***
Этот вечер начинался вполне обыденно, и вплоть до полуночи продолжался также. На часах около одиннадцати ночи. Если бы Федя остался дома один, зарубившись в приставку или заедая второсортное кинцо пачкой сигарет и замороженной пиццей, то снова бы не смог уснуть. Представьте: вы убили человека. И не одного. Что вы чувствуете? Вы можете ощутить себя чудовищем? Или, может, палачом, который карает людей за их грехи? Преступность и поведение исключительного девианта — то, с чем должен бороться праведный блюститель порядка. Но его методы не должны превышать по сути своей моральные заповеди. Почему он оказался на месте «хранителя душ человеческих»? Потому что хотел бороться за справедливость. Как говорится, «либо мы их, либо они нас». Убей сам или сдохни. Эти ошибки генетики как раз и следует искоренять, по мнению многих исполнительных органов власти. Федю вполне можно оправдать: тот мудак, которому Вачевский пустил пулю в лоб, был соучастником насильственных действий над женщиной. Парочка бездушных мразей издевались над беременной девушкой, и в их головах ничего не сверкнуло от представлений о испытываемой агонии невинной жертвы. В этом едином организме билось два сердца. Будущей матери и будущего ребёнка. Ни Федя, ни любой другой здравомыслящий человек не может проявить эмпатию к уродам, совершившим нечто подобное. И испытывая искреннее отвращение к тварям общества, всё равно Вачевский не имел права на такой самосуд. По закону. И если это можно было оправдать, то, в некотором смысле, «предательство» очень трудно переварить. Из-за страха за собственную шкуру, под действием наркотиков, которые делают из него урода ничуть не меньшего, он выдал на блюдце с голубой каймой компромат на коллегу. Его могли пристрелить. И это должно было случиться в любом случае. Зачем только Монах оставил его живым? Чтобы Вачевский, как испуганный пёс, поджав хвост, запрятался в своей холостяцкой конуре? Глядя со стороны можно сказать, что это не более, чем странное шапито. Но счёт в этой партии идёт на жизнь и смерть. Каждый раз эти мысли его преследует, нависая прямо над шеей. Начиная душить посреди ночи. Перед глазами мелькают ошмётки кожи, проломленный череп, кровь, которая разливается по жилкам асфальта. Она чужая. Кровь. Кровь на одежде: футболке, брюках и кроссовках. Каждую ночь, когда Вачевский пытался уснуть без помощи обезболивающего, снотворного или антидепрессантов, полученных без рецепта у дилера в клубе, он тонет в крови людей, которые умерли по его вине. Глядя на внешнюю составляющую оболочку, вполне можно дать такое суждение: Фёдор Вачевский — бестолковый бабник, которого не волнует ничего, кроме него самого. Он ничтожество в глазах каждого своего коллеги, бессовестный красавчик в глазах каждой бабы, с которой переспал. «Но это ведь его работа! Как же психологические тесты, которые проходят члены исполнительной власти?» — «Хуйня всё это» — ответит вам любой, столкнувшийся со смертью лицом к лицу. Хотя, видимо, его коллегам действительно плевать. Значит, и Вачевскому должно быть! Весь остаток вечера Федя провалялся на диване, слушая на фоне тяжелые переборы электрогитары под крик-пение Брента Смита и выкуривая не первую сигарету. Табак уже давно перестал быть спасением от гневных мыслей и странных решений, вместо него были препараты куда сильнее. Но с таблетками он завязал. Обещал всем своим напарникам, с какими имел хоть какую-то дружественную связь. Олег, Паша, Оксана. Хотя Оксане наверняка было искренне похер на здоровье Вачевского, ей просто нравилось называть его «законченым нариком». Да, Оксаночка? Передозировка такими препаратами — дело очень весёлое. Невозможно донести до тех, кто никогда с подобным не сталкивался, что такое зависимость. Не то, чтобы Федя вообще пытался это сделать. Ему было также искренне похер. Особенно, если это касалось Голиковой. Хотя, если бы пришлось объяснять, то парень бы язвительно преподнёс в сравнение пристрастия коллеги к мужчинам, которые годятся ей в отцы, и на его усталом лице появилась бы наглая ухмылка. Если не сбитая пощёчиной, то точно одаренная гневным взглядом рыжей. Тревога не окутывает парня так сильно, чтобы нажимать на рычаг «тупых запасных планов». Что за планы такие? Очень тупые и очень запасные, мать его!***
Вачевский ставит на подножку мотоцикл, захватив руль и потянув груз транспорта на себя. Кататься во время снежной погоды небезопасно, но если ты это делать умеешь, то никаких трудностей возникнуть и не должно. Особенно, если ты не глотал любимые таблетки до этой процедуры… Мыслей о препаратах слишком много, да? Федя с головы стягивает шлем, тут же проехавшись пятернёй по всклокоченным волосам, вешает этот предмет для защиты пустой башки на руль и отходит к дверям с неоновой вывеской. Уже при входе слышно, как играет «GoldDiger» Армина Ван Бюрена. Словно ничего более годного, нежели заезженный диск «хиты нулевых», не нашлось у того, кто отвечает за музыку. Одна и та же песня, словно, играет снова и снова, когда Федя сюда приходит. Холодные ключи в кармане напоминают, что лучше бы ты повернул обратно, Феденька, не переступал порог и не совершал ошибку. Зачем тебе проститутка, если куришь Marlboro? (простите, товарищ Бродский) Встречай, жизнь ночного города, ещё одного своего бастарда! С мешками под глазами, ссутуленной спиной и прокуренной пастью. Хотя, кажется, многие его тут уже знают, как дорогого и желанного гостя. Первой, заметившей Вачевского, стала красивая блондинка на длинных каблуках и в весьма откровенном наряде. Тем не менее, в её образе преобладал вид милой дурочки. Она тут же подбегает к нему, закинув руки на плечи и вовлекая в краткий поцелуй. «Мент» уже звучит на слуху, но обладатель этого звания только скалит в сведённые оскомой зубы и целует свою подружку в ответ, приобняв её за талию. В шуме разобрать их слова сложно, но эта очаровательная парочка о чём-то переговаривается и парень отходит. Вачевский совершенно невозмутимо пробирается сквозь плотно прижатые друг к другу тела, как через тёмный лес. Его заветная цель — барная стойка, — во всеоружии готова встречать приятеля. Прямо как блондинка на входе. Страстно обнимая своего гостя и заливая в него литры вискаря, коньяка и водки. — Смотрите-ка, кто объявился, — с иронией подмечает светловолосый бармен в выстиранном фартуке, пока протирает бокал, — Мы уж думали, что ты всё-таки слёг на каком-нибудь задании. — Жив и здоров. К несчастью вон той малышки, — пальцем Федя стреляет в бутылку рыжего напитка. — А ты всё не растерял хватку, — смеётся бармен, быстро справляясь с пожеланием гостя и ставит гранёный стакан на поверхность стойки. Вачевский выпивает содержимое залпом и облокачивается о стол, пробежавшись взглядом по танцующей толпе. В поисках одинокой волчицы, которую можно было бы выцепить на этот вечер. Но, для начала, неплохо было бы ещё залить несколько оздоровительных и лечебных шотов. На пьяную голову водить мотоцикл ужасно опасно, но, тем не менее, подобные «трудности» никогда не препятствовали животной потребности Фёдора. Тем более, когда два хмельных тела прижимаются друг к другу, чтобы спастись от потока холодного ветра, когда дамочка обхватывает торс своими ручками и прижимается грудью к спине — это невероятно сближает, так ведь? Анализ толпы не привёл ни к какому единому решению, хотя такой выбор, обычно, не занимал у парня много времени. Он вытирает смоченные губы запястьем. Одна из них была разбита и только-только зажила. Повторяя процедуру, наконец, Федя отталкивается от стойки и уверенно направляется куда-то в сторону толпы, перед этим бросив куртку за барную стойку. Здесь было достаточно жарко, идти к гардеробу — лень, а выслушивать недовольные замечания бармена не приходилось вовсе. Его тошнит. Тошнит от самого себя, буквально выкручивает желудок, заставляя выплёвывать весь выпитый алкоголь, выпитый только для того, чтобы затопить все внутренние чувства. Если вам неизвестно чувство отвращения к самому себе из-за всей желчи и негатива, которое подсознание отвергает, как будто при аллергической реакции, то можете просто понаблюдать за Федей, который облизывает спиртовые губы и теряет нить осознания. Где он вообще находится? Почему? Почему он здесь, а не в тёплом и уютном гнёздышке с той, которую он мог бы любить искренне? Молодость берёт своё, простилая тропу, заместо брусчатки, из множества ошибок. В ещё более ошибочную старость, если только будет шанс дожить. Сколько раз Вачевский брал в руки пистолет, подставлял к голове? Сколько раз его спасали от передоза и пьяного бреда, в котором он хотел покончить с собой? Сколько, мать твою, раз он сам спасал себя от этого? Чтобы не натворить глупостей в потоке бесконечной тревоги и обыденной истерии, он берёт себе одноразового ангела-хранителя. С малой вероятностью, встретит его второй раз. Сам бы этого не хотел. Не любит привязанности. Только не успевает Федя подойти к выбранной девушке, как его хватают за руку. Кто-то, у кого тоже нежные руки с длинным маникюром, кто-то, кто пахнет сильными духами с пряными нотками. Этот парфюм должен вызывать у мужчин, по версии модных бабских журналов, «страстное желание и возбуждение», может с лёгкостью «вскружить его голову»! Девушка с русыми волосами, что хотела «вскружить голову» Феди, кладёт руку ему на плечо. Она явно пьяна — её миловидное личико украшено румянцем, взгляд слегка помутнён и вызывающе алые губы вытянуты в странной улыбке. Но Вачевский даже не против такого развития событий, только хищно ухмыляется и чуть склоняется к чужому лицу. — Как тебя зовут? — очень уж очаровательно улыбаясь и хлопая длинными ресницами, спрашивает барышня, так резво нарушившая личное пространство парня. И продолжала это делать, прижимаясь к нему. — Орландо Блум. Разве не похож? — усмехнувшись, отвечает Федя. Его увесистая рука оказывается на женской талии достаточно быстро, и он, словно по инерции, утаскивает её подальше от середины, чтобы не мешать общению. Делает это очень плавно и даже незаметно для пьяной. — Дурак! — хихикает красотка и сама подхватывает его предплечье, — а если по паспорту? — Федя. Ну, согласись, правда ведь похоже. Хочешь выпить? — не дожидаясь однозначного и чёткого ответа, Вачевский уводит девушку к барной стойке. Она, видимо, на это не рассчитывала, чуть подкосившись на каблуках, но всё-таки устояв и уверенно пошагав за ним. — Сделаешь какую-нибудь глюкозу? — обращаясь к бармену тихо, мужчина разворачивается обратно к своему одноразовому ангелу и хитро ей улыбается. «Глюкозой» Фёдор обычно называл дамские коктейли. Какие-нибудь сладкие, фруктовые, и очень алкогольные. Например, это вполне мог быть «Космополитен», «Секс на пляже», «Пурпурный сон», «Голубая лагуна», «Ещё одно тупое название для коктейля». — А твоё имя? — он снова здесь. Кладёт локти на стол, прижимаясь спиной к бортику и внимательно разглядывая спутницу. Если честно, то среди всего шума и музыки, Вачевский и не трудился расслышать её имя. Мало того, он даже не старался бы его запоминать. Ведь в списке рядом ютился ещё десяток имён, которые точно не откладывались особым впечатлением в подкорке. Нет, конечно, местами Федя действительно был таким бабником-кретином. Но его это не смущало, особо на хмельную голову. М-да, лучше бы вызвать такси, а не лихачить на мотоцикле. Что? Чем больше алкоголя, тем безумнее должны быть идеи и мысли, а тут вдруг такое. — Приятно познакомиться! — улыбается девушка, чуть усевшись на стул у барной стойки, но стараясь быть к Феде всё это время как можно ближе. Безымянный ангел пьёт свой коктейль, очаровательно размешивая его трубочкой в изогнутой форме, смотрит исподлобья в беспощадной попытке соблазнить Дон Жуана. А тому уже ничего и не надо. Он только ждёт того, когда красотка допьёт, чтобы увести её отсюда. Но, ради приличия, задаёт личные вопросы, которые бы могли показать то, что Федя заинтересован не только кульминационной частью вечера, но и прекрасной леди, что мило хихикала на каждое слово. Каково было удивление, когда та, не дожидаясь уединения, поставила свой бокал на стол, приблизилась к мужчине, притягивая его к себе за шею, вовлекая в поцелуй и отступая, уводя его в сторону мужского туалета. Они пересекают порог, Вачевский прижимает девицу к заплесневелому кафелю, сжимая её бёдра. Чувствует сильный удар по затылку. Девушка ускользает из ослабленных объятий. Федя приходит в себя и быстро разворачивается, но получает ещё один удар прямо под дых. Теперь к стене прижимают его. — Это ваш мент? — приятный, томный фальцет сменяется надменным голосом дешёвой брюзги. Даже если Федя этого и не видит, взгляд её кажется таким же осуждающим, испытывающим отвращение ко всему сущему. — Наш. Свободна. — А деньги? — чувствует, как в возмущении хмурятся её ухоженные брови. — Пошла отсюда. — Вы бы повежливее с дамой… — встревает в разговор Вачевский, когда снова получает удар под рёбрами и сдерживает болезненный стон. Он слышит звук закрывающейся двери. Теперь у него точно никаких шансов, никаких путей отхода. Поднимает глаза и видит двоих перед собой. Кажется, ещё один стоял у двери, чтобы скалить зубы на любого, кто попробует нарушить эту идиллию. И, наверняка, кто-то снаружи. На всякий пожарный. «Ты инвалид, Федя. Физический и умственный» Почему они считают, что лучше? Почему вечно его тыкают носом во всякое дерьмо, как собаку, отчитывают за то, что у него недостаточно силы воли, что у него нет сил бороться. За его слабость, за его отчаяние. За то, что он не может существовать также непринуждённо, как они, не задумываясь ни о боли в позвоночнике, ни о своих грехах. Они смотрят на него свысока. Это потому, что он действительно немощный? Не может справиться с любой своей болячкой без колёс, да и вообще… в принципе справиться. Иногда Федя ненавидит их так сильно, что думает о том, как легко ему захлебнуться в своей обиде и злости. Но, всё же, они вытаскивают его из всякой херни. Это такая себе забота, от которой челюсть сводит в отвращении, но хотя бы не от предсмертной маски. Если бы не они… Было бы всё так, как сейчас? Ну и положение сейчас у Вачевского. — Ментик. Ты ведь занимаешься делом Крыжовникова? — с мерзким притворством интересуется один из верзил. Вачевский думает о том, что музыку слышно гораздо хуже, а ещё, что в туалете перегорело две лампочки, а третья, слабо освещающая собравшихся, уже была на последнем издыхании. Тут было отвратительно темно. Или это у него так в глазах потемнело? Лучше бы он выпил оставшийся запас таблеток. Из мыслей его выводит очередной удар. — Алло, ментик, ты чё, оглох?! — рявкнул мужчина, чья рука вжимала его солнечное сплетение в стену, — На вопрос отвечай. Отличался ли Феденька аналитическом складом ума? Явно не в те моменты, когда в его организме правил коньяк. Ему и язык он развязал до такой степени, что язвить своим глупым «похитителям» себе позволял. Хотя если они собирались его избить до смерти прямо тут, прямо на этом обоссанном кафеле, то следовало бы бояться и переживать? — Ребят, вы же знаете, что Ягодку вашу всё равно засадят? Я уж тут ничего не сделаю… — Сделаешь, — удар по лицу. Намного сильнее, чем предыдущие. Боже. Он что, так сильно похож на грушу для битья, в которой запрятаны алмазы какие-нибудь блядские? Почему вечно прижимают его? Как-то надоело быть козлом отпущения! Вывеска «Тупые запасные планы» мигает красным. Какие такие планы? Очень тупые! И очень запасные! Вачевский толкает ногой первого, наиболее ближайшего верзилу, сразу врезая второму прям по челюсти. Трое, очевидно, не ожидавшие таких выходок бедной и обессиленной жертвы, взбаламутились. Сделаем на них гордую пометочку «trio le Мудаки». Та-ак, самое время вернуться к планам. Федя, тряхнув кулаком с сбитыми костяшками, тут же разворачивается и снова с размаху въезжает по нижней челюсти первому мудаку, но второй тут же хватает его за руки, заламывая их за спину и сжимая с достаточной силой. Сейчас оперативник может почувствовать себя самым настоящим (увы, непризнанным) героем боевика. Впрочем, это входит в его подготовку. Не считая боли в спине. Она усилилась в сотню раз и сконцентрироваться было ужасно трудно. Показалось ли, но в воздухе прозвучал скрежет трёх позвоночных шурупов? Это наверняка было только в голове Вачевского. Он с силой отталкивается ногами от пола, толкая второго мудака в сторону кабинки, чтобы тот врезался в неё и ослабил хватку. Высвободившись, Федя впечатывает голову мужика прямо в бочок унитаза. Но тут уже подстерегает первый и третий мудаки, они с силой оттягивают Федю, толкая его в сторону раковин. Вачевский болезненно изворачивается, — керамическая бадья приходится прямо по «Ахиллесовой пяте», — и это отзывается по всему телу ужасными импульсами. Он падает на пол, стиснув зубы, упирается руками в пол и старается подняться скорее. Но не успевает. Ногой ударяют по животу. Федя отползает, прижимаясь больной спиной к стенке, сдерживает вой побитой собаки одними губами, которые снова треснулись и из них струйкой брызнуло немного крови. В глазах снова темно. Это из-за грёбанной перегоревшей лампы, или из-за невыносимой боли, которая осталась даже после стольких лет после трагедии? Его резко хватают за нижнюю челюсть, которая успела в безобразной образине скоситься куда-то вбок, делая из Феди, действительно, самого настоящего урода. Один из мудаков сидит напротив него, на корточках (как же низко ты поступаешь, что спускаешься к этому отбросу общества на корточки), вытягивает губы в некотором отвращении и сжимает пальцами кость. Главное, чтобы от такого напряжения зубы не повыскакивали. — Сука! Я его прям щас уложу! — с воплями и оскорблениями, мужчина, которого Федя впечатал в унитаз, рвался начистить ему рожу. — Стой-стой-стой, угомонись! Он нам ещё нужен. Чтобы нам сказать слова, которые мы хотим услышать. А если не скажет, — голова вдруг резко поворачивается так, что на Вачевского теперь направлены два заплывших, — то ли от запоя, то ли от бессонницы, — глаза, — То придётся говорить на общедоступном ментовском языке. Мы же знаем, как вы, мрази, допросы ведёте. Считай, что мы поменялись ролями. Ты не виноват, да? А из тебя всё равно выбивают признание. Как несправедлива жизнь! Кулаком ему бьют прямо по лицу. Лицо на мгновение становится онемевшим или безжизненным. В такой мертвецкой гримасе оно искажается, что и смотреть на него противно, совсем не хочется. Федя чувствует, как во рту начинает преобладать металлический вкус, словно чего-то ржавого. Как от гнилых труб, арматуры, грязной воды в канализации. Может, последнее он почувствовал из-за того, что его голова совсем близко по отношению к раковине? Его дёргают резко, как куклу, но лицо не отображает совершенно никакой податливости. Скорее, этот процесс вполне можно было сравнить с изгнанием скверны из протухшего нутра, если бы Вачевский действительно был преступником, а не оперативником. Представьте: вы убили человека. И не одного. Что вы чувствуете? Именно то, что можно чувствовать при таких ударах. Только боль, запечатанная внутри, вряд ли может сравниться с тем, что пройдёт после таблетки обезболивающего. От этой мысли Федя смеётся, раскачивая ватными руками, пока его держат за шкирку, как щенка, и пытаются выбить ответы. Смеётся, пока по потрескавшейся коже на губах стекает кровь из рта, каплей пройдясь по подбородку и щетине. Но достаточно быстро перестаёт и просто улыбается. Устало. Грустно. Безумно?! — Бля, да он, видимо, под кайфом. Наркоман, — выпалил один из именитейшего трио. — А я говорил, что надо того старого брать. Или бабу. Они хотя бы адекватнее. — Ага, да. Старый бы тебе пулю в лоб пустил, а бабу хер из будки подкараулишь. А третий что? — Третий? Так он же, получается-… Коллектив разговаривает так непринуждённо, словно они совершенно уверены в своих словах. Они уверены в том, что Федя, который за вечер только пил, вкинулся ещё и чем-то похлеще. Потому что пленный молчит и не может ничего сказать сейчас. Он бы, поджав хвост, конечно, рассказал бы им всё, что знает, лишь бы они ничего не делали с ним. Если бы действительно был под чем-то. Но более-менее устоявшаяся трезвость разума не позволяет ему вновь наступать на те же грабли. Тем более, если его убьют прямо сейчас… Вачевский даже не был уверен в том, что у них при себе нет оружия. Но лишний шум привлёк бы ненужное внимание. Да и что такого может сделать посмешище для трёх самопровозглашённых богов, превосходящих, так изыскано доминирующих над бренным и искалеченным телом инвалида? Голубые, стеклянные глаза закрываются очень медленно, пока их обладатель не получает очередной удар по лицу. — Хотя бы на руку то, что потом он вряд ли что-то вспомнит. Глянь, какой он вкачанный! — Глянь-глянь. Ау, менти-ик. Что такое, слюни потекли? Эх ты, видела бы тебя сейчас твоя мать! — хлопки по щеке. Хм, вместо матери вполне сошла бы Голикова. Её взгляд такой же осуждающий, полный ненависти. — Говори! Всё, что знаешь! Вачевский совершал ошибку. Он не сделает это снова, не подставит Олега, Пашу и Оксану. Не подставит отдел, потому что он не нарик! Не инвалид, не немощный. Он им докажет. А они не станут противиться. Признают то, что ошибались. И будут ещё на коленях перед больничной койкой просить прощение. Федя так и представляет: как прямо под клубную музыку Олег виновато косит глаза, исподлобья так, как маленькая девочка, крутит пальцы указательные, ещё и ножкой так втоптывает в землю прозрачный окурок. Ну что за прелестное зрелище! Паша, прямо как виноватый старший брат или отец, опустит плечо на широкие плечи Феди, вытянет губы и, прокашлявшись, будет неловко мычать что-то несвязное, но в очень провинившемся тоне, словно он отчитывается перед женой. А Оксана… Удар. Вачевский, кажется, уже перестал что-то определённое чувствовать, извиваясь в онемевшей агонии, которую даже не мог толком распробовать. Какой толк от избиения, если боль по всему телу, особенно в спине и где-то в теменной части мозга (наверное, там, где начинается позвоночник), перебивает весь «вкус»? Это как переборщить с пряностями. Он чувствует влагу, которая растёрлась по его лицу, как чертовски болит его переносица, как трещит голова и скрепит позвоночник, словно один из шурупов отделился и перестал быть частью организма. Ничего не видит, ведь в мужском туалете ночного клуба перегорели почти все лампы, кроме одной, придавая драматичному моменту малиновый оттенок. Горячую кожу виска остужает холод металла. Федя знает, что это пистолет.