Семейные будни

Кризалис ввалился в лофт, таща на руках такую кучу ящиков, что из-за них даже его макушки не было видно. Позади него толпилась братва, которая столько брать на себя не рискнула — каждый держал только по одному ящику, да еще и с такой сложной мордой, что не возникало никаких сомнений: стоило им это больших усилий. Поэт, не любящий незванных гостей, поспешил скрыться, а вот кошка, предательница, наоборот вышла к ним навстречу — очень уж она любила «живых» и сильных мужчин. — Кого ты спас на этот раз? — обреченно поинтересовался Поэт, когда все лишние уже ушли, и начал разглядывать подозрительные ящики с высоты лестницы. Подобные ситуации повторялись не один раз: за героизм Кризалису постоянно платили какими-нибудь безделушками и гостинцами, но никогда — деньгами. Володя под его скептическим взглядом растерял всю уверенность и ответил виновато: — Да там склад подожгли… Нелегальный… Я его потушил, а мне за это… Во! — он выразительно пнул ящик. Володю удовлетворял сам факт спасения других людей (и их складов), а не награды за труды — он бы, может, вообще их не брал, если бы Поэт его за это не пилил. Володя пытался заработать деньги. Честно. Но работа и героизм как-то не сочетались, так что он часто сидел на мели, к глубокому неудовольствию своей второй половинки. Вторая половинка тем временем тяжело вздохнула и спустилась вниз, делая вид, что ей совсем-совсем не интересно: — Ладно, что у тебя там? Улов оказался впечатляющий — несколько ящиков молока и яиц, половина из которых оказалась битыми. Если учесть, что большую часть рациона Володи составляли мясо и кипяток, что с этим всем делать, было не особо понятно. Но женатики разумно решили не ссориться на ночь глядя и разрулить эту проблему потом. «Потом» наступило накануне Масленицы, когда Поэт вдруг обнаружил себя в магазине напротив полки с мукой. Сердобольные бабки активно ее опустошали, так что за последние три пачки «Макфы» пришлось бороться. Почему три? Во-первых, Поэта охватил мандраж, и, глядя на бабок, которые пытались забить тележки доверху, как будто вот-вот начнется конец света или очередной карантин, попросту не смог пойти на попятную и остановиться на малом. Во-вторых, молоко было скоропортящееся, и Поэт осознавал, что на одном омлете Володя долго не протянет. Масленица была как раз кстати, но на такое количество молока должно было отыскаться достаточное количество муки. Поэт осмелел настолько, что рискнул воспользоваться гипнозом прямо посреди магазина, лишь бы бабка от него отстала. Ни в какие авантюры он до этого не лез, лицом не светил, так что это было практически безопасно. Если не считать того, что бабка гипнозу едва поддавалась и успела огреть его клюкой. Огнепоклонник, этот жалкий трус, не выбирающийся из своего убежища, в приватном разговоре, который слышала вся больница, как-то брякнул, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок, и если Поэт действительно претендует на эту часть организма своего суженного, а не только на его член, то ему придется как следует постараться. Поэт сделал вид, что пропустил это оскорбительное замечание мимо ушей, но после того, как они с Володей начали понемногу отдаляться друг от друга из-за постоянной усталости последнего, Поэту не пришло в голову ничего лучше, как приготовить Володе поесть. Поэт до этого еще ни разу не подходил к плите. Намеренно. Потребность в пище у него заметно отпала, он мог не есть ничего неделю, а потом похрустеть втихаря листом салата, а вот Кризалис жрал как лев, и Поэт категорически отказывался обслуживать эту «машину по перевариванию пищи». Уж Поэт-то никогда не будет поварихой на кухне и шлюхой в постели! Сам жрет — пусть сам готовит. Володя это принял безропотно, никогда Поэта ни к чему не принуждал и, кажется, просто радовался, что тот не учинил беспредел в его отсутствие. Один раз только, когда Поэт демонстративно воротил нос от его блюд, тихо проворчал: — Критикуешь — предлагай. Поэт после этого несколько дней с ним не разговаривал. Что было не сложно, если учесть, что эти несколько дней они видели друг друга исключительно спящими. И вот теперь Поэт задумчиво заглядывал в кастрюлю, в которую вместе с желтком и белком из разбитых яиц попала скорлупа, а потом сверху еще и шмякнулась чайная ложка, которой Поэт по привычке эти яйца и разбивал. Начало готовки уже было многообещающим. Муся воинственно распушила хвост и запрыгнула на стол, пытаясь понять, что такого этот бедовый натворил. Но, не увидев ничего компрометирующего, жутко разочаровалась. Она явно собиралась нажаловаться на Поэта своему хозяину, но пока было не на что: готовка незаконной не считалась, даже несмотря на то, что Поэт своей стряпней вполне мог убить. — Не лезь под руку, — заметил Поэт строго и отодвинул сопротивляющуюся кошку от себя. Муся попыталась лапой поиграть с остатками скорлупы, так что Поэт поспешил выбросить все лишнее в мусор, игнорируя соблазн сбросить на помойку и кошку тоже. Его ждала еще одна упаковка яиц и попытка разбить их, не пролив мимо содержимое. С горем пополам он справился. Молоко наливал на глаз — его, кажется, получалось гораздо больше яиц, но Поэт так спешил от него избавиться (некоторые бутылки уже начинали подозрительно пованивать), что заметно переборщил. Настолько, что муку впихивать было уже некуда. — Хех, — нервно выдавил из себя Поэт и попытался приободриться: — Если будешь пить чуть свет молоко с ватрушкой, будешь ты и в двести лет бодрою старушкой… Пришлось доставать еще одну кастрюлю. И если перемешивать яйца с молоком было относительно легко, то стоило только высыпать в получившуюся жидкость муку, подняв над кухонной зоной облако пыли и пару раз чихнув, оооооо… Поэт был уверен, что у него отвалится рука, так и продолжив судорожно сжимать громадную ложку. Попытки убедить себя, что небольшая физическая нагрузка только пошла ему на пользу, оказались неубедительными. Но зато, как Поэт наивно предполагал, большая — и самая тяжелая часть — дела была уже сделана. Он еще никогда так сильно не ошибался. Первый блин всегда и у всех выходит комом, так что тут Поэт даже не расстроился. Только печально посмотрел на неаппетитное недожаренное полусклизкое нечто (ой не стоило лить столько масла, ой не стоило!) и сразу шлепнул его в мусорный пакет, в который Муся не поленилась впихнуть свой любопытный нос. Однако комом пошел и второй блин, и третий, и пятый. Поэт то недодерживал блин, боясь спалить, то передерживал, получая на выходе уголек. А еще он случайно пересолил всю эту массу, что выяснилось только на десятом блине, так что пришлось доливать в заметно опустевшие кастрюли еще молока и яиц, чувствуя при следующих пробах, как громко хрустит на зубах скорлупа. От плиты совершенно нельзя было отходить: отвернешься — и все сгорит, запаникуешь, пытаясь снять раньше — лопаточку от сковороды не отдерешь, увязнет в полужидком блине. Спина от всех этих манипуляций заболела быстро, а результат был нулевой: хоть бы один блин получился не слишком толстым, маслянистым, пережаренным и кривым! Еще и Огонек вдруг позвонил, хитро говоря: — Выгляни в окно, я тебе сюрприз приготовил. Знал Поэт эти сюрпризы. Огнепоклонник только притворялся серьезным взрослым человеком, а на деле был шкодливым ребенком не хуже Поэта, стараясь напакостить посильнее, а потом с невинным видом уверять, что это все не он. В окно Поэт заглядывал с опаской, на всякий случай не выпуская телефона из рук, чтобы быстро среагировать и вызвонить если не службу спасения, то хотя бы Кризалиса, который мало того, что примчит в два раза быстрее, так еще и помощь его будет куда действеннее. На улице стоял человек, обвязанный соломой, и как только Поэт захотел деликатно поинтересоваться, что бы это могло значить, незнакомец поджег себя и начал исступленно орать, бегая под Поэтовыми окнами. Если бы такое увидел Кризалис, то выпрыгнул бы прямо из этих самых окон, чтобы помочь бедолаге, но Поэт только недоуменно смотрел на паническую беготню, желая кого-нибудь ментально помучить. Например, незадачливого шутника, который отнимал его время из-за какой-то ерунды. — Классно я Масленицу поджег? — Огнепоклонник, судя по голосу, был весьма доволен собой. — Красиво горит? — Я не люблю огонь, — поморщился Поэт, удерживаясь, чтобы не наговорить бывшему сокамернику много хорошего. Их хрупкий мир строился на Кризалисе, который не давал им друг друга поубивать, и схожести гипнотического дара. Поэт пока не собирался подливать масла в огонь. Иначе одним подожженым «чучелом» Масленицы Поэт точно не отделается — его вынужденный напарник чересчур злопамятный. — Зря! — Огонек явно хотел бы посмотреть на представление вблизи, но врачи его из больницы не собирались выпускать уже никогда, да и сам он грозился помереть сию секунду практически каждый день, заставляя Кризалиса бесконечно гонять ему то за сигаретами, то за коньяком. «Чучело» тем временем упало на асфальт и трагично догорало, превращаясь в не очень приятный на вид горелый труп. — Как там дела с блинами? Кухню уже сжег? — Все-то ты знаешь… — Мне уже звонить Владимиру? — Ничего я не сжег! — обиделся Поэт. Он не настолько плохо готовит. Между прочим, он много лет жил один и питался делом рук своих, так что не хочет — не значит не умеет! Вот блины он до этого еще не делал, да. Но это дело наживное. — Это только пока. Когда Володя вернулся домой, его ждал вконец озверевший и уставший Поэт «с хлебом-солью», большая стопка толстенных, даже издалека казавшихся невкусными блинов, и жалобно мяукующая кошка, которой от жара и запаха готовки уже стало дурно. За стол Володя садился мужественно, и первый блин тоже брал мужественно. Поэт смотрел на него выжидательно, не отрывая взгляда, и вообще сидел с таким видом, как будто, если Кризалису не понравится, Поэт его убьет. Что, с учетом затраченных на готовку сил, было почти правдой. — Фкуфно, — заметил Володя неуверенно, откусив небольшой кусочек. Этот конкретный блин был слишком сладкий, но Володя еще даже не подозревал, что блины его ждут на любой вкус: слишком сладкие, слишком соленые, слишком тонкие, слишком толстые, слишком горелые, слишком негорелые, абсолютно безвкусные и с таким вкусом, что лучше бы он не ощущался. «Главное, — подумал Кризалис, глядя на вздохнувшего от облегчения Поэта, — это забота». И храбро откусил еще немного.