Дешёвые драмы

      Если честно, Ньюту не приходило в голову другого названия, кроме как «пиздец». Он прекрасно осознавал, что умирает, и он, в принципе, был даже готов к этому, но, чёрт возьми, он ждал, что его всё же спасут. Плевать на записку, плевать на припасенный нож, плевать на Томаса, всё это — сраная шелуха, сплошной театр, драма, разведённая на пустом месте. Он ждал, что всё образуется, как-то сложится само собой, как всегда и получалось.       Но, вот же, блять, незадача, у Томаса не было запасного плана. У Томаса, если честно, вообще ничего не было, он будто бы даже растерялся и опустел сразу, когда Минхо и Галли скрылись за поворотом. Ньют искренне не понимал, зачем парни бросились в самое пекло, если всё изначально было предопределено. Ньюта снова коробило от неоправданных жертв и обстоятельств, которыми все так очевидно прикрывали свои задницы и непреодолимую жажду рваться в бой.       Это бушевало в нём всегда, несмотря на то, что сам Ньют был абсолютно таким же. Он никогда не пытался объяснять себе свои действия, но иногда, ощупывая дурацкие синяки на запястьях, проходясь пальцами по старым, почти засохшим шрамам, беря в руки оружие, Ньют понимал, как всё, оказывается, устроено. Он прекрасно осознавал, что им движет, что толкает вперёд и не даёт вздернуться на ближайшем столбе — да, именно этот блядский страх умереть зазря, не настрадавшись. Просто иногда было вовсе странно осознавать, что на месте «страха» у всех остальных стояло безусловное «желание».       И Томасом, наверняка, двигало то же самое, когда он опускал обессиленного парня на холодную землю, придерживая голову, словно та могла отвалиться. Ньют опёрся спиной на стену и вяло посмотрел на Томаса, чувствуя, как липкая кровь стекает с носа и скользит вниз по шее. Он чувствовал как температура тела с каждой секундой повышается всё стремительнее, а внутренности медленно превращаются в какое-то подобие мерзкой каши в мешке, в горле встряла тошнота. Ньют попробовал сблевать в сторону, но из горла вырвался только тихий стон, и ему вдруг показалось, что он сейчас упадёт замертво.       — Подожди, — уронил Томас, не сводя с него взгляда, не отходя ни на шаг. Ньют попытался усмехнуться, но получилось лишь скривить губы в подобии улыбки и закрыть глаза. Он думал о том, что это «подожди» никак не сможет остановить его смерть, но произнести это вслух в нём сил не нашлось. — Сейчас-сейчас, сиди.       Не то, чтобы Ньют мог встать, но он примерно понимал, зачем Томас несёт эту чушь. Его проблема была лишь в том, что, какого бы киборга он из себя не строил, Томас был всего лишь человеком, а значит и ему были знакомы стыд, страх и раскаяние. Над последним Ньют ещё бы подумал, но всё остальное точно присутствовало в этом парне, это было более, чем очевидно.       Поэтому, когда Томас тихонько присел и подполз к нему, Ньют даже головы не поднял, даже глаза не открыл. Он слышал чужое сбитое дыхание, буквально ощущал на себе нервозность, заключённую в чужих пальцах, он улавливал стойкий запах пота, который также сквозил этим дурацким страхом, этим стыдом, терпким сожалением.       — Ньют, — позвал его Томас где-то рядом. — Ньют, открой глаза.       Ньют тяжело, с хрипом выдохнул и приоткрыл веки, щурясь от вспышек с соседней улицы, на которой бушевал пожар. Он посмотрел на Томаса и вдруг сморщился — так ему неприятно стало от этого собачьего взгляда, от горячих и мокрых рук, которые держали его, от воздуха, пропитанного страхом.       — Прости, — выдавил Томас, опуская голову. Ньют заставил себя посмотреть на него, хоть и понимал, что больше он из чужого рта слова не вытащит, что это «прости» — всё, что у него останется перед смертью. Он знал, что Томасу трудно, он понимал, отчего тот так ломается, он прекрасно знал этого парня и видел его насквозь. Но тот факт, что даже перед его смертью этот человек не может вымолвить ни слова от горящего внутри стыда, развязывал ему язык и руки, эта ситуация была слишком мелочной для такой драмы.       — Как же тебе, блять, не хочется это говорить, — понизил голос Ньют, встречаясь с чужим, отчаявшимся взглядом. — Как же тебе не хочется, Томми…       И Томас вдруг, находясь так близко, прильнул своим потным и холодным лбом к чужому, прикрывая глаза. Он хватался обеими руками за лицо Ньюта, пропускал пальцы сквозь грязные волосы и жмурился всё сильнее, почти до липких звёздочек перед глазами, словно пытаясь исчезнуть. «Хорошо, что ты ещё жив, Ньют, потому что я, блять, убью тебя. Хорошо, что ты жив, да? Ты только дыши, Ньют, потому что я ещё жив лишь от того, что жмусь к тебе сейчас псом. Ты только дыши, Ньют, только дыши…»       Томас не болен, но от глухой безнадежности и недостатка слов в пропитанной войной голове его начинает трясти. Ньют абсолютно опустошён, но чувствуя, как чужие руки в безысходности бегают по его лицу, пытаясь спасти, оживить, сделать что угодно, он решается развести драму, налить слез и соплей, да так, чтобы друзья потом веками отмывались от его смерти. Он любил это всё также сильно, как ненавидел.       — Томми, — хрипло зовёт Ньют, шаря руками по груди в поисках предсмертного сувенира. Томас отрывается от него и смотрит прямо в глаза, вопрошая, ждёт чего-то. Он смотрел так отчаянно и долго, что Ньюту даже прерывать не хотелось, чужой взгляд всё скользил и скользил по нему, пытаясь запомнить, но иной раз Томас будто бы собственным языком по чужим открытым ранам мазал — больно, горько, жалко. — Вот, забирай, — суёт Ньют кулон в чужую ладонь.       И он ожидает вполне себе человеческой истерики, совсем в духе Томаса, Ньют ждёт, что тот взорвётся, раскричится, оттолкнёт, но Томас вдруг слишком крепко сжал ладонь в кулак, не давая продвинуться кулону ни на миллиметр в его сторону.       — Пожалуйста, — начинает просить Ньют, словно Богу молиться, пытаясь всё судорожнее всучить Томасу глупую побрякушку, будто она — ключ к спасению, будто там не прощальное письмо, а вакцина, способная спасти Ньюта или хотя бы задержать смерть. Но даже если это не так, он крепко держит в руке своё спасение, а Томас — его руку, ещё крепче, еле отличая холодный металл от чужой кожи. — Пожалуйста, Томми, пожалуйста…       И Томас, конечно, сдаётся. Он не смотрит на кулон, словно бросить на него один взгляд — пообещать Ньюту скорейшую и мучительную гибель, но он выдирает сувенир пальцами из чужой руки и кладёт в карман брюк. И Ньют вдруг чувствует облегчение, прилив сил.       Только спустя пару секунд его накрывает осознание, что подобное «освобождение» было вызвано не Томасом и не его раскаянием, а чёртовым вирусом, который уже готов поднять почти мёртвое тело и понести его убивать и крушить всё вокруг себя. Боже, Ньют убьёт его…       Ньют резко поднимается на ноги, таща Томаса за собой, как на поводке, и отбегает в сторону, чуть шатаясь. Нужно спрятаться, нужно куда-то деться, пока есть силы, нужно что-то сделать… В конце концов, можно просто упасть лицом в землю, вцепиться в любые неровности и выступы и ждать, пока всё не закончится, пока вирус не превратит его в сплошную чёрную гнилую массу.       — Ньют…       — Уходи, — голос в истерике срывается. Ньют хочет обернуться и убедить Томаса в своей правоте, но его вдруг выворачивает — он сгибается пополам и плюется черной густой жидкостью себе под ноги. Ньют практически задыхается, закашливаясь и отплевываясь, он практически умирает, когда чувствует чужие руки у себя на лице. — Уходи, уходи… — снова просит он, подаваясь вперёд в новом спазме. Боже, да он гниёт изнутри.       Ньют выворачивается из кольца чужих рук и пытается сбежать, пытается сделать что-то для Томаса, но тот, вот придурок, хватает умирающего за обессилившие руки, разворачивает к себе, снова обеспокоенно шарит глазами по грязному лицу. И Ньюту взвыть хочется от усталости и несправедливости: это нечестно, это ужасно, блять, нечестно, он хотел жить больше их всех, он удирал от опасностей быстрее всех, он всегда мчался вперёд, всегда пытался выжить без надежды на то, что он умрёт, и всё это закончится. Он старался, пытался, пинался, кусался, зубами выдирал последние конечности из рук врагов, он был таким сильным и стойким, а сейчас так легко плавится под чужим взглядом, под такими родными руками, под действием такой страшной и раскалённой болезни.       — Уходи-и, — воет Ньют, вертясь и изгибаясь в крепкой хватке, — уходи! — ему хочется кричать, кричать и кричать, ему хочется вцепиться в чужое горло зубами и выдрать к чертям собачьим всё, ему нужны кровь и мясо, кровь и мясо. И эти мысли пульсируют в голове без конца, они бегают там, зажигая каждую клетку, каждую частицу.       Ньют не хочет умирать, до охрипшего крика, застывшего во рту, не хочет. Но, замечая очертания пистолета у Томаса за поясом, он резко подаётся вперёд, выхватывая оружие и направляя дуло к собственному виску. Следует выстрел, но не в голову, куда-то в небо — и Ньют отчаянно завывает, когда Томас вновь не даёт ему спасти их обоих, вновь всё портит. Ведь смерть так близко, она буквально дышит Ньюту в затылок, она уже схватила его холодными пальцами и готова свернуть шею, но Ньют быстрее и смелее, он мог бы сам выстрелить в свою больную голову, вынести поражённые вирусом мозги и заткнуть наконец воспалённое сознание. Мог бы, если бы эту самую голову сейчас не прижимали к груди так крепко, так сильно боясь потерять.       И Ньют на секунду расслабляется в чужих руках, размазывает собственные слезы по чужой футболке. Ему жарко, ему больно и просто ужасно липко, его колотит в лихорадке, он хочет отодрать от себя одежду вместе с кожей, он так искренне хочет умереть и спасти Томаса, но тот не отпускает его ни на шаг, позволяя пачкать себя чёрной рвотой и кровью.       — Прости, прости меня, Томми, — ревёт Ньют в чужое потное и мокрое плечо, цепляясь за грязные живые ладони Томаса. И тот в панике сжимает его в объятьях, тяжело дышит на ухо, не замечая появившийся в руке нож. «Перед смертью не надышишься, » — успокаивает сам себя Ньют и ведёт носом по грубой ткани футболки, вдыхая практически в последний раз. А затем резко отталкивает Томаса от себя и вонзает нож себе в грудь. Сердце в панике мечется, словно пытаясь увернуться от смертельного удара, но всё равно попадает под острую холодную сталь, и всё замирает. Тело пронзает резкая жгучая боль, картинка в глазах плывёт, и Ньют заваливается назад, еле улавливая чужой голос.       — Ньют, — выдыхает Томас совсем рядом и налетает на него с прежним напором, только вгоняя нож глубже, добивая парня.       Томас плавно опускает тело на землю и склоняется над ним, разглядывая что-то в чужих глазах. Его трясёт в истерике и неверии, он глупо хлопает ресницами над чужим лицом, оставляя на нем и сгорающую заживо любовь, и плюющуюся кислотой обиду, и жалость, и злость, и неосознанную тоску. И страх в крови бушует, будто можно ещё что-то исправить.       — Я виноват, — шепчет Томас, не отрывая взгляда от замершего лица, — я виноват, во всём я виноват, да… Ньют, скажи мне, скажи, что нет. Скажи, слышишь? Скажи, хоть что-то скажи, Ньют… — парень практически сворачивается в клубок рядом с мёртвым телом, он склоняется низко-низко, практически сталкиваясь трепыхающимися ресницами с чужими, уже замершими. — Скажи, Ньют, скажи мне, что нет! — взвыл он, роняя слёзы на чужое лицо, колотясь с истерике.       И если бы Ньют был жив, он бы обязательно сказал, обязательно ответил бы, не в его духе было выматывать Томаса так сильно, до стучащих, не попадающих друг на друга, зубов и прыгающих в панике плеч. Он бы взглянул на него строго, приблизился и сказал: «Ну, конечно нет, Томми. Конечно нет, я это так сказал, не со зла». Но Ньют был уже мёртв, а Томас, не найдя спасения в чужом стеклянном взгляде, мчался к башне, даже не пытаясь усмирить острое нечеловеческое желание вспороть животы всех, кто был хотя бы косвенно виноват в этом, чья смерть могла бы заглушить чёткую, страшную и отчаянную мысль о своей собственной вине.