dying light aikon drabbles

Ситуация к тому располагала, даже очень, но на Эйдена совсем не получалось злиться. Напускные недовольные сообщения — это, кажется, все, на что его хватит, честное слово. Хакон скачет по крышам, пока холодноватый утренний ветер бьет в лицо и смело заглядывает под одежду, заставляя просыпаться на ходу. Розоватое небо постепенно сменялось оранжевым, выпуская солнце из-под редких облаков, готовясь начать новый день. Тут эпидемия, войны, смерти, Вальц, зараженные внизу кряхтят, а им хоть бы что, неизменно сохраняют свой порядок. Мужчина добрался до убежища, до дома. В новом мире ночевать каждый раз в новой комнате в абсолютно любой части города не было чем-то необычным, вариантом нормы, скорее, но для него все изменилось, когда этот некогда чердак стал называться их с Эйденом домом. Это было странно. В молодости Хакон думал, что когда-нибудь накопит на дом с участком или хорошую квартиру, заставит ее икеевской мебелью вперемешку с каким-нибудь винтажем и будет воспитывать там детей вместе с женой, пока не состарится и не одряхлеет. В реальности же пришлось выбирать между совсем разъебанным сараем и более-менее сносной комнатой, в которой стены и окна еще исполняли свои функции, а заполнять ее любыми уцелевшими кусками неуцелевшей цивилизации, чтобы хоть какое-то подобие дома создать. Но грех было жаловаться — после Падения мир изменился, изменился каждый, кто остался в живых, Хакон не был исключением. Жизнь вообще пошла под откос у него особенно — так бывает, когда изо всех сил гребешь-гребешь-гребешь, пытаясь выплыть, а потом обнаруживаешь себя в блядском болоте, и после этого хочешь — гребись, хочешь — нет, особо ничего не изменится, дно уже давно ждет тебя. Как в старых мультиках — ты упадешь, только когда посмотришь вниз и поймешь, что под ногами нет земли, только воздух. Эйден во всем этом безумии протянул ему руку. И сам того не ведая спас из болота. Хотя, конечно, технически Хакон спас его первым, но все же. Он слегка нажал на дверь, и та со скрипом открылась, пропуская утренний свежий воздух внутрь. Эйден лежал на матрасе, немного свесившись на бок и прижимая рацию к груди обеими руками. Хакон улыбнулся и поправил его, двигая к стенке, от чего пилигрим недовольно закряхтел сквозь сон и вцепился в его руку. Ничего не оставалось, кроме как лечь рядом и укрыть их обоих. Глаза слипались, но было бы преступлением не посмотреть на эту пьяную в слюни мордашку в фиолетовом свете, даже в этом состоянии умудрившуюся разжалобить его своей искренностью. Ресницы Эйдена немного подрагивали. Он был такой красивый. Хакон сто раз говорил ему это, каждый раз наблюдая, как краснеют щеки и даже уши, а глаза убегают от него куда-то в сторону, и от этого только сильнее хотелось повторять одно и то же. Мужчина убрал рацию на тумбочку, осторожно выцепив ее из мозолистых пальцев, и прижался к разгоряченному телу, устраиваясь поудобнее. Хорошо было засыпать рядом с Эйденом, хорошо было засыпать с мыслью, что после пробуждения самым первым он увидит именно Эйдена, а не пустые обшарпанные стены, лишний раз только напоминающие об одиночестве, бренности жизни, а сейчас ещё и об их ссоре. Пилигрим притиснулся ближе и что-то довольно мурлыкнул сквозь сон. Хакон оставил лёгкий поцелуй на его лбу, осторожно проводя рукой по отросшим волосам и зарываясь в них носом. Уже ставший родным запах вскружил голову как в первый раз — это была магия какая-то, сто процентов, иначе почему этот малыш в образе сурового пилигрима так прочно въелся под кожу, проник в самые потаённые уголки души, которые были заперты даже для самого себя и давно покрылись пылью? Но грех было жаловаться. К черту замки и цепи, к черту пыль. Вместо них будут мёд, ромашки и неизменное милое смущение с красными щеками. Хакон: ты такой милый, когда спишь, так что я готов простить тебе все что угодно, малыш [не прочитано]