Семь дней моей ненависти

             В доме Алвин жизнь замерла во мгновении, затаив дыхание в ожидании — словно кто-то поставил на паузу фильм, отлучившись на минутку, но так и не вернулся. Он напоминает те дома с пожелтевших страниц старых журналов, что хранились стопками у дивана в доме бабушки по отцовской линии. Билли ни разу не видел, чтобы кто-то их читал или открывал, они были просто красивыми запылёнными картинками, но трогать их почему-то не разрешалось, а он всё равно стащил парочку в свою комнату, увлечённый запретностью, которую они таили в себе, хоть и читать тогда не умел, лишь поразглядывал. И только с возрастом, когда непроглядная пелена детской беззаботности спала с глаз, забирая с собой всю красочность цветов, понял, почему бабушка так трепетно оберегала чуждую ей жизнь, замершую на фотографиях и почему ему прилетело свернутым журналом по затылку, когда тайник с вырезками нашли.       Рождённая и прожившая жизнь в трейлером парке на окраине города около границ штата, видевшая перед собой разграбленные заброшенные дома, окна которых были заколочены досками и расписаны ругательствами, она зацепилась за нечто прекрасное, что смогла углядеть в не таких уж и роскошных интерьерах и цветочных садах, за тепло и комфорт, которые они ей дарили. И дом Алвин оказался именно таким, как с картинок, ей бы он, наверняка, понравился также, как и Билли. Тёмное дерево, камин в гостиной с полкой, заставленной детскими фотографиями, рисунки, висящие на холодильнике и удерживаемые алфавитными магнитами, тяжёлые, длиннющие шторы зелёного цвета, закрывающие от глаз все окна первого этажа.       Таблетка, которую Чарли пихнула ему в рот, начала действовать минут двадцать назад, успокоив бурю в голове, вернула ясность мыслями и, кажется, была просто обезболивающим, но ему бы не помешало и успокоительного принять. Нервозность от предстоящего общения охватила тело на подъезде к дому и усилилась, когда второй машины на дорожке, ведущей к гаражу, не оказалось.       — Вызвали, наверное, но он обещал, — говорила Чарли слишком обыденно, пожав плечами и отмахнувшись от других вопросов, но в затянувшейся паузе перед последними слова слышалась не то досада, не то уязвлённость, и понимание, что обещания сдерживаются через раз, но спрашивать об этом Билли не рискнул, проследовав за Чарли в дом, где столкнулись они с темнотой маленького коридора и шорохом лап по ковролину. Огромный пёс хрюкал и хрипел, выскочив с другой комнаты на встречу, нити слюней тянулись к полу, поднятый хвост болтался из стороны в сторону радостным приветствием, а мокрый нос уткнулся в ладонь, но Чарли отдёрнула попытки познакомиться хлопком по своему бедру, и пёс, склонив морду, подошёл к ней и, присев рядом, уперся чёрным взглядом, игриво наклонив голову в сторону. Билли запомнил его имя — Барри, и ему самому не терпелось познакомиться с лохматым великаном. Он подошёл ближе и, заверив Чарли, что всё в порядке, спустился на колено, протянув руку, в ответ на которую положили увесистую лапу.       Когда ему года четыре стукнуло, засыпать в одиночестве в темноте крохотной детской комнаты казалось невозможным и до мокрых простыней ужасающем, но страх в юном сознании пробуждали вовсе не подкроватные монстры и не чудища, прячущиеся в шкафу, у него и шкафа-то не было, но было тонкие стены, сквозь которые он слышал каждый шорох, сдвиг мебели и болезненные всхлипывания, заставляющиеся жмуриться и накрывать голову одеялом, но засыпать не получалось, поэтому он старался ухватиться за последнюю надежду — мамину руку, не давая ей выйти из его комнаты, и просил рассказать что-нибудь, и она на ходу придумывала разные истории, приукрашивала старые легенды, которые когда-то также рассказывали ей, и смотрела с благодарностью.       В один из вечеров она прилегла рядом и шепотом говорила о что-то о душах и об их родстве, тогда, будучи четырёхлетним ребёнком, прижимая к груди плюшевого щенка без одной лапы и глаза, Билли не думал о любви иной, между двумя людьми, не думал — потому что не знал, что такая существует. Мама на его вопросы отвечала, что та, вторая, специально созданная для него душа, принесёт покой и мир в его жизнь, подарит любовь, а покой и мир Билли приносила игра с соседским беспородным старым псом, а когда тот помер у него на руках, и они с соседом прикопали тело на заднем дворе, легенда превратилась в полнейшую чушь — пустую болтовню хиппи, плюшевый щенок был выброшен в урну, а мечта о собаке закопана в сырую землю соседнего дома.       — Может мне стоит как-то подготовиться? — Билли то ли спрашивает, то ли просто рассуждает в слух, не ожидая ответа, успокаивая себя, закинув ногу на ногу и болтая ею в воздухе, стряхивая нервозность, которая только усиливается с каждым оборотом большой стрелки на часах. В комнате темно, все светильники погашены, а шторы никто не решился раскрыть. Чарли сидит рядом, откинувшись на подушки, которых на диване собралось непозволительно много, и слишком быстро, но бездумно переключает каналы, телевизор не успевает до конца загрузить очередную картинку, как приходится снова моргать и кряхтеть, и на секунды его раздумий в комнате воцаряется непроглядный мрак, к которому глаза не успевают привыкнуть — включаются новости. Будь Билли школьным психологом, то сказал, что Чарли переживает тоже, просто скрывает лучше.       Мама рассказывала, когда он спросил, откуда берутся дети, что родился он на заднем сидении автомобиля, который она поймала, потому что его отца не было дома. Она рассказывала, что многое забыла, помнит только крики, и не все они принадлежали ей, помнит, как водитель резко разворачивал машину на поворотах, как она билась в истерике, отказываясь рожать, как тело ее сковало страхом, когда услышала истошный крик младенца, и она боялась взять его, руки ее дрожали. Билли было пять с половиной, он завтракал невкусными хлопьями с жирным молоком, мама сжимала в зубах муштук, вставив в него сигарету, чтобы не так воняло изо рта, и прикуривала от включённой конфорки, аппетит пропал на весь день.       Тремя годами позже, на перемене между уроками Билли подслушал обсуждения двух учительниц, одна зачитывала статью из газеты, в которой говорилось о том, что дети, рождённые в воде, уже умеют плавать, а вторая говорила о детях, рождённых через кесарево, — они не получают материнской любви, потому что рождены неестественно. Билли родился в страхе. Значит разговоры учительниц всё же имеют смысл, подумал он тогда, а тревожность, порождённая его матерью, разрасталась в его сердце, пожирала тело и мозг, отравляла нервные окончания и кровеносные сосуды, и преследовала в бледности чужих теней. Он не научился с ней справляться, они срослись настолько, что без неё он — никто.       — К чему готовиться? Ты же не моей руки у него просить собрался, — отвечает Чарли, и телевизор на секунд десять гаснет, — расслабься.       Билли усмехается и опирается о мягкий подлокотник локтем, уныло подперев тяжёлую голову. Проносится взглядом по картинам, висящим на стене напротив, не заостряя внимание — отвлекаясь от навязчивого внутреннего голоса, паразитирующего мысли. Если бы расслабление было таким простым.       — Надеюсь, он знает, что мы тут не ради предложения? — вопрос скорее риторический и Чарли лишь посмеивается, а Билли переходит на шепот, — Я же тут никого толком не знаю, — звучит откровеннее, чем он рассчитывал, — и его тем более. Просто хочу понимать, чего мне следует ожидать, вдруг у него есть ружьё. Не смотри на меня так, я второй раз не переживу.       — Второй раз? Ладно, опустим это сейчас. Давай, спрашивай, — Чарли не потребовалось много времени на раздумья. Вздыхая, отбросив пульт в сторону, она устраивается поудобнее, взяв одну из подушек в руки и приобняв ее, поворачивается к Билли лицом. Калейдоскоп пестрых бликов переливается и вращается на её кажущейся бледной коже, не давая теням полностью стереть тьмой силуэт.       — Кем он работает?       — Вопросы у тебя, конечно, — фыркает, — я уже говорила — врачом.       — Есть что-то важное, что мне точно нужно знать?       — Как минимум, правила дорожного движения, — язвит Чарли, Билли не видит, но в манере её речи различает улыбку, и в ответ на её колкость лишь хмыкает, а Чарли пожимает плечами — какие вопросы, такие и ответы, придумай что по лучше, но Билли, правда, старается придумать, сформулировать хоть что-то более-менее сносное, что поможет ему в разговоре, но уставший и заебанный самим собой мозг на большее не способен.       — Он терапевт, завотделом, разведён, есть дочь, собака, ему за сорок, носит очки и коллекционирует монеты, ростом, примерно, такой, — Чарли поднимает и тянет руку, помахав ладошкой в воздухе, очерчивая невидимую линию.       — И у нас тут не колонка одиноких сердец в газете, — возмущённо говорит Билли и поджимает губы, опуская руку Чарли своей на спинку дивана и замирая в этом прикосновении.       — И тебе не стоит волноваться, — Чарли вытаскивает свою руку из-под его и накрывает сверху, подвигается ближе, оставляя между ними неприлично маленькое расстояние, — у него даже нет разрешения на оружие и я буду рядом, — она переходит на шепот и Билли неосознанно тянется к ней. Они так близки друг к другу, что он слышит ее размеренное дыхание и бьющееся сердце, может разглядеть родинки на шее и щеке и поблёскивающий металл серёжки, их разделяют сантиметры, а в наэлектризованном воздухе замирают пылинки, но тишина трескается под чересчур громкой трелью телефона, стоящего на маленьком столике в углу комнаты. Чарли прикусывает губу и встаёт, потрепав Билли по голове, поднимает трубку, накручивая провод на палец — привычка, Билли помнит и поправляет растрёпанные волосы, а Чарли завершает короткий разговор и говорит, что папа будет дома через минут пятнадцать. Больше они не произносят ни слова.

***

      — Чаки говорила, ты в команде по баскетболу?       — Неофициально, но, можно сказать, что да.       Они сидят за столом, Барри устроился под ним, положив поудобнее голову на колени Билли, ткань джинс темнеет под его пастью, а бездонные глаза прикрыты от удовольствия — Билли нервно поглаживает его за ухом, перебирает пальцами длинную шерстку, накручивает и опускает, почесывая глубокую складку над бровями, а Барри гудит в знак благодарности и иногда выпрашивает кусочек мяса.       Может перерождение душ всё же существует?       Чарли смеётся и кивает, разрешая Билли отдать немного из своей порции вечно голодному псу, а мистер Алвин на это никакого внимания не обращает, накалывает на вилку тушеные овощи и задаёт вопросы, от которых Билли не удаётся увернуться односложными ответами. Не первое его знакомство с родителями, но обычно они ограничивались приветствиями, вопросом о делах и больше в их жизни Билли не появлялся, да и они вряд ли думали о нем. Но сейчас было иначе — мистер Алвин прям с порога, только войдя в дом, одетый в обычную одежду и куртку, которая согревала Билли почти два дня, протянул руку, и рукопожатие его было крепким, тёплым и добрым, если так вообще можно говорить, но Билли так показалось и ощутилось, как и то, что Чарли очень похожа на своего отца, не только внешне, явно унаследовав тёмные волосы и озорной блеск в глазах, но и в поведении, манере общения, и даже тембр голоса их схож.       В присутствии Чарли, напускная самоуверенность, игривость и дерзость, натренированная Билли за годы медленно испаряется и проявляется обрывисто, случайно, когда Чарли сама это поддерживает и подыгрывает, и вначале разговора с ее отцом Билли теряется полностью, и существовать без маски, дарующей ему свободу в общении, отсутствие страха осуждения за неправильно сказанные слова и обаяние, становится сложнее, и он запинается, думает слишком долго, и шея начинает краснеть, но потом всё также медленно сходит на нет. Может дело в том, что Билли за весь день впервые нормально поел, может в ровном дыхании уснувшего у него на коленях пса или в домашней обстановке, но кончики пальцев согреваются, сердце не вырывается из груди и челюсть расслабляется. Он шутит и все смеются, рассказывает истории из Калифорнии и сетует на непогоду в Хокинсе, мистер Алвин внимательно слушает и не перебивает — лишь после уточняет что-то, а Чарли пинает его колено своим, когда он начинает упоминать откровенно лишние детали и Барри поскуливает от того, что сон его потревожили и выпрашивает ещё кусочек, но его заставляют вылезти из-под стола и идти к миске, доверху заполненной кормом, хотя жаренная курица со стола выглядет и пахнет аппетитнее, но вскоре и она заканчивается, тарелки пустеют, в стаканах кончается сок, и Чарли встаёт, отодвинув со скрипом стул, начинает собирать всё со стола. Билли принимает это за намёк об окончании вечера, готовясь к прощанию.       — Я взял в прокат несколько ужастиков по дороге домой, настроишь? — мистер Алвин обращается к Чарли, забирая у неё грязную посуду из рук. Билли ничего не понимает, но догадывается, что его ждёт.       — П-а-а-п, — с недовольством, предупреждающе произносит Чарли, потянув отца за рукав, — мы просто друзья.       — Билли просто поможет мне с посудой, да? — теперь уже обращаются к нему и с его кивком Чарли ускользает в гостиную, шаркая по полу, но оборачивается, почти спрятавшись за углом и показывает Билли большие пальцы, поднятые вверх, беззвучно что-то говорит, но по губам Билли читать не умеет, а мистер Алвин загораживает Чарли собой и вручает ему гору посуды и указывает на арку, в которой виднеются кухонные шкафы, Билли понимает без слов и следует по направлению, прислушиваясь к шагам позади, ставит всё в раковину и включает воду, но ее тут же перекрывают.       — У нас есть посудомойка, ты же не думаешь, что я такой тиран, что заставляю гостя мыть за собой посуду? — Билли машет головой и не знает, за что зацепиться взглядом, а мистер Алвин хлопает его по плечу, по-отцовски так, будто Билли только что финальный бросок пропустил и это ничего не значит, — Расслабься, — где-то он уже это слышал.       — Мы друзья, — выпаливает Билли, зная, к чему обычно ведут такие разговоры тет-а-тет с отцами, хотя в брошенные слова самому последние дни верится с трудом. Ему сложно назвать Чарли своим другом, как и признать, что между ними созревает нечто большее, чего он так страшится и опасается, и что не в силах разглядеть в самой Чарли. От мыслей этих сердце пропускает удар и Билли жалеет, что все сигареты докурил.       — Да, по вам сразу видно. Я знаю, Чарли говорит о тебе даже больше, чем Джейсон, и она взяла с меня слово, что я никому не скажу и не буду помогать, мы не будем сейчас ворошить детали. Понимаю, внутри сейчас гнев бушует, — мистер Алвин говорит прямо, но мягко, как свойственно докторам, оглашающим неутешительные результаты анализов, не дожидается ответной реакции, облокачивается о подвесные шкафы, опираясь ладонями о каменную столешницу, — но не ругай Чарли, я вырос в подобной твоей ситуации, а она — нет, поэтому первая её реакция — это искать помощь и помогать самой, и, думаю, ты знаешь, кто спасает утопающих? Так вот забудь об этом, хоть на время. Обычно, я стараюсь оставлять без внимания то, что меня ровным счётом не касается, но сейчас это косвенно затрагивает мою дочь и то, что волнует ее, волнует и меня. Думаю, ты уже понимаешь, к чему я веду? — понимает и пальцы до натянутой кожи непроизвольно сжимают столешницу, мистер Алвин вздыхает, готовя себя к продолжению сложного разговора и давая Билли секунды для сглатывания агрессии, — Мы пока не так хорошо знакомы лично, хотя по рассказам этих двоих ты мне уже как сын близкого друга, и раз я тебя таким считают, то хочу, чтобы ты знал. Двери этого дома открыты для тебя, именно двери, и лучше перед этим позвонить, не смей даже думать об окнах в комнату моей дочери, не в настроении я о лекциях. И почини ее велосипед уже.       — Починю, — Билли выдавливает усмешку и опускает взгляд. Каждый раз, думая, что он на шаг ближе к тому, чтобы выпутаться из нескончаемой паутины, она всё сильнее обматывает его тело. Говорить не хочется — от слов мистера Алвина во рту неприятное послевкусие осталось, хочется повернуться лицом к раковине и выблевать все чувства и эмоции, скопившиеся в теле, все несказанные слова и зудящие мысли. Сейчас он чувствует одновременно всё — стыд, страх, неприязнь, гнев — и его разрывает от нахождения в их эпицентре. Он так устал.       Мистер Алвин вновь касается его плеча и, приобняв, уходит с кухни, а у Билли внутренности все окончательно сжимаются, сворачиваются в узел в один большой ком, застревающий в горле, от него в носу свербит и покалывает где-то в переносице, глаза щипет, и Билли отворачивается, стыдливо наклоняясь над раковиной с грязной посудой. Он даже не знает этих людей так хорошо, как они, кажется, знают его, и почему-то готовы помочь.       В ненавистной тишине, в омут которой его бросили, он слышит скрежет собственных зубов, слышит, как слёзы разбиваются о дно раковины, как трещат и надламываются кости от тяжести собственного веса и веса его отца и матери, и веса их родителей, веса, который уставшие плечи не в силах больше удерживать на себе, веса, с которым они родились и несли всё своё существование.       Билли никогда не понимал, какого это — быть ребёнком. Даже когда он был маленьким, когда ему было пять, шесть, семь лет, он ощущал себя взрослым, каким является сейчас. Все кругом твердили, что нет в мире безопаснее места, чем родной дом, но дом его горел каждый вечер и сгорал под утро, а детскую заполнял густой, тяжёлый смог, забирающийся в лёгкие, выжигающий кислород и отравляющий, заставляющий харкать кровью, застилающий непроглядными комьями стены, растворяя их и оставляя беззащитными, уязвимым, потому что отец не переставал напоминать о том, что ему просто дозволено занять это место, которое в любой момент могут отобрать и отбирали, потому что комната никогда не принадлежала ему, как и собственное тело — болезненное, бесполезное, органы заражены гневом и злостью отца, на них вышиты его инициалы, они передались вместе с кровью и цветом глаз. В мире нет безопасного места. Не было. Теперь есть, кажется.       — Эй, ты в порядке? — Билли не видит, но отчётливо слышит обеспокоенность в вопросе и чувствует осторожное прикосновение к руке. Чарли наклоняется и пальчиками убирает спадающую прядь волос Билли за ухо, вглядывается в прикрытые глаза и дрожащие ресницы, рассматривает выцветшие созвездия веснушек на носу и прислоняется холодной ладонью к разгоряченной, покрасневшей щеке, стирая подушечкой большого пальца поблёскивающие в свете лампы дорожки слёз, которые Билли так хотел оставить своей тайной теперь уже вскрытой и позорно выставленной на обозрение всего одного человека. Он слишком много и часто плачет, но Чарли, кажется, не собирается стыдить его за это неуместными шутками, она опускает ладонь ниже, Билли чувствует ее тепло на своей шее, чувствует, как она притягивает его ближе, молча просит повернуться к ней лицом, обняв, просто, крепко, ласково, и оставляет невесомый поцелуй у виска.       — Я не знаю, что тебе папа такое сказал, ладно, есть вероятность, что случилось подслушивание и кое-что я знаю. Я не хотела ему говорить, оно само вырвалось. Он спросил, как день в школе прошёл, а ты не выходил из моих мыслей, и вот. Это не значит, что ты должен его слушать, но, скрещу пальцы, что послушаешь и всё будет хорошо, — шёпот ее трогает стены тишины, но не разрушает, скорее наоборот погружает в спокойствие, несмотря на то, что слова её доносятся до ушей Билли красивой ложью, в которую он искренне желает верить, но он ни черта не в порядке, поднимает заплаканный взгляд на Чарли, а она понимает без слов, — унесу с собой в могилу.       — Вы там застряли? Не вынуждайте меня вас проверять, несите попкорн! — раздаётся за стеной, прямо из гостиной, голос мистера Алвина, и Билли вздрагивает словно ошпаренный, отступает от Чарли, первым размокнув объятия, а она берет его руку в свою и сцепляет их мизинцы в обещании, детском и глупом, но по негласному закону нерушимом.       — Спасибо, — хрипит он и откашливается, Чарли ничего не отвечает, в последний раз проводит ладонью по его щеке, поджимает губы в улыбке и вручает рулон с бумажными полотенцами. Пищание микроволновки отвлекает их обоих, выводит из какого-то странного транса и возвращает в реальность, мир снова обрастает жизнью и движением. Чарли хлопает дверцей, доставая тарелку, заполненную попкорном, а Билли смачивает бумажку водой и промакивает лицо, осознавая, что не слышал не то, что взрывов попкорна, но и того, как Чарли зашла на кухню, а Барри перевернул полупустую миску с кормом, разбросав его по полу. Чарли лишь пожимает плечами на озадаченность Билли, улыбается и отпихивает ногой в сторону коричневые гранулы, сказав, что приберется чуть позже, и кивком указывает в сторону гостиной, где на диване в самом центре расположился мистер Алвин. Откинувшись на спинку, он вертит в руке несчастный пульт, а на экране телевизора на паузе застряли титры предстоящего фильма.       — Что смотрим? — Чарли плюхается по правую сторону от отца, передавая ему тарелку, и берет кассетную упаковку со столика, начиная внимательно рассматривать обложку, прищурившись. Билли останавливается в темноте дверного проёма, а мимо проходит Барри, поджав хвост и опустив голову, наказанный за устроенный погром, он всё-таки чуть толкается боком о ноги Билли и притормаживает в ожидании поглаживаний, а после уже довольный падает на ковёр, а Билли продолжает стоять, неловко переминаясь с ноги на ногу, мечась взглядом между местом по левую сторону от мистера Алвина и места рядом с Чарли, не зная, какое занять и не следует ли ему уйти.       Он ощущает себя случайным зрителем чужой семейной жизни, подглядывает в приоткрытые страницы когда-то глянцевого журнала о домашнем очаге и хочет врывать приглянувшуюся фотографию, чтобы спрятать под подушкой и тайком разглядывать перед сном. Он кажется лишним в сотворённой не идеальной идиллии и не желает вторгаться и рушить, но мистер Алвин окликивает его и машет рукой, приглашая сесть рядом с ним, пробубнев что-то про нерасторопную молодёжь. Чарли снимает фильм с паузы, а Билли проваливается в мягкость дивана и концентрирует взгляд на экране, пытаясь уловить суть происходящего и понять, почему Чарли так вскрикивает каждый раз, когда главные герои заворачивают за угол, зная, что смотрит этот фильм уже раз пятый. Она упомянула однажды, а Билли почему-то запомнил и даже посмотрел, поэтому его интерес к сюжету теряется быстро, а веки тяжелеют и сон, такой желанный и в тоже время мучительный, окутывает его воспалённый разум и темнота утаскивает в спокойствие и тишину.