Семь дней моей ненависти

             Билли просыпается от тяжести, сдавливающей его грудь, не позволяющей набрать воздуха и даже выдохнуть, во рту сухо и горло дерёт, жар расползается по телу и покрывает холодной испариной кожу, футболка липнет к спине, а волосы — к шее, кожу щекочет мягкая шерсть, а на плече собираются липкие слюни. Над ухом раздаётся сопение и за ним следует храп, окончательно пробуждающий сознание. Тело онемевшее и не слушается, кажется чужим и неподъёмным, неприятное покалывание плавно переходит с кончиков пальцев на кисти и пробирается до предплечий, заставляет поморщится и медленно возвращает ощущение собственного тела после невесомости сна болью затёкших суставов в ногах и позвонков в шее.       Вдалеке что-то громыхает и звонко падает на пол. Билли открывает глаза, засохшие коркой последствия вчерашнего разговора покалывают и царапаются, и в уголках вновь собираются бусины слёз. Шум затихает и Билли запрокидывает голову, свешивая ее с подлокотника дивана, перевёрнутым плавающим взглядом упираясь в чернильно-синюю пелену, укрывающую небосвод и крыши соседских домов. Серебряный свет новорождённой луны слепит отвыкший от темноты взгляд и освещает комнату, отливая на паркете голубым, и на душе отчего-то тихо.       Барри ворочается, пока Билли старается не шевелиться и пересчитывает острые наконечники заборных столбцов. Он хорошо помнит, как дал волю тягучей дрёме захватить его, но совершенно не понимает, почему ему позволили остаться. Барри сползает с груди чуть в сторону, ближе к спинке дивана, и Билли наконец вдыхает свежий воздух ночной прохлады, проникающий из приоткрой форточки, заполняющий комнату ароматами влажной травы и цветов после павшей росы, пробирающийся под ткань футболки, остужая разгоряченное тело и успокаивая дрожащие мышцы. Билли потягивается и стаскивает с груди увесистую лапу, стряхивает цветные шерстинки и садится, согнув ногу в колене, протирает ладонями лицо, и на кухне загорается лампа — слышится щелчок выключателя и тёплый желтый свет рассеивается мелкой крошкой, а на стене проступает зыбкая сероватая, но узнаваемая тень человека. Билли поднимается, неторопливо крадясь по скрипучему ламинату, переступая с пятки на носок, прислушиваясь к движениям на кухне, а часы на стене отбивают половину четвёртого утра. Слишком рано.       Билли находит Чарли, сидящей на полу у раскрытой дверцы холодильника. Подогнув под себя ноги, она роется в прозрачных ящиках, заваленных едой; на ней пижамные штаны в клетку и футболка растянутая, размера на три больше, свободные рукава прикрывают локти, а волосы накручены на бигуди. Она Билли не слышит и обращает внимание лишь тогда, когда он кладёт руку ей на плечо и тихо спрашивает:       — Не спится?       Вздрагивает, отшатывается и задницей приземляется на плитку, прижав руку к груди, оборачивается, смотрит испуганно через толщину стёкол в очках, а зрачки расширяются и чернотой поглощают тёмный шоколад радужки; открывает и закрывает рот, ни слова не произнеся, и вновь открывает, но уже говорит:       — Я тебя разбудила? Прости, проголодалась чёт. Хочешь что-нибудь? — Билли совсем немного смущён обыденностью тона, с которым она говорит, словно они каждую ночь вот так встречаются у холодильника, потому что один уже не спит, а второй — ещё. Чарли приподнимается и чуть отодвигается, освобождая Билли немного пространства рядом с собой в узком проёме между стеной и кухонными шкафами.       — А ты, кстати, уже или ещё? — интересуется он, потому что выглядит Чарли уж слишком бодрой, но одновременно с этим уставшей и замученной — кожа под глазами в приглушённом свете разительно темнее, а движения рук смазанные, вялые, словно и вовсе не спала, представая перед Билли его же отражением двухдневной давности. Чарли прекращает перебирать закрытые контейнеры с едой и переводит озадаченный взгляд на Билли, медленно осознавая смысл заданного вопроса, ответ на который Билли успевает прочитать меж строк повисшей паузы.       — Да, — отвечает заторможенно, не до конца выбравшись из своих мыслей, и замолкает на полминуты, но потом, опомнившись, скомкано добавляет, — ещё.       Билли больше вопросов не задаёт, хотя язык так и чешется накинуть пару уточняющих, надеясь услышать своё имя в причинах, но порыв подавляется здравым смыслом, и Билли опускается на пол спиной к холодильнику и вытягивает ноги, окидывает взглядом кухню, которая непроизвольно ассоциируется теперь с переломанными кратким монологом чувствами, и старается лишний раз не заглядываться на непривычный глазу образ Чарли, имеющий при этом смысла в сознании Билли больше, чем ее желтые колготки и глиняные серёжки.       — Что? Не все хотят делать химическую завивку, приходится изворачиваться, — выдыхает Чарли, выдвигая ящик, давая Билли понять, что не заглядываться выходит у него откровенно паршиво.       — Я не завиваю волосы, — Билли усмехается, но вскоре голос его приобретает какую-то серьёзность несвойственную, — не знал, что ты носишь очки.       — По-твоему, я на первые парты по доброй воле сажусь? — Чарли вытаскивает ванночку с мороженным и протягивает ее Билли, а сама задвигает ящик и, не глядя, открывает другой, уже не холодильника, достает пару чайных ложек и одну отдаёт Билли, забирая мороженое обратно, откупоривая крышку, — Папа ругается, конечно, ну а мне стрёмно в них ходить, уродские такие, я лучше лица учителей различать не буду, нежели насмешки выслушивать, — тыльной стороной ладони, извернувшись, поправляет сползающие на нос очки и набирает в ложку немного клубничного десерта, — со слухом-то у меня всё в норме.       — Никогда бы не подумал, что над тобой могут смеяться, — Билли говорит без язвительности, просто констатируя факт, и вторит ее действиям, ловя на себе внимательный взгляд, и вопросительно выгибает бровь, — что я не так сказал?       — Да, ничего такого, просто на секунду задумалась, как забавно, что именно мы с тобой сейчас сидим ночью у меня на кухне, едим мороженое и по душам беседуем? — последнее она произносит вопросительно, нерешительно, боясь своих же слов, но Билли на это улыбается и хмыкает.       — Никому не говори, а то Джесс с ума сойдёт.       — Ой, надо же, ты в кой-то веке имена начал запоминать? — Чарли легонько толкает его в бок, напоминая, как в первые дни их незадавшегося знакомства на повышенных тонах он имя ее раза три исковеркал, а потом и вовсе неуклонно звал только по фамилии, — А тебе разве не странно?       Билли хочет ответить, что у него всё рядом с Чарли странным становится, но в итоге пожимает плечами, повесив в воздухе лёгкую недосказанность, ковыряется в мороженом, перевешивая витиеватые узоры клубничного джема, но вскоре, когда половина уже съедена, Чарли нарушает тишину:       — Папа хотел позвонить твоему отцу, но я помешала, — говорит едва слышно и Билли чувствует, как напряжение возвращается в тело и во внутренности впиваются колючки тревоги, которые тут же рассыпаются, оставляя после себя противное ощущение, а Чарли притупляет взгляд на пол и очки вновь сползают к кончику носа, но она не тянется их поправлять, лишь убирает прядь волос за ухо и продолжает, — подумала, так правильнее будет. Я, честно, старалась не лезть, не получилось. Всё у нас с тобой как-то через задницу идёт, как тогда с коровой. Знаю же, что тебе, наверняка, неприятно было, и, когда увидела тебя здесь, в слезах, прости, — она касается его руки, извиняясь, и тут же одёргивает себя, — на душе так мерзко стало. Испугалась, потому что прониклась тобой, наверное, чересчур, потому что боялась, что разрушила всё языком своим дурацким. И вопросом теперь задаюсь, а правильно ли я поступила? Отговаривала папу от его предложения как могла, но он упёртый, как ты прям, а теперь расхлёбываю.       — Ты поэтому уснуть не могла? — на выдохе произносит Билли, сжимая ложку в руке, и переводит взгляд на Чарли, смущенную своей неожиданной искренностью и растерянную.       — Да. Наверное. Не знаю, — вздыхает с тяжестью и срывается на нервное хихиканье, — зато ты поспал, а то выглядел пиздец.       Билли ухмыляется и проводит рукой по своей щеке, царапаясь пальцами за не такую частую, но отросшую щетину, почёсывает её. В спину дует холод из открытых дверей, пробирается под рубашку и по коже рассыпаются мурашки, а на полу он только сейчас замечает две тени, нарисованные тусклым светом холодильника и соединяющиеся в одну цельную где-то в районе плеч. Он переваривает всё, сказанное Чарли, пытается состроить предложения, возможно, утешить и успокоить, но не выходит от слова совсем. «Потому что прониклась тобой» — зажёванной пленкой звучит в голове, и больше ни о чём другом Билли не в силах думать.       — Хочешь прокатиться? — наконец, выдаёт он после мучительных для Чарли и него самого минут молчания, ванночка с мороженым знатно подтаяла и капли конденсата стекают по ладони на пол в маленькую лужицу, — Раньше я так часто делал, чтобы голову проветрить.       Чарли ищет в его глазах ответную реакцию на сказанное ранее, хмурится, щеку изнутри закусывает и жуёт, явно ожидая подвоха с его стороны, но никакого подвоха нет — Билли искренен в своём предложении и просто хочет оставить все мысли об отце, все переживания о Чарли и воющую тревогу в полупустой банке с мороженым, и забыться хоть на ближайшие пару часов, пока рассвет не наступит, но он не озвучивает своих желаний, а Чарли соглашается, поднимается и прячет мороженое обратно в холодильник, захлопнув дверцу, забирает у Билли ложку и вместе со своей кидает в раковину. Просит подождать её немного и начинает прямо на кухне выпутывать из волос бигуди, но некоторые из них запутываются ещё сильнее, а Билли наблюдает с несколько секунд за ее мучениями, предлагает помощь, и, не дожидаясь ответа, берет в руки спутанную прядь и осторожно, стараясь сильно не тянуть, выпутывает закрученные пряди. Вместе они справляются за минут десять, и Чарли, шмыгнув носом, собирает все бигуди в кучу и убегает с ними из кухни прямиком на второй этаж — Билли слышит ее топанье над головой и берет в руку очки, в процессе отброшенные Чарли на столешницу, чтоб не мешались, вертит, примеряет, глядя на своё отражение в темном стекле микроволновой печи, и тут же возвращает на место, заслышав, как Чарли спускается по лестнице.       — Я готова, — она выглядывает из-за угла, причесанная, но всё ещё в пижамных штанах и в наглухо застёгнутой куртке ее отца, надетой поверх всё той же широкой футболки, края ее торчат, и исчезает за тем же углом, а Билли в последний раз бросает взгляд на сложенные очки, ловя себя на мысли, что как бы сильно Чарли не стеснялась их, они ей ахуеть как шли, и образ этот из головы он вытравить ещё долго не сможет.       Чарли ждёт Билли в коридоре, облокотившись спиной о стену и сложив руки на груди, следит, как он подходит к вешалке и снимает с крючка свою куртку, заглядывает в зеркало, слегка растрепав слежавшиеся кудри, и подмигивает отражению, на что Чарли закатывает глаза.       — Пойдём, красавчик, всё равно все спят, некому тобой любоваться, — посмеивается Чарли и тихо поворачивает замок входной двери.       На улице всё та же ночь, что была десятками минут ранее, от линии горизонта, к которому сводится единственная дорога, слабо проступает нежно голубое свечение, разбавляющее чернильные кляксы на небе, но вокруг тонкого острия лунного серпа продолжают проглядываться вкрапления созвездий, лишь пару-тройку из них Билли в состоянии очертить невидимой линией взгляда и прошерстить в памяти их названия, вычитанные из старой книжки по астрономии, взятой из библиотеки прошлой школы, но так и не возвращённой, валяющейся сейчас где-то на дня коробке в его комнате в доме в квартале от дома Чарли, но они туда не поедут.       Билли задирает голову, всматриваясь в блеск уже давно погасших звёзд, и берет Чарли за запястье, останавливая и указывая пальцем в какую-то точку на небе. Теперь его очередь захватывать ее дыхание. Чарли возмущается, желая поскорее убраться с улицы, пока отец не проснулся, но всё же прослеживает взглядом по направлению, заданному Билли, и прищуривается — мелкие точки на огромном небе разглядеть сложнее, чем стаю чёрных птиц. Билли разочарованно вздыхает и хочет сдаться, отложить выученные наизусть статьи космосе, но Чарли не отводит взгляд, напрягается, стараясь вглядеться в то же, что увидел Билли.       — Это созвездие Лебедя, — Билли начинает неуверенно, наблюдая вполглаза за реакцией Чарли, прощупывая тонкий невидимый лёд сомнений, но Чарли не перебивает, кивает, желая услышать продолжение. Билли прекрасно понимает, что ни черта она не видит, и поэтому опускает руку с ее запястья на ладонь и разворачивает, кончиком пальца рисует очертания созвездия на мягкой коже, ведёт линии и замирает, чуть надавливая, Чарли с приоткрытым ртом впитывает каждое сказанное слово, — здесь находится Денеб, его самая яркая звезда, она настолько яркая, что будь на том же расстоянии, что и Сириус, светом своим затмила бы Луну.       Билли замолкает, и они с Чарли встречаются взглядами. Закрадывается мысль, что надо объясниться, рассказать, откуда такая странная тяга к космосу и почему он так тщательно её скрывает и нежно оберегает, но он отвлекается на сведённые к переносице густые брови, на дрожащие ресницы с выгоревшими кончиками, на мерцающий блеск в глазах, напоминающий сотни рассыпанных звёзд на ночном небе дикого калифорнийского пляжа. Он отвлекается, а Чарли руки своей не забирает.       — В планетарий ходил в детстве, — Билли прочищает горло, пряча лёгкую дрожь и возвращая голосу былую уверенность и хрипотцу, — с мамой. Запомнилось, — он обращает взгляд обратно к ладони Чарли и надавливает на другую точку, — Альбирео, двойная звезда, клюв лебедя.       — Настолько интересная лекция была, да? — хитреца в ее голосе не ускользает от ушей Билли, — В школе есть клуб астрономов, но, думаю, дети тебя испугаются.       — Я к задротам этим не пойду, — Билли надувается, обижается по-детски и выпускает руку Чарли, доставая из кармана ключи от машины, снимая сигнализацию обходит ее, но перед тем, как занять водительское место, не долго думая, останавливается с приоткрытой дверью, — там, сзади кассета валяется, которую мы позавчера слушали. Макс выкинула случайно. Достанешь?       Чарли одаривает его хитрым прищуром и Билли боится, что в настолько идиотское оправдание ни капли не убедительно, тем более для Чарли, но она принимает его слишком легко и с несвойственной ей доверчивостью, залезает на пассажирское и поворачивается к заднем сиденьям, стараясь нащупать в темноте маленькую кассету, пока Билли заводит двигатель автомобиля.       — Ой, мой костюм, я и не заметила его в прошлый раз, — Чарли возвращается с простыней в руках и складывает ее на коленях в аккуратный квадрат, — обыскалась. Кассеты нет, кстати, пол руками трогать не хочу, мало ли, что ты там разливал и кто там топтался, потом найдёшь.       — Почему ты такого плохого мнения обо мне и моей машине?       — Все мои мнения о тебе уже давно стёрлись, а каждый всё понимает в меру своей испорченности, Уильям, — Билли улавливает неслышные нотки раздражения в ее голосе, несмотря на то, что говорит она с насмешкой, но он знает, успел выучить в теории и проверить на практике, что его полными именем она игриво перебрасывает своё раздражение на него, — я просто брезгливая, а мыла с раковиной тут не наблюдаю, — вертит головой и перетягивает ремень безопасности, переводя тему, — у тебя же ещё есть записи всякие, выберем что-нибудь или, если хочешь, можем просто поговорить.       Билли понятия не имеет, чего хочет сейчас, и в душе не ебёт, чем думал, когда, очарованный моментом, в порыве приглашал Чарли кататься под утро по городу, когда им через пару часов ехать на последнюю отработку.       — Просто я вдруг поняла, не прямо сейчас, часа два назад, что знаю о тебе всего ничего, — продолжает Чарли, когда они отдаляются от ее дома, оставляя его крошечным отражением в боковом зеркале.       А я о тебе ещё меньше, — думает Билли, но слова так и не находят выход, оставаясь мыслями, и в слух он произносит совсем иное:       — Нам же необязательно всё знать друг о друге, — наглая, но убедительная ложь, — мы просто тусуемся вместе на время отработки.       — Это не отменяет того, что мы можем разговаривать. В разговорах нет ничего плохого, я же не прошу тебя всю душу мне изливать, давай ты ответишь на мой вопрос, а я на твой, поиграем, — Чарли игнорирует колкие выпады Билли, как игнорирует и его самого, устремив всё своё внимание на приносящиеся за окном одинаковые дома, — как давно ты увлекаешься планетарием?       — Обычно в подобное я играю либо на раздевание, либо пьяный.       — Пить за рулём я тебе не дам, но если хочешь, раздевайся, только предупреди, чтобы я отвернулась.       — Лет с семи читать о космосе начал, — сдаётся Билли и крепче сжимает кожу руля на повороте. Они вновь едут, куда ведёт дорога, не имея конечной точки, отмеченной в карте, да и самой карты у них нет, вместо неё — Чарли, заверяющая, что знает город лучше себя самой и заблудиться у них не получится при всём желании. Она пробовала, а Билли подмечает мысленно, распросить ее об этом поподробнее позже, и притормаживает над мерцающим красным светофором, несмотря на то, что тротуары пусты, как и дороги, он всё равно останавливается, потому что знает, что иначе Чарли устроит ему лекцию из брошюры о правилах вождения.       — Теперь твоя очередь. Спрашивай, — говорит она, красный сменяется на желтый, а у Билли в голове пусто — мысли все разом испаряются, терзающие сознание вопросы, заготовленные, ждущие ответа, продуманные до мелочей вдруг становятся такими неважными и банальными, что слова в кучу не собираются.       — Нечего спрашивать, — честно выдаёт он и вдавливает на зелёный падаль почти до упора, разгоняясь на безлюдной дороге.       — Печально, — Чарли не пытается скрыть осевшую в голосе грусть, но выдавливает подобие улыбки, а Билли сжимает губы в тонкую линию, — получается, снова моя очередь?       — Получается.       — В понедельник…мы будем общаться?       Чарли позволяет вопросу повиснуть в воздухе и остановить время в сознании Билли. Глупая детская наивность прикрывает собой разъедающую кости серьёзность, о которой Билли предпочитал не думать и избегал, а теперь выбор у него наглым образом отобрали и толкнули прямиком в тупик лабиринта, созданного недосказанностью, прикосновениями, которые чтобы случайными назвать надо глотку себе сдавить, и взглядами, такими, которыми просто знакомые не обмениваются, которые запутывают сильнее петлявых дорог Хокинса, которые ловишь, словно последний глоток кислорода, из-за которых Билли теряет возможность ответить честно и врать не получается совсем, поэтому он застывает в молчании, пока перед глазами одинаковые ряды деревьев каруселью закруживаются.       — Ладно. Пофиг, — вздыхает Чарли, отворачиваясь к окну, — зря спросила.       — А ты бы хотела? — Билли почти останавливает машину посреди дороги и чувствует, как сердце тоже останавливается.       — Честно? Возможно. Я к тебе привыкла, пусть ты та ещё заноза, но без тебя уже как-то тускло, — она не поворачивается к нему, говорит с окном и медленно движущимися деревьями, перебирает и мнет пальцы, а Билли впервые видит спадающую с неё уверенность, и через зеркало заднего вида, разделяющего их общий мир на два разных, услышанное кажется ничем иным, как представлением, сломанной игрой воображения, верить в которую с трудом получается, но после внутренних убеждений, больше походящих на кровавую бойню, во тьме загораются крошечные огоньки осознания, согревающие своим теплом.       — Тогда я постараюсь не прятаться от тебя перед математикой в понедельник, — говорит Билли и слышит, как с губ Чарли срывается усмешка, — теперь моя очередь? — она кивает, — Ты будешь ещё пытаться сдать на права?       — Во вторник у меня новый тест на вождение, — Чарли вздергивает брови, не ожидая таким резких смен в темах, и нерешительно подрыгивает, — подала документы вчера. Пятый раз будет, надеюсь, счастливый.       — Хочешь я приду? — вырывается само и Билли тут же жалеет — Чарли не отвечает, поворачивает голову и Билли плавится под её взглядом, — Для поддержки.       — Только если будешь подкидывать мне карточки с правильными ответами в окно.       — Тест не практический? — выдаёт Билли слишком громко и удивлённо, случайно вдавив педаль тормоза в пол, отчего машину протряхивает, а продолжение вопроса — «то есть ты даже до машины не добралась, а теорию валишь» резко кажется бестактным и так и остаётся неозвученным, а Чарли смеётся, громко, заразительно, отрицательно помахав головой, и Билли подхватывает, но смех его немного нервный от абсурдности сложившихся обстоятельств и глупости выдвинутого предложения. А смех затихает только тогда, когда воздуха в лёгких становится катастрофически мало, в глазах собираются слёзы, а мышцы в животе начинают ныть.       — Но ты всё равно можешь пойти, поддержка всегда нужна, кто-то же должен не дать мне свалить до начала экзамена, перехватишь, — задорно отвечает она, прижимая костяшки пальцев к глазам.       — Я приду.       — Отлично, тогда не одну меня поставят насмех, скажу, что ты меня гонял по правилам, как бы двусмысленно это не звучало и не выглядело. Подольём ещё больше масла в огонь сплетен.       — И ты больше не боишься за свою репутацию?       — Нет, свыклась, — Чарли становится серьёзной на мгновение, но после вновь едва заметно улыбается, — меня сплетни веселят. Странное чувство превосходства возникает, когда ты единственный знаешь правду, а всем остальным остаются догадки и додумывания.       Билли пожимает плечами — на сплетни он давно забил, его наработанную репутацию они не портят, а в реальность происходящего между ним и Чарли верят единицы и даже он, чувствующий тяжелеющий, искрящийся воздух, каждый раз, когда лица их в сантиметре от прикосновения замирают, с трудом верит в то, что это не является плодом его воображения и бурления неудовлетворенных гормонов. Верит с трудом, а сердце пропускает удар от одной только мысли и это напрягает — он уже начал примиряться с чувствами подтопляющими его деревянный плот сознания, состоящий из двух палок и одной веревки, но отрывать от Чарли взгляд всё труднее и труднее. Хочется взвыть, заскулить, а казалось ведь, что стадии отчаяния себя уже отболели. Казалось.       — Давай так, — протяжно и задумчиво начинает Чарли, — вопрос сложный, сразу говорю, можно подумать будет. Какой твой любимый вкус торта? Отвечу сразу, обожаю красный бархат.       — Шоколадный, наверное. Я не большой любитель сладкого.       — А по тебе не скажешь.       — Я что, создаю образ сладкоежки?       — Конечно нет! Умял половину контейнера с мороженым, все же противники сладкого так себя и ведут, — бодро говорит Чарли, — так, следующий вопрос.       — А моя очередь? — опешивает Билли, заворачивая на какую-то пустынную, но знакомую дорогу — по ней в конце августа он с кучей коробок на заднем сидении и в багажнике перевозил всю свою жизнь в город. Сердце предательски ёкает.       — Знаю я твои вопросы, — Чарли отмахивается, — как и у всех пацанов, одно на уме.       — Я и не думал подобное спрашивать у тебя, — слова Чарли обижают и задевают, не потому, что сквозят предрассудками, а потому что эти самые предрассудки посвящены ему, хотя он же и является их прародителем.       — Правда?       — Да, но теперь ты не оставляешь мне выбора именно это и задать, — он шутит, а Чарли обречённо вздыхает и поднимает взгляд к потолку, — ладно, — оттягивает Билли, сбавляя скорость, — какого хера ты была Герой? На Хэллоуин.       — А ты запомнил?       — Не успел забыть, — поправляет Билли, будто от этого смысл резко поменяется, а Чарли касается сложенной простыни на коленях, разглаживает ее, смахивает пылинки и катышки, обдумывает ответ или очередной подъёб — Билли уже ни в чем не уверен.       — Я по приколу тогда сказала, потому что даже быть там не хотела и костюма у меня не было, а призраком быть, ну, тупо как-то, — поясняет Чарли и замолкает, наслаждаясь приевшимися пейзажами, а Билли выдыхает и ругает себя за глупый заданный вопрос, но ничего поделать не может, потому что просто не хочет знать. Не хочет знать, есть ли у Чарли парень, которого она одаривает взглядами нежнее, который знает, какой вкус у ее поцелуев и которому позволено касаться ее без опаски быть ошпаренным собственными страхами. Просто не хочет знать, продолжая довольствоваться выстроенной иллюзией и в потерянных мгновениях взглядом очерчивать подсвеченный наступающим рассветом силуэт Чарли.       — Кажется, твоя очередь, — Билли решается первым нарушить умиротворенность молчания, а Чарли растеряно улыбается и тут же нахмуривается, подбирая и выстраивая новый вопрос.       — Что делает Билли Харгроува счастливым? — Чарли обращается к нему напрямую, таким тоном, словно спрашивает о том, как день прошёл, — Только оговорим на берегу, банальное исключается автоматически, я имею ввиду трёх слонов: секс, наркотики и алкоголь. Ну так и, что делает тебя счастливее?       Ты. Наверное, — но Билли не решается озвучить, да и не решится никогда, наверное. Ему, в целом, на счастье как-то не везёт, и он давно смирился, поэтому скорость, с какой в сознании нарисовался ответ, пугает и в тоже время ставит жирную такую точку невозврата.       — А что мне тогда выбирать? Прогулки в парке? В этой дыре его даже, нет, — отшучивается, возмущённо вскидывая руки и тут же возвращая на руль, а за окном звёзды на небе гаснут одна за одной.       — Он есть, просто до него добираться долго. И меня прогулки делают счастливее, как и, наверное, любые моменты, проведённые с папой или с Барри, или друзьями, особенно, когда мы видимся реже из-за всех забот, свалившихся на голову. Вот сейчас, к примеру, меня счастливее делают разговоры с тобой, а следовательно и ты тоже. Я не вкладываю в понятие счастья что-то запредельное и недостижимое, видимо, это свойственно вам, космическим. Мне в детстве больше динозавры нравились, они были приземлённее и отвечали на все вопросы, не давая повода для новых. А космос, он же недостижимый и вечный, и на простые вопросы начинаешь искать сложные ответы.       — Будто динозавры достижимы.       — Могу сходить в музей и посмотреть на их скелеты.       — Тогда мой ответ — тишина. Именно тишина, не затишье, она делает меня счастливее. И поездки на машине, — Билли, наверное, впервые признаётся честно, приоткрывая створку двери, ведущей в его собственный укромный мир, в который до сегодняшнего утра никому не давал прохода.       — А, намёк понят.       — Я не прошу тебя таким образом заткнуться, хотел, чтобы ты замолчала, так бы и сказал, — Билли бухтит и вздыхает, — я о другой о тишине говорю.       — Но мы можем помолчать, если хочешь, — предлагает Чарли без капли обиды в голосе.       — Я не хочу с тобой молчать, — откровенно заверяет её и себя Билли. Ему, правда, нравится спокойствие, которое приносит тишина, рождающаяся между ним и Чарли, но ему также нравится слушать ее, проникать в рассуждения, а следом и в мысли, ему нравится смотреть на неё и нравятся ее дурацкие рисунки, таланта к которым она не имеет, но продолжает рисовать, даже тогда, когда ими не надо кидаться через весь класс, чтобы попросить прощения. Билли подмечает странную закономерность, вызывающую на его лице лёгкую улыбку, они бесчестное количество раз успели извиниться перед друг другом за всякие глупости, но он так и не попросил у неё прощения за то, что балластом прихватил с собой в наказание за кражу коровы, которую она не совершала, и за сломанный велик, который обещал починить.       — Как думаешь, сколько ещё до рассвета осталось? — интересуется Чарли, захлопывая дверь машины и пряча руки в карманы. Пока они ехали поднялся ветер и, очевидно, упала температура — Билли подрагивает, поднимая воротник кожанки, переступает с ноги на ногу, с губ при выдохе срывается белёсое облако пара и растворяется в промерзлом воздухе, а ответ на вопрос Чарли не находится, как и часы на запястье, которые, возможно, упали и остались мирно лежать в тепле дома Алвин, если пёс их не принял за еду.       — Понятия не имею.       Они остановились у заправки, в которой машина не нуждается, но рядом находится круглосуточный магазинчик, где можно купить растворимый кофе, чтобы чуть согреться и не уснуть на обратном пути. Билли складывает ладони треугольником у лица, стараясь сохранить тепло и не дать холодному воздуху обжечь лёгкие, а Чарли обгоняет его, направляясь к дверям магазина, которые оказываются закрытыми, о чем с издёвкой сообщает и написанная от руки табличка, спрятанная в верхнем углу стеклянной двери. Чарли раздосадованно выдыхает и садится на бордюр, ограждающий порожек магазина от стоянки, а взгляд ее устремляется куда-то вдаль, сквозь Билли, стоящего перед ней.       — Отморозишь себе всё.       — Я колготки поддела. Садись, хоть рассвет встретим.       — Хочешь, чтобы я себе тоже всё отморозил? — Билли ёрничает, но садится, хоть и знает, что они оба вскоре пожалеют об этом и о предыдущих решениях сидеть на холодных полах, которые входят в совместную привычку, — Мы можем встретить его в тёплой машине.       — Не бурчи, теплокровный, я подарю тебе грелку, — Чарли улыбается и подвигается ближе к Билли, заявляя, что так им будет теплее, и Билли без раздумий соглашается, приобнимает ее за плечи и притягивает чуть ближе, но Чарли не возражает.       Лунный месяц окончательно исчезает в плотном розовеющем тумане, забирая с собой остатки ночи, первые машины неторопливо проезжают мимо, к городу медленно возвращается жизнь вместе с солнечными лучами, пробивающимися сквозь тяжёлые облака и поблёскивающими в источавшихся, спутанных кронах деревьев. Просыпаются птицы и взмывают под купол неба чёрными точками, отправляясь на утреннюю охоту за пропитанием. Туманность не сходит, продолжая окрашиваться под воздействием восходящего солнца во всевозможные оттенки розового и золотого. И Билли чувствует, чувствует многое и сразу — тепло, исходящее от Чарли, как их колени соприкасаются, как она задерживает дыхание на несколько секунд, когда на уровне их глаз неожиданно пролетает птица, поймав клювом мошку. Чувствует, как ему не хватает солнца и как Чарли дотрагивается ледяными пальцами до его не менее холодных, покрасневших, как сжимает их в тщетной попытке согреть. Чувствует, как настигает страх исчезновения совместно выстроенного чудного мирка с наступлением рассвета, словно с первыми лучами солнца растворится не только последняя звезда в голубизне небосвода, но и они сами, словно это их последний день и завтра никогда не наступит. Чувствует, как устал от боли, что несут кровоточащие раны, исполосовавшие его внутренности, и понимает, что они никогда не затянутся окончательно и останутся навсегда. Чувствует, как устал искать несуществующие отговорки. И, кажется, случается рассвет.       — Кажется, ты мне нравишься.       Чарли не задавала ему вопросов и не просила их от него, он отвечает на свой собственный, неозвученный, отвечает неуверенно, робко, боясь произносить каждое последующее слово, пока они не кончаются вовсе. Он не смотрит ей в глаза и она не поворочается, чтобы взглянуть на него — молча выдыхает и опускает голову ему на плечо, и густые облака расступаются в стороны, приветствуя взошедшее солнце, ветер затихает, изредка колыша голые ветви деревьев, а с неба срываются мелкие белые хлопья. Билли тоскливо улыбается, лёгкая грусть смешивается с такой же радостью — он впервые в жизни видит снег, глаза слепит солнце, а Чарли не отпускает его руки, подставляя другую, чтобы поймать снежинки, которые через секунды тают на коже. И Билли кажется, что именно так мир находит равновесие.