух, что согревающей волной оседает в лёгких. Савада, как всегда, игнорирует сладковатые запахи трупного разложения, забивающиеся в нос, которые постоянно исходят от Пламени братца, и неспешно встаёт с кровати, тут же ее заправляя несколькими выверенными до автоматизма движениями – все, как по книжке. Дом утопал в сонной тишине. Иетсуна не смог сдержать лёгкого облегчённого вздоха. Теперь осталось аккуратно пересечь скрипучие половицы обжигающе горячего деревянного пола и попасть в ванную, в которой нужно будет сменить бинты. После битвы с разноглазым ублюдком организм Иетсуны совсем слег, так как воспалилось множество прошлых не до конца зажитых ран, поэтому Внешний Советник пусть и хотел преподать урок провалившемуся сыну в виде запрета на лечение Пламенем Солнца, свое наказание ему пришлось отложить, потому что Саваду лихорадило так, что смертельный исход при отсутствии должного лечения будет ему обеспечен. Парню ещё и дали целую неделю на реабилитацию! Ну просто невиданная роскошь! Особенно со стороны Реборна. Тот, пусть и плевался ядом, всегда к своим обязанностям, как наставника, подходил серьезно. Что, впрочем, не мешало ему презрительно фыркать при виде младшего Савады, благодарно принимая небесный – простите, оговорился, Иетсуна хотел сказать Небесный – кофе. Капучино. Реборн ненавидел капучино. Он сам сказал об этом в первый день своего приезда, предпочитал горький американо – по утрам, а эспрессо – весь оставшийся день. Но все равно какого-то черта пил это подслащенное Истинным Небом дерьмо, растягивая губы в скупой улыбке и с ностальгией смотря на неловкие движения Тсунаеши, который, судя по всему, решил из тихого задрота переквалифицироваться в доброго самаритянина, не иначе. Блондин, вплетаясь подрагивающими пальцами в отросшие благодаря Пламени Солнца до плеч волосы, задумчиво повертел блондинистый локон перед глазами. А может не обрезать их? В конце концов, с такой прической легко собирать пучок и хвост, в глаза лезть не будут, как и мешаться... Подросток хмыкнул и повел затекшими плечами, не обращая внимание на мелкую тряску, колотившую все тело. Это состояние было настолько привычным и въевшимся, что блондин со временем перестал замечать и напряжение, постоянно сдавливающее грудную клетку, и дрожь, перекрывающую кислород в трахее. Закрыв ванную комнату на ключ, Иетсуна принялся с остервенением невротичного педанта чистить зубы и мыть лицо, искренне стараясь не касаться кожи ногтями, иначе он точно ее вспорет до вываливающихся мясных мешков. Выпустив воздух сквозь плотно сжатые зубы, парень закончил растирать десны щёткой до крови, а лицо полировать мылом, после чего все с таким же энтузиазмом стал пытаться содрать кожу махровым полотенцем, чьи ворсинки слегка болезненно впивались в единственную целую часть тела Савады – лицо. В конце концов, рамки приличия были и у Внешнего Советника, впрочем, Иетсуна подозревал – вполне резонно, кстати – что он просто не хотел выставлять результаты дрессуры напоказ. Иетсуна снял пижамную футболку с небольшим трудом: все же, медики залечили только внутренние повреждения и самые опасные внешние, оставляя остальное на естественную регенерацию парня. Слава богам, корки ожогов и нежная тонкая кожа только-только заживших дыр от трезубца не порвались, поэтому блондин лишь поджал губы и недовольно свёл брови к переносице. Руки в это время уже будто отдельно от тела аккуратно открепляли бинты с восстанавливающей мазью, собирая их в аккуратный рулон, который Иетсуна намеревался после этого сжечь. После того, как парень отставил использованные бинты на раковину, он открыл новую пачку, которую незадолго купил в близлежащей аптеке – ему даже скрываться и юлить не пришлось, настолько всем было плевать – и, смыв прошлый слой лекарства, снова намазал на тело чудодейственное, так сказать, снадобье, в простонародье – мазь на основе Пламени Солнца, которую он купил у одного своего знакомого за кругленькую сумму. Заработанную честным тяжёлым трудом, между прочим. Расфокусированным взглядом Иетсуна пялится на кафельную плитку стен ванной и пытается не давать мыслям, хаотично приплясывающим по черепушке, разбегаться в сторону репетитора, разноглазого ублюдка или, того хуже, брата-акробата, одна лишь мельком появившаяся мысль о котором заставляла кривиться так, будто лимон целиком съел. Что-то такое же кисло-горькое, воняющее моргом, он каждый день ощущал на кончике языка, кроме моментов, когда он выбирался в Токио, пожалуй. А так как с приездом всеми любимого и многоуважаемого репетитора возможности хотя бы ненадолго сбежать из удушливого городка не было, Иетсуне постоянно приходилось сдерживать инстинкты и Пламя, ежечасно пытающееся уничтожить угрозу и выжечь этот тлетворный осадок, мутным туманом ощущающийся на загривке, что заставлял тело исходить мурашками и судорожно тянуться за пистолетом под подушкой. В собственном доме Савада не мог расслабиться даже на секунду. О каком отдыхе и тем более сне могла идти речь? Его дом – постоянное ощущение того, что тебя держат на прицеле, выматывающая паранойя, – обоснованная, впрочем – дыхание смерти на затылке и непреодолимое желание направлять дуло пистолета на каждого, кто издает какой-либо шорох. Дом – это натужная тишина днем, сменяющаяся весёлыми криками и смехом в комнате Тсунаеши под вечер, это натянутая струна терпения и бесконечного самоконтроля, готовая оборваться в самый неподходящий момент, несколько тонн давления, вжимающего в пол и заставляющего судорожно пытаться вдохнуть в спертые лёгкие кислород, и постоянная кричащая опасность из каждого чертового угла. В доме не было никого, кто относился бы к Иетсуне хотя бы нейтрально. От корки до корки враждебная обстановка. Агрессивная среда. Прямо как в подвалах CEDEF. Иетсуна разом вынырнул из мыслей и подобия транса. В своих размышлениях он слишком сильно подошёл к той черте, которую он переступать не хотел никогда, чтобы не превратиться в размазывающую сопли и слезы по лицу свинью, только и умеющую, что ныть и погружаться в свои обиды с головой. Может, он и хотел поплакать. Может, он был бы и не против, если бы нашелся человек, который был бы целиком на его стороне. Может, он был бы не против хотя бы капельки внимания в свою сторону, может, самой щепотки интереса или приязни хоть кого-нибудь. Может быть, он и хотел бы добровольно закрыть себе глаза и уши, позволить людям управлять и манипулировать собой, выпустить из рук пистолет и радостно улыбаться гниющим волкам в их доме, что дико скалились в ответ, самостоятельно залить рот медом и патокой, льющейся из концентрированного Пламени Истинного Неба, и существовать в розовых воздушных замках, придумывая тысячу оправданий происходящему. Но Савада не мог. Его отучили. Гиперинтуиция, дающая натуральные пинки под зад и разъяренной кошкой втолковывающая простые истины, а также собственное Пламя, отрезвляющее запахом свежего дыма и костра в вечер летнего дня. Они насильно возвращают в реальность, болезненно щипают и кусают, только бы не дать хозяину скатиться в осколки разбитых розовых очков, только бы вытаскивать из раздрая и не позволить опустить руки. А иногда хотелось. Это точно. Иетсуна залепляет себе пощечину, от которой сразу же начинает гореть щека и саднить губа, и зло кривит рот. До чего же омерзительное зрелище. Савада не может позволить себе жалость к себе. Сейчас вообще не до этого. Парень медленно дышит и выравнивает стук сердца, прислушиваясь к себе. Разжимает сцепленные до хруста зубы и разминает шею, в пару движений вправляя слегка сместившийся сустав, после чего надежно закрепляет бинты и надевает футболку. Иетсуна аккуратно расставляет все использованные предметы по местам, а рулон перевязки с подачи небольшого импульса Пламени мгновенно превращается в горстку пепла на ладони Савады. Нос сразу же улавливает почти неощутимый запах дыма, и блондин вдыхает полной грудью: почему-то именно такой аромат был одним из его любимых – что, кстати, его самого безмерно удивляло, ведь как вообще у него смогло сформироваться нечто любимое, а не безлико-идеальное? Закончив такую привычную рутину, Иетсуна возвращается в комнату, незаметно прихрамывая на одну ногу – сейчас он может себе это позволить, так как на дворе всего пять часов утра, и в это время все спят, соответственно, и такой слабости Савады наблюдать не могут. На самом деле, именно в такие времена суток Иетсуна чувствовал себя комфортнее всего: интуиция шептала, что сейчас точно нет никого бодрствующего, а значит и смысла корчить из себя невесть что нет. Невесело усмехнувшись, парень заходит в комнату, аккуратно прикрывая дверь, и вновь стягивает футболку, теперь ещё и с пижамными штанами, так как лучше переодеться заранее. Обычно в пять-шесть утра блондин шел на пробежку, но из-за травм это сейчас невозможно, поэтому стоит облачиться в родной костюм и позавтракать заранее – может, удастся поесть нормально, чего никогда не получается в компании брата, репетитора, матери и малышни: все естество буквально выворачивает, перекручивает, заставляет постоянно сканировать местность и держать в зоне видимости всех членов «семьи», голова работает на полную, и даже ощутить вкус еды возможным для Тсуны не предоставляется. Заметив, наконец, что тело бьёт все более и более ощутимая дрожь, Иетсуна досадливо цыкнул и открыл окно нараспашку, впуская в слегка протухший воздух помещения лёгкий теплый ветерок, мигом согнавший сладостный запах ванили, витающий по комнате – опять Тсунаеши пытался добраться до брата Пламенем, что было уже не новым, но все таким же ненавистным. Савада только чудом задавил в себе пульсирующий комок поднимающейся холодной ярости: в любом случае, любимый Еши-чан лишь в очередной раз получил болезненный откат на пару с ожогом, так как в полудреме Пламя Иетсуны действовало больше инстинктивно, а это чревато... Гм. В общем, чудом ещё не выжгло мерзкого нарушителя начисто – Тсуна в последний момент на голом самоконтроле остановил разрушающее цунами, что готово было обрушиться на вредителя и испепелить, размазать по полу и высушить кровь угрозы. Негнущимися и дрожащими пальцами застёгивать пуговицы рубашки оказалось сложно, но с задачей Иетсуна справился – да, не настолько он ещё беспомощный, спасибо – и, в последний раз выдохнув и успокоив колотящееся от напряжения сердце, спустился на кухню, переступая через скрипящие половицы, чтобы не издавать даже малейшего шороха – в одном доме с лучшим киллером современности и не так плясать будешь. Интуиция встревоженно заворочалась, словно разбуженный зверь, и намекала на то, что скоро может проснуться матушка – ту мучили кошмары, и часто по утрам она вскакивала и шла на кухню пить воды, чтобы успокоиться, следовательно, если Иетсуна хочет позавтракать в благородном и, что более важно, безопасном одиночестве, ему нужно быть как можно тише и быстрее. Аккуратно переступая по полу, перекатываясь с пятки на носок, чтобы не издавать шума, крадучись, Иетсуна дошел до холодильника и открыл дверцу, тупо уставившись на полки. Выбор был невелик, но мамин карри до сих пор отдавался болезненной теплотой внутри, поэтому предпочтение он отдал именно этому блюду – Тсуна до сих пор очень четко помнил, как в детстве они с Еши помогали маме готовить рис и соус: Еши весь был изляпан в чем-то непонятном и весело хохотал, пока сам Тсуна старательно следил за тем, как в кастрюле варится рис, изредка помешивая, чтобы не слипся. Сейчас он думал, что там они, если честно, только мешались, но, тем не менее, мама была очень рада и называла братьев ее любимыми помощниками, а ещё целовала в лоб и трепала по голове, ласково щипая за нос возмущённых от таких варварских действий детей. Передернув плечами, блондин пригладил волосы, вставшие дыбом на загривке, и, поставив в микроволновку наложенное карри, вытащил кружку из верхних кухонных полок и налил себе воды. Жидкость из крана оказалась противно-теплой из-за нагретых труб в фильтрах, но выбирать не приходилось, так что, слегка поморщившись, подросток одним махом осушил кружку, всполоснув ее и поставив на место. Это спасло от раздирающего глотку сухого кашля, готового уже вырваться в виде нежелательных звуков, стопроцентно потревоживших Реборна, следовательно – недопустимых. Иетсуна сел за стол и лег на деревянную поверхность, уложив голову на сложенные руки, да так и замер в одном положении, практически не двигаясь – только грудная клетка незаметно поднималась и опускалась в такт неслышному дыханию. Как бы Савада не хотел уходить мыслями в степь недавних событий, он, все же, не мог перестать это делать. Расфокусированно пялясь в стену кухни, подросток никак не мог выкинуть из головы разноглазного ублюдка. Точнее – его взгляд. Взгляд яростный, ядовитый, отчаянный и темный, на дне которого властвует что-то страшное, глубинное и всеобъемлющее. Глаза Рокудо Мукуро смотрели так злостно, так болезненно, так остро, так... Привычно. Тсуна точно такой взгляд где-то видел. Да, видел. И до сих пор видит. В зеркале каждый день. Иетсуна видел этот отчаянный гнев, скрытый за хлесткой ухмылкой, болезненный азарт, выражающийся в судорожной хватке трезубца, и, разумеется, мастерство великого ремесленника, что мгновенно плетет сложнейшие пламенные конструкции, наслаивает иллюзии друг на друга, заставляет даже неверящего поверить. И в каждом блеске глаз, в каждом истерическом смешке, в каждом почти специальным подставлением под его, Иетсуны, удары, сам Савада с ускоряющимся пульсом находил себя. Смотрел на него почти испуганно и, даже не осознавая сходства, яростно бросался, пытаясь испепелить, уничтожить и превратить в прах кого-то, кто ощущался настолько близко и схоже. Да и эта игра одного актера насчёт «ку-фу-фу, все вокруг – мои пешки, а мои люди – игрушки, которые для меня ничего не значат». Иетсуна уж точно не был знатком людских душ, – да он, нахрен, просто противоположен этому статусу! Абсолютный антоним! – но даже он понимал, что в таком отвратительном месте дети будут изо всех сил цепляться друг за друга, привяжутся на всю жизнь, прикипят. К тому же, совсем небольшие рефлекторные движения, вроде вздрагивания или совсем небольших и абсолютно незаметных искривлений кончиков губ, когда речь шла о звероподобном блондине и парне с йо-йо, говорили сами за себя, и Савада бы обязательно купился на это, если бы был в недостаточно трезвомыслящем состоянии или у разноглазого было чуть больше опыта. Все они – дикие звереныши. Необузданные, скалящиеся на любое движение в их сторону, пытающиеся бить первыми, пока не пострадали они сами. Рычащие, асоциальные и варящиеся в том сомне отчаяния, гнева и обиды на весь, так сказать, род людской. Иетсуна предпочитал не думать, включал ли он себя в это описание. Слишком опасная тема. Внезапно раздавшийся писк микроволновки вырвал блондина из дум, заставляя его вздрогнуть и резко выпрямиться, руками рефлекторно пытаясь вынуть пистолет, который он с собой не взял. Поморщившись от стремительных движений, которые отдались болью в ноге и боку, Иетсуна расслабил плечи, пусть и не до конца, и забрал себе тарелку с по-домашнему пахнущим карри. Порция была действительно огромной – в конце концов, Тсуна уже очень давно не ел нормально, а ещё... Иетсуна любил есть мамину еду. И ощущать мамин запах. И видеть ее улыбку, пусть она и никогда не адресовывалась ему. Он любил лучистые морщинки у ее глаз, а ещё нежный смех, что она издавала каждый раз, когда Тсунаеши рассказывал какую-нибудь историю из его компьютерного клуба. Ещё он любил теплые руки и объятия, которые остались в далёком детстве, но до сих пор вызывали острую тоску где-то глубоко-глубоко, там, куда сам блондин даже заглядывать боится. Порция карри была съедена со скоростью метеора и ещё раз запита кружками воды. Всю посуду Иетсуна тщательно помыл и не оставил после себя никаких следов, кроме, разве что, резко сократившегося количества еды в кастрюле, но, скорее всего, это во внимание никто не примет, учитывая всю бравую компанию, что проживает в их доме – мало ли, кто полакомиться готовкой madre захотел. В следующую момент интуиция настороженно вскинулась, и Иетсуна, замерев на секунду, буквально пролетел по лестнице и со скоростью света впрыгнул в свою комнату: проснулась мама. На небе потихоньку расцветал земляничный рассвет.