Сказочник из Булонского леса

      Мадемуазель Белоснежка давно уж замолчала, но голос её, глубокий и завораживающий, ещё звучал под крышей трактира «La joyeuse vieille», голос, принёсший с собой эхо лёгких шагов молодой избалованной принцессы, звучавшее когда-то под высокими каменными сводами замка её отца, почившего в бозе. По стенам, в неровных отсветах камина, пролегли глубокие зловещие тени, в зеркальных боках пузатых бутылей словно мелькнул чей-то лик, и Месье Шарлю, заворожённому не то волшебным голосом чаровницы-рассказчицы, не то её чудным сидром, вдруг показалось, что и над ним, замершем, увлечённым, как и другие слушатели, прочь этим рассказом, занесла нож неведомая пока старушечья рука.       Однако же, tout passé, и вот уж время, словно замершее, побежало вперёд, словно желая наверстать свой вынужденный простой. Зазвучал трактир, запел нестройным хором голосов, шёпотом шкворчащего масла и смолящей древесины в очаге, звоном фарфора и стекла. А мадемуазель Blanche-Neige, принцесса, что варит сидр и тайком обменивается столь откровенными взглядами со старшим из семи карликов за общим столом, вновь скрылась за стойкой, целомудренно потупив взгляд горящих глаз.       — Aujourd’hui en fleurs, demains en pleurs, – молвил месье Фаол, вздыхая так, как умеют вздыхать, пожалуй, лишь огромные дворовые псы, которым равно нет места ни на псарне, среди породистого шумного многоголосья, ни на зловонных Парижских улицах, среди многоголосья иного, беспородного. Вздох такой может понять лишь одинокая Луна, тысячи лет безразлично взирающая на потерянных принцесс, которые если уж и найдутся, то не всегда теми, что были прежде.       — Ах, а défaut du pardon, laisse venir l’oubli! – раздался тоненький голосок у самого уха Шарля. Принадлежал он, голосок этот, столь же тонкому, воздушному созданию, для которого и слово-то в языке придумано особое, невесомое, воздушное и завораживающее своей певучей сладостью – «la fée». – Принцессы приходят и уходят, а королевы остаются навсегда – как златокрылая Маб, прекраснейшей из фей!       И фея, младшая из трёх сестёр, что изящным пальчиком помешивала в чаше тончайшего костяного фарфора дождь, ветер и звёзды, поведала свою историю, как умеют их рассказывать только феи, в нужных местах присыпая повествование золотой пылью, оживляющей образы, которые раз – и взмахнут своими резными крылышками, растворяясь в сказочной ночи:       — Королева фейри Маб уже пятый день кряду была во гневе. Королевские башмачки её, что из крыльев ночных мотыльков и серебряной паутинки, прохудились! Лучших мастеров лесных созвали во дворец, что у корней великого дуба, лучшие умельцы Воронова леса наперебой предлагали ей свои услуги. Но всё не то, тут – жмёт, там – натирает, и фасон устарел, и каблук неудобен. Так и решила Маб, топнув белой ножкой своей, ходить босиком до тех пор, пока не найдётся мастер, достойный её королевского величия.       Как-то раз, проезжая в своём экипаже, запряжённом четвёркой резвых паучков, остановилась Маб у трухлявого пня на окраине леса. В простеньких резных оконцах горел свет, на натянутой паутине сушилось постиранное в ручье бельё, а из приоткрытой двери доносилась звонкая песня.       «Кто-кто тут живёт? Кто-кто так поёт?»       Крошечная эллилла отворила дверь, низко кланяясь королеве.       «Ваше Величество! – пропищала она. – Какая честь!»       Но Маб и не взглянула на фею. Во все глаза смотрела королева на прекрасные золотые башмачки эллиллы, что горели жарче солнца, ярче драгоценных каменьев в её лесном троне.       «Какие красивые у тебя башмачки! – сказала королева. – Продай мне их!»       Но эллилла лишь замотала головкой, не смея поднять глаз на могущественную фейри.       «Что Вы, Ваше Величество, то подарок моего покойного мужа-лепрекона, он говаривал, что носить их его жена должна до самой смерти, не снимая!»       «До смерти, говоришь? – зло усмехнулась Маб. – Так, дерзкая, и умирай же!»       Сказала так королева и повелела кучеру-кузнечику перерезать горло непокорной эллилле, а чудо-башмачки принести ей.       Как же прекрасны были башмаки! Как чудесно облегали белые ножки королевы фейри! С какой завистью придворные фрейлины смотрели на прекрасную Маб, сверкающую золотыми каблучками в весёлом своём танце!       Но вот закончился полночный бал, а Маб так и не могла наглядеться на свои новые башмачки – заснула прямо в них на перине из пуха одуванчика.       Проснулась королева ночью – глядит, а у кровати её за опущенным пологом стоит кто-то. И так страшно ей стало, так жутко – а крикнуть слуг и сил нет.       Приподнял ночной гость полог и приблизился. Всякое случалось королеве фейри повидать, но мертвецов боится даже лесной народ. Был тем гостем ночным лепрекон – давно уж почивший муженёк бедной эллилы. Зелёный с золотом костюм изорвался на нём, истлел в сырой земле, кожа бледная отстала от костей, черви земляные выели глаз.       «Башмачки тебе впору пришлись, значит, ты теперь жена моя», – прохрипел лепрекон, потянувшись к Маб.       Но тут запели птицы лесные, разгоняя мрак, услыхал их лепрекон – и растворился в утреннем тумане.       Попыталась снять с ног опостылевшие башмачки королева – да, видно, непростые они оказались. Из про́клятого золота сделаны были, и ни служанки Маб, ни стражники, ни даже молочница с королевской кухни не смогли стащить горе-башмачки с отёкших ног фейри. Так и пришла вторая ночь.       Окружила себя Маб служанками и стражниками, мамками и няньками. Да всё без толку. Только стемнело – уснули все, что и не добудишься. А к королеве в опочивальню опять лепрекон пожаловал.       «Прости меня, добрый, пощади, великодушный!» – запричитала королева.       «Исполнишь долг супружеский, приласкаешь мужа своего – глядишь, и заберу башмачки», – упрямо отвечал мертвец.       Захныкала Маб, заплакала горькими слезами, зажмурилась посильнее – но уж больно башмаки ноги сдавили – так, что и терпеть невмочь стало.       Холодны и жутки были ласки её наречённого, но думала Маб о новых платьях, бантах, балах и башмачках, что наденет вместо золотых про́клятых. Так и до утреннего тумана дотерпела.       Накинув на тело пеньюар из перьев овсянки, нетерпеливо протянула она ножки лепрекону.       «Ну, снимай же свои башмаки!»       Но лепрекон лишь ухмыльнулся целой половиной рта. Выхватив острый нож, перерубил он щиколотки королеве фейри, подхватил окровавленные башмачки и растворился в отступающем сумраке.       Конечно, l'entente vaut mieux que l'argent, но и носить волшебные башмачки жене лепрекона пристало до самой смерти, не снимая!