Последний час перед рассветом — самый холодный. Самый жестокий час, когда земля остывает до предела, когда сходят последние отблески света, когда наступает темнота. Сквозняк заползает в приоткрытое окно, забирается под откинутый угол одеяла, скользит своими холодными ладонями по плечам и вдруг хватает за шею сзади, заставляя проснуться. Раньше солнца — это не к добру. В комнате кто-то шуршит, и шорох этот не похож на звуки мышиного подполья: настоящий человеческий шорох. Исидор поворачивается на другой бок, натыкаясь на остывающее тепло простыней с другой стороны постели.
Симон шуршит, скидывая вещи в чемодан. Босиком по полу ходит, рубашку не успел накинуть, в тёмных сумерках его даже слишком легко различить. Пересчитать родинки на плечах (их мало, всего на спине, кажется, пять или шесть), зацепиться за сведённые углы лопаток. Из приоткрытого саквояжа свисает рукав светлого свитера — не язык голодного чудовища, разве что какой-нибудь ящерицы. Бурах тяжело вздыхает и закрывает глаза снова, зарывшись в одеяло поглубже. Сон возвращаться не желает, но можно хотя бы подремать до утра.
Утро раньше рассвета не наступает.
— Окстись, потом соберёшься, — он ворчит сонно и почти неслышно, угадывает движения по звукам и ощущениям: вот Симон выпрямляется, вот осознаёт все свои ошибки, вот зарывается пальцами в волосы, потерявший нить мысли, которую тянул в последние минут десять. — Ляг. Поспишь ещё хоть.
В поездах, идущих отсюда, спальных мест нет. Только деревянные лавки, после которых болит спина.
Матрас рядом прогибается, теперь можно протянуть руку наугад, нашарить чужую, ухватиться за пальцы, подушечками проследовать до запястья. Пульс торопливый, прерывистый. Наверное, приснилось что-то. Потому и обратно ложиться не торопится: опасается того, что сон продолжится. Но руку подставляет, позволяет гладить напряженную кисть, мягко сплетает пальцы и тихо вздыхает. Надежда на сон потеряна безвозвратно.
Исидор садится на постели, свободной рукой обхватывая чужие плечи, немного тянет на себя и не встречает сопротивления. Обратно они валятся вместе, немного неудобным и неуклюжим клубком из рук и тел, один — уже облизанный сквозняком и разбуженный делом, второй — всё ещё хранящий тепло одеяла, с заломом от подушки на щеке и огромным желанием поспать ещё немного. Пальцы путаются в волосах, дыхание щекочет то плечо, то шею. Говорить не хочется совсем.
Солнце поднимается медленно, выползает из-за горизонта, высвечивает комнату, начиная с самых дальних углов и медленно своими лучами подбираясь к постели. Каин смешно дёргает пальцами вытянутой на пол ноги, когда чувствует, как рассвет подступает к нему теплом. Выпутывается из объятия, когда его спокойно выпускают, потому что подниматься наконец-то пора. Поезд через час, до Станции ещё идти, а вещи не собраны до конца. Теперь солнце выцеловывает обнаженные плечи, то и дело двигаются вверх и вниз лопатки, подставляющиеся под тепло. Исидор хочет поцеловать их тоже, но не мешает собираться: только смотрит, иногда подаёт вещи, складывая аккуратно. Рубашки, жилеты, пиджаки. На неделю, а вещей как на месяц. Хотя кто знает, когда будет следующий поезд…
— Нина нашла архитекторов, готовых взяться за проект. Я еду только с ними договориться — они попросили всё устроить как можно быстрее, — Симон накидывает рубашку на плечи и застёгивает пуговицы, откидывая голову немного назад, пока волосы его собирают в короткую косу.
— Не оправдывайся. Ты давно отсюда не уезжал.
Они оба хорошо понимают, почему. Город расползается по швам, стоит только немного отпустить нити, завязанные узелками вокруг их пальцев. Поэтому страшно уезжать: как оставить дома ребёнка одного в первый раз за очень долгое время.
— Сбережёшь?
— Зачем ты спрашиваешь?
Поцелуи укрывают затылок и заднюю часть шеи — до самого выпирающего позвонка, немного смяв воротник.
— Просто хочу услышать, что ты всё ещё согласен.
— Сберегу, — теперь мнётся плечо вместе с теплом и тяжестью уложенного подбородка. — Это ведь и мой город тоже. Как мне его не беречь?
***
На Станцию они приходят порознь — Симон немного запаздывает, зато приходит с целой делегацией из Каиных. Много собрал провожатых — маленькая Мария сидит у отца на плечах и крайне скучающе дёргает ножкой. Проводник, всё желающий поскорее уехать из этой дыры, проверяет билет (начерта он нужен, неужели здесь так много живого груза?) и пропускает в вагон только одного — порывается Георгий, но помогает занести чемодан всё равно единственный Бурах в этой маленькой чествующей процессии. Виктор слегка приостанавливает брата ладонью — кажется, понимает немного больше, чем другие.
— Билет?
— Забрал.
— Документы?
— С собой.
— Всё взял?
— Ничего не забыл.
У Исидора живые руки; ими он поправляет воротник рубашки, разглаживает складки дорожного плаща на плечах, цепляется за пуговицы. Беспокойные руки. Симон ловит их в ладони и коротко сжимает, а после по одному разу целует кончики пальцев. Успокаивает. В глаза заглядывает — и, кажется, улыбается.
Проводник предупреждает, что через пять минут они отправляются; ошалело свистит машинист — даром глухонемой.
— За неделю без меня ничего не развалится. А если развалится — ты сумеешь сшить.
Бурах кивает, тяжело вздыхает и прикрывает глаза. Высвобождает руки, чтобы запустить их в карманы; шнурок амулета свободно обнимает чужую шею. Крепкий узелок-сердце собирает сразу две разноцветные нити; в груди теплеет.
— Не развалится. Я присмотрю.
Амулет прячется под рубашку — подальше от чужих любопытных глаз. Серебряная булавка прикалывает уголок воротника к рубашке; один металлический стежок, приковывающий к нему перестук деревянных бусин. Поцелуй — короткий и невесомый почти, мера совсем не крайней необходимости. Простая прихоть, которую не так часто можно себе позволить. Ладонь прижимает пульс к сердцу, заставляет биться.
— Возвращайся скорее.
Машинист снова ошалело свистит, словно даёт второй театральный звонок. Стальная гусеница уползает в степную даль, на милость свирепых видений. Город всё ещё скован собственной паутиной и утренней негой, не прощающийся и не осознающий, кого следует прощать.
***
— А это у вас что-то традиционное? На воротничке, вот тут, — у Андрея Стаматина нос сломан и оторван воротник, но это не мешает ему изъясняться жестами узловатых пальцев с тёмными мозолями от грифельных стержней.
— Традиционное, считайте. Оберег от нечистых сил и правоохранителей, — Симон Каин умеет мягко улыбаться, и вместе с Ниной они создают поразительное впечатление тёмного очарования и дипломатичного убеждения.
— Ну, обереги, это хорошо, — он прикладывается к вину, они выбрали специально подороже — задобрить. — А за проект берёмся. Работа нужна. И отсюда уехать подальше.
— Уедете, жильё мы вам обеспечим. Состав цельной группы мы утвердим позже.
Стаматины щурятся почти симметрично, и сразу становится понятно: в группах не работают, но уехать хотят. Договариваются, жмут руки, переглядываются между собой, как будто бы друг к другу пришиты, зацеплены за булавки на воротниках.
Симон своей сцеплен с городом; пока она держит один серебряный стежок, его город цел, укаченный в колыбели чужих рук. Этим рукам он доверяет и детей, и Город, и самого себя.
