закон постоянства

Вачевский чуть ли не захлёбывается в своей крови, сдерживая сгусток во рту. Его снова тошнит. И снова от самого себя. У него чертовски жалкий вид. Но что из этого могло бы быть более убого: нарушить правила работы, снова проявить слабость, или же быть таким избитым уродом с заплывшим глазом? О да, на лице красовался пурпурный синяк, обрамлявший оба века и не позволявший зрению стабилизироваться к единому и верному фокусу. Нос разбит, с него стекает кровь прямо по кривой переносице. Щека треснула, левая челюсть уже успела разбухнуть. Стоит ли говорить о том, в каком состоянии сейчас находилось всё его тело в принципе? Обычно, голубые глаза отображали только хладность и некоторое безразличие, а теперь смотрели в пустоту. Сквозь плесень плитки, сквозь клуб. Куда-то в далёкое прошлое, когда Федя ещё не успел нажить себе столько проблем. Всё время его эгоист-прораб в мозгу выстраивает самомнение. На самом деле, Вачевский был слаб. Физически, духовно, нравственно. Горячую кожу виска остужает холод металла. Федя знает, что это пистолет. Его измученный взгляд кое-как поднимается вверх, на того, что грозил выстрелить. Но Федя слышит только невыносимый писк. Чувствует себя собакой, которую мучает кинолог специальным прибором. Сквозь звон прорывается также отчётливый бит музыки. Не выдерживая больше, Вачевский приоткрывает рот. Сквозь зубы, по губам стекает кровь, капая на плитку. Она уже была измазана той кровью, которая успела просочиться с ран на лице, а теперь особенно отчётливо сверкала даже при таком убогом освещении. На него смотрят с вызовом. Смеются. Орут. Трясут пистолетом. Про себя Федя молится, чтобы мужик спустил курок. А мужик этот только пищит и пищит, гудит и гудит. У Вачевского нет сил даже думать о том, как бы он хотел сейчас его придушить. Вряд ли в этот момент он может что-то осознавать на том уровне, на котором живут люди разумные и намного успешные. Он бессильно падает на пол, словно в припадке конвульсии, но только сцепленной судорогой. Как будто у него паралич, что аж мышцы рук вытягиваются и пропускают сквозь каждый сосуд проволоку. Его тело быстро расслабляется, оставляя только имитацию трупа в клубном туалете, где, как правило, должны ширяться наркотиками, а не устраивать потасовки и допросы для полицейских. Глаза, что смотрят в пустоту, безмолвно умоляют вселенную о том, чтобы прекратить все страдания сейчас. Или пустить ему пулю в голову. Или принести любимые таблетки. Желательно на подносе. В дверь постучали несколько раз. Трио мудаков переглянулось, даже если Вачевский этого не видел. Они, спохватившись, пнули Федю в угол, под ряд раковин. Затем быстрый ропот, какой-то шум. Все трое вышли. Мол, это вовсе не они только что ему угрожали и чуть не застрелили. Наверное, стук — ничто иное, как сигнал, которым они договорились, в случае чего, слинять. Если бы Федя мог сейчас размышлять, то подумал, какие же тупые ему попались преступники. Он снова остался один. Без предательского ангела-хранителя, вонзившего ему в затылок заточенный клинок своего очарования. Без бармена, что усмехался каждой его шутке и подливал больше алкоголя для потери координации. Без лекарств, что помогли бы ему сейчас унять боль и хотя бы кому-то позвонить. И без возможности сделать что-то такое, что помогло бы сейчас прийти в себя. Музыка долбит по ушам. Вачевский, через ужасную боль, поднимается на локтях, отползая ещё ближе к стене и пытаясь усесться. Чуть не падает, харкает кровью. Спиной касается плитки и облокачивается о свои же коленки. Прерывисто дышит как только может через открытый рот, потому что разбитым носом это делать очень трудно и неприятно. Невыносимая боль скручивает суставы, бьёт по вискам пульсирующей кровью. Подняться сейчас — не вариант. Федя сделает шаг и упадёт. Он и не найдёт сил на это, впрочем. Сколько уже времени прошло, которое он провалялся здесь? Месяц? Год? Каждая минута тянулась вечностью. Он смотрит на дверь сквозь темноту в глазах, как через чёрную вуаль. Словно сам на своих же похоронах: готов себя и отпеть, помянуть, промыть кости, выбросить бренное и протухшее тело в кювет у дороги, чтобы его склевали птицы. Изуродованное лицо, инвалидскую спину, каждое ребро и позвоночный диск. Боль захлестнула его сильнейшей волной снова, но он терпит и не разрывается от болезненных стонов, чтобы подать признак иссыхающей жизни. Наверняка дверь закрыта на ключ, а стены комнаты то разрастаются, отплывая и изгибая углы, то сужаются, ложась на плечи мужчины, как на Атланта. Федя обманут и избит. Одинок и никчёмен. Его страдания даже не имеют смысла. Если бы он сказал, всё равно ненависть к нему была такой же, как и при случае, если бы, как великомученик, он вытерпел все семь кругов ада. Ах, ну да… Ему ведь и спасибо никто не скажет, никто не погладит по головке. Никто им не станет восхищаться. Скажут, как обычно, что он дурак. Тошнит. От обиды. И неизвестно точно, сколько он ещё в таком положении крючился. Федя вновь сполз по стене вниз, укладываясь набок. Прикрыл глаза, уже не надеясь увидеть в дверном проёме даже обычного посетителя клуба, которому было бы не плевать на кровавые следы, как из фильмов ужасов, на полу. Он бы не смог уснуть, но и подняться ему было невмоготу. Боль не унималась. А дверь всё-таки открылась. — Твою ж… Федя! Сквозь звон прорывается этот голос. Голос Голиковой он точно способен различить из сотни других женских: немного хрипловатый, но при этом умудряется быть чертовски тёплым и приятным, таким родным, словно даже сестринским, или что похуже. И Вачевский, не осознающий ситуацию, также не понимает: рад он её видеть, или нет. Его одиночество было чем-то вроде тряпки, которую сжимают между зубов при полевых операциях. И что сейчас было более важным: оказаться в больнице, проходя путь в оковах сильнейшей боли, или сжимать тряпку, как облегчение от всего? Он даже стиснул зубы, не желая отпускать свою «тряпку». Нехотя, но глаза открыть приходится. Её лицо совсем близко. Дурацкие рыжие волосы, шоколадного оттенка глаза, тонкие губы. Как ещё получается разглядеть веснушки на бледном лице? Особенно в этой кромешной тьме?! Наверное, это механика памяти восстанавливает образ, как пазл. Легко и непринуждённо. — Слышишь меня? — обеспокоенные глаза бегают по лицу Вачевского. Он хочет посмеяться с ситуации, но может только прохрипеть и покачать головой. Мычит ещё что-то несвязное, пытаясь вернуться к реальности. Нежные руки девушки, которые так робко касаются разбухшей поверхности кожи, служат страховочным тросом. Надо прийти в себя, чтобы не оказаться полнейшим слабаком. И их недавняя ссора растворяется на втором плане. — Влад, помоги мне оттащить его к машине! — Оксана отворачивается, глядя себе же за спину. Федя морщится, очередной раз чувствуя себя марионеткой. Только в этот раз его не швыряют по мужскому туалету, не избивают кулаками и ногами, а стараются бережно приподнять. Вачевский хочет, чтобы теплый взгляд снова вернулся к нему и согрел, как чашка горячего кофе. Словно сейчас его объяло материнское тепло, а не пульсация крови. Лицо и тело горит от ушибов и ран, но при этом ужасно холодно, нутро морозит. Он укладывает руку Оксане на предплечье и самостоятельно старается подняться. — Йая шсвам, — только и получается сказать. Федя не пьян, но язык заплетается, и говорить очень трудно. — Нет! Тихо-тихо… Подожди немного. Влад, ну где ты там?! До чего трогательное зрелище: он отнекивается от её помощи, но при этом так тянется навстречу, как сорняк к солнцу. Может разобрать, что орут её губы, хотя это даже не так важно, на самом деле. И пока Федя тупо и бесцельно считает веснушки на её лице, его подхватывают со спины под плечами, закидывая руку на что-то твёрдое, с другого бока тоже самое. Повернув голову, наконец, Вачевский видит профиль белобрысого бармена. Он всегда казался таким щуплым, но теперь стал сильнее всех на несколько миль вокруг. Также и насчёт Оксаны… Хотя, нет, самой сильной была именно она. Голикова в последнее время столько всего пережила, а тут ещё и своего коллегу примчалась спасать от ночёвки в грязном туалете. Федя и дальше мог бы сопротивляться, но тело совсем обмякло, и сил хватало только на то, чтобы волочить ноги, испытывая спазм по всему телу, морщится и скалить зубы. Музыка становится громче. Пока Оксана и Влад тащат измученное тело, больную спину Вачевского пронзают иглы осуждающих и недоумевающих взглядов, особо остро слышится шёпот и покачивание головами. Из носа вновь пошла кровь. Вполне возможно, что из-за давления. Она стекла по лицу, запачкала футболку. Перед этим кровавым фонтаном все расступаются и кривятся в отвращении. Холод стеганул ещё сильнее. Морозный ветер сразу сцепил голые участки кожи, пробрался через тонкую ткань футболки, через мокрое пятно. Кроссовки загребают свежий снег, потому что поднимать ступни Федя не в состоянии. Под одной из рук потяжелело, а сама фигура из двух людей пошатнулась. Открыв глаза чуть шире, Вачевский тут же пощурился от света. Даже в заплесневелом туалете не было так светло, как на ночной улице. Пару раз поморгав, он поднимает лицо, снова осматриваясь. Влад говорит что-то подбадривающе, усмехнувшись и явно стараясь разрядить обстановку, но Федя не слышит его. Крупные хлопья отражают яркий свет фонаря, выделяясь среди чёрной небесной смолы. Снежинки опускаются на опухшее лицо и тают, остужая горячую кожу. Капли воды стекают в рот, мешаясь с остатками крови, освежают уже успевшие засохнуть остатки на скуле, губах. Федя думает о том, как же сильно сейчас ему хочется пить. Даже рот открывает чуть шире, но не успевает поймать хотя бы одну снежинку, как его ведут к машине дальше. Оксана «подхватывает» Федю из рук Влада, усаживая коллегу в салон и придерживая его голову, чтобы тот не стукнулся. Но Вачевский почти сразу падает на кресла. Голова разразилась новой ужасной болью, теперь он тихо проскулил. В машине было теплее. Через несколько секунд, на его плечи накинули то, что пахло цветочными духами и щекотало нос. Да, это определённо точно была её куртка. Автомобиль сдвинулся с места. Свет то бил по закрытым глазам, то снова исчезал. Так повторялось много раз, как будто его пытались придушить подушкой с принтом зебры. И, хоть Федя не так много внимания этому придавал, всё равно приоткрыл глаза, глядя вперёд, между водительского и пассажирского кресел. Как тонкая женская рука переключает скорости. Даже слышал, что с кем-то разговаривал хрипловатый голос. Федя особо не разбирал слова, но голос Оксаны его успокаивал. Безопасность, умиротворение, либо же мнимый мираж — не важно. Федя только начал ощущать, как расслабляется его тело, даже если измученное внезапными болевыми уколами, когда машина остановилась и заглохла. Сначала один хлопок дверью, потом снова холодный ветер. Он поднимает лицо и встречается взглядом с Голиковой. — Мы уже приехали. Совсем немного осталось дойти, Федь. Скоро Марик будет, осмотрит тебя, — сопровождает ласковый тембр действия её рук. Она приподнимает парня под спиной, помогая ему подняться, вытягивает руку и прижимается к боку, придерживая тяжелое тело, которое так внезапно нагрузило во всю опору. Вачевский тут же постарался упереться ногами в землю покрепче, чтобы Оксане не было так сложно его тащить. — Шсвам, — облизнув кровь с губ, мямлит Федя и, покачнувшись, хватается за корпус машины, чтобы не упасть. — Упрямый баран, — внятно ругается на него Голикова и хмурится, более крепко вцепившись в Федю руками и потащив его к ступенькам. Преодолев и крыльцо, и тяжелые двери с ковриком в прихожей, и даже оббив плечом все дверные косяки в этом незнакомом доме, Федю усаживают на диван, а потом помогают улечься. Прощебетав что-то, шлейф женского парфюма отдалился, оставляя страдальца одного лежать и смотреть по сторонам. На камине стояло несколько фотографий в рамках, столик около дивана забит журналами, немытой посудой, парочкой книг с закладками на страницах двадцатых и куча ещё всякого барахла. Прямо — телевизор, в котором Федя может увидеть своё некрасивое отражение. Он поднимается обратно, усаживаясь и вглядываясь в окружение ещё более внимательнее, словно именно это было сейчас самым главным. Но не успевает как нужно рассмотреть растение в горшке, когда слышит недовольное фырканье за спиной. — Ты чего вскочил? Агх, — в нежной хрипце снова преобладает раздражение и строгость. Очаровательно. Она подходит к дивану и останавливается, — Посмотри на меня. Федя поворачивает лицо к ней и смотрит снизу вверх измученными голубыми глазами. Голикова усаживается рядом, её ладонь бережно обхватывает его нижнюю челюсть, приходится немного склонится к девушке. Оксана сосредоточенно смотрит куда-то в середину его лица, поднимает руку с тряпкой и касается кровяных пятен. Махровое полотенце с цветочным узором быстро впитывает в себя алую жидкость, так нежно скользит по коже, пока… — Ау! — взвыл Вачевский и дёрнулся. Как резко он дёрнулся, так резко вонзился невидимый штык прямо ему в спину. Взвиваясь, как змей, Федя болезненно поморщился. — Прости! — Голикова забеспокоилась, поднялась с дивана. Серьёзность оттаяла также быстро, как и появилась. Она бережно взяла его за плечо и потянула вниз, чтобы он улёгся на диван. Вачевский послушно проследовал за рукой. Девушка уселась на пол, придерживая ладонью аккуратно лицо Феди и теперь с ещё большей сосредоточенностью утирая раны мокрой тряпкой. Она иногда заглядывала ему в глаза, чтобы удостоверится, что не сделает ему больно снова. Тот, в свою очередь, бессовестно пялился уставшим взглядом, когда у него появлялась возможность смотреть, а не таять в отключке. Словно это и было самым главным лекарством от всей рези по телу. Их окружила тишина. Федя бессильно продолжает считать веснушки, а Оксана ухаживать за ним. Ему показалось, что он даже перестал чувствовать боль вовсе, словно всё тело оттаяло от болезненных судорог. Настолько долго, сколько возилась с ним Голикова. Он даже успел задремать, прикрыв глаза и думая о том, как замечательно было бы, будь у него такая заботливая сестра всё время. Дверь в прихожей открылась, и Феде пришлось снова открыл глаза. Оксаны перед диваном уже не было, зато в гостиной заговорило уже два голоса. Её и очередного белобрысого. Эти голоса он узнает даже если оглохнет. — Здаров, дружище. Ух-х, ну и досталось тебе в этот раз… Чего ж ты его в больницу не отвезла-то, Окс, а? — как всегда. Марик старается язвить Феде, но зато вежлив с Голиковой. Он посвистел пару раз и пощёлкал перед глазами Вачевского, — Намного хуже, чем в прошлый раз, Фёдор. — Пшвол нмхйер, — устало мычит Федя, попытавшись перевернуться на спину, словно в попытке убежать от «издевательств» Марика, но испытал только очередной болевой нахлыст и скривился. — Ну-ну, зачем ругаешься? Я же помочь хочу, — он ставит свою докторскую сумку на стол, заваленный журналами, книгами и документами, достаёт оттуда по очереди доброкачественную вату без торчащих и липнущих ворсинок, эластичный бинт, большие пластыри, бутыльки и химическими названиями, нитки с докторской иглой, ампулу и запечатанный шприц. Вполне возможно, чтобы лишний раз только напугать Вачевского, но тому уже плевать.

***

Кто же знал, что холодная Оксана окажется такой заботливой хозяйкой. Когда Марик закончил возиться с Федиными болячками, то предложил Голиковой отвезти избитого домой, но Оксана настояла на том, что в таком состоянии будет лучше, если его перестать дёргать и оставить сегодня ночевать в её доме. Марик не стал даже спорить, наоборот, согласился и подтвердил это. Ему не было бы в удовольствие очередной раз сидеть над душей Феденьки, караулить его припадки и дразнить его обезболивающим. Хотя последнее было очень даже весело. Был уже второй или третий час ночи, когда Марик стащил Вачевского с дивана на кресло, помог Оксане постелить бельё и уложить страдальца без футболки, обмотанного бинтом, обратно. Отмахнувшись от чая, Марик совсем скоро уехал, забрав ключи от Фединого мотоцикла. Нужно же было кому-то его отогнать. Вачевский не в курсе этого момента, потому что начал засыпать ещё тогда, когда Марик вправлял ему переносицу. А уж когда на него опустилось хрустящее мягкое одеяло, так тот вовсе отключился моментально. Вполне возможно, что на это очень сильно повлиял запах порошка с лавандой. Проснулся он только в полудню. Утро и первую половину обеда он благополучно дремал. Голова ужасно раскалывалась, и когда Федя попытался подняться, то в глазах у него тут же потемнело, вынуждая грохнуться обратно. Он устало потёр виски, уныло поглядел на стол, где стояла чашка с остывшим чаем и тарелка холодных гренок. Оксана явно не думала, что спать Вачевский будет так долго. И что разбудить его будет просто невозможно. Либо же она даже не пыталась это сделать. Сделав глоток крепкого чёрного чая и просидев на краю дивана ещё минут десять, бесцельно вглядываясь в отражение телевизора, накидывает на плечи оставленную мужскую куртку и выходит на крыльцо. То, что Оксана поссорилась со своим этим женатым ухажёром — далеко не секрет. По крайней мере для Вачевского, что прозвал этого бесячего (по его скромному мнению) мужичка идиотом. Ну, а что? Он разбил Голиковой сердце! И даже если она презренно отзывалась о Фединых комментариях вроде: «Тебе мужика нормального надо, Оксан», то всё равно Вачевский не позволит обижать свою подругу. Федя желает ей самого лучшего, даже если в такой противной манере. Какая жалость — его куртка осталась в баре. Либо же Оксана её куда-то запрятала, чтобы не смущать цветы в горшках перегаром и мужским парфюмом. Выбранным, конечно, наобум. Либо же подаренным одной из «долгосрочных», однако минувших пассий. Морозный воздух тут же заползает под куртку, обдавая голую грудную клетку самым настоящим собачьим (ха-ха) холодом. Из просторных карманов брюк Федя вытаскивает помятую пачку сигарет, многие из которых оказались надломленными и перетёртыми. Хватая зубами уцелевший свёрток и, поджигая его конец, Вачевский втягивает лёгкими дым и прикрывает глаза. Он думает о том, что лишний стакан натолкнул его на такой идиотский поступок. Сопротивление против троих верзил — дрянная затея, естественно, не увенчавшаяся успехом. Особенно для такого, как он. Физические нагрузки слишком быстро его изматывают, а то приносят лишние проблемы. Скажем так, его проклятие — катализатор. Треклятая болячка. Лишний «перегруз» изничтожает нервные окончания, как будто ломая их, как веник: с хрустом и летящими вокруг щепками. «Вуп-вуп», и эти пугливые крысы сразу поджали хвосты, бросили под раковиной свой азарт в лице младшего лейтенанта Вачевского. Странно, что они не решились прижать ещё и Голикову. Тогда получился бы набор «тупой-умный полицейский». Федя открывает глаза и старается увидеть, чья машина остановилась у забора. На мгновение он даже подумал, что за ним вернулись друзья несчастного, но это была обычная скорая. Ничего необычного. — Здаров, Федя! — даже в безобидном приветствии Вачевский слышит издёвку. — Ага. Привет, — устало кивает оперативник, облокотившийся о кирпичную стену, — Ты что, один? А как же прихватить с собой весь отдел? — наигранно корчит опечаленную морду. — Поменьше бы ты выпендривался, а то, знаешь, кататься к черту на рога в два часа ночи — не самое блаженное занятие, — упрёк резонный и более, чем справедливый. Федя со стыдом отводит взгляд, — А теперь ещё трачу свой обед на то, чтобы проверить твою идиотскую рожу. Марик так искренне улыбается, что нельзя разглядеть в нём и толику действительно обиженной злобы. Тем более, что если бы не его помощь, то Федя не оклемался бы с такой лёгкостью. — Со мной всё в порядке. Можешь ехать к своей подружке. Я же знаю, что ты всегда катаешься на обед к ней в кафе, — и снова этот всезнающий взгляд, направленный с высокомерием на безобидного Марика. — О-о, ваше высочайшее благородие позволит мне такую милость? Польщён, — теперь и он огрызается в ответ. Молодец, идиот, довёл ещё одного человека, который старается отнестись к твоему кретинизму с пониманием. — Прости, — Вачевский, сделав затяжку, отталкивается ногой от стены, слегка поморщившись, и выдыхает, — Всё правда хорошо. Хотя если ты так сильно беспокоишься, то-о… можешь оставить мне- — Ага, может, тебе ещё порошка какого-нибудь, м? Чтобы не болело, — снова на Марика направлен раздражённый взгляд, который, на самом деле, умолял его об этом, — Федь, спина болит, я не спорю. Тем более, могу тебя понять, как врач. Но ты ведь понимаешь, какие последствия это будет иметь? — Я тебя больше ни о чём не попрошу. Даже если Олег узнает, - плевать. Они все, — «Меня бесят», — меня воспитывают. Думаю, сам могу разобраться. Минуту тишины заполняет шелест дыма и хруст снега под ногами фельдшера. — Нет. Не могу, без обид. Ты долго продержался. Нельзя просто взять и послать это к чёрту. Ты ведь опять подсядешь. Федя снова думает о том, что жизнь к нему очень несправедлива.

***

В пустом доме только он и призраки вчерашнего дня. Большую часть времени Федя ходил по дому, как котёнок, которого привезли в новое жильё. Всё изучал, всё считал обязательным потрогать, рассмотреть. Те фотографии на камине, где была Оксана и её отец, а рядом — всё такая же красивая Оксана и её идиот. Награды за службу, ещё одна фотография красивой Оксаны, где она стоит в платье на выпускном. Увидеть эту девушку в платье всё равно что динозавра… То есть невозможно. А тут, смотрите-ка: стоит в обычной девичьей позе, всё со своими рыжими волосами и безоблачной, юной улыбкой. Сверкает каштановыми глазами. У Феди есть дурная привычка. Пялиться. И сейчас он пялится прямо в душу фотографии, запечатанной в рамке. Сжимает пальцами стекло. Приятно видеть, что у Оксаны остались хотя бы светлые воспоминания от жизни. Иногда кажется, что сделать её счастливой ничто не может. Заглядывает на кухню, изучая бумажку на холодильнике, прижатую к серебристой дверце с помощью магнита. Там написаны чьи-то номера, заметки, даже отмечены «поцелуйчики» внизу бумажки. Хм. Может быть. Когда-нибудь. Какая-то очень милая девушка, которая будет засыпать и просыпаться в квартире Феди, уже не такой холостяцкой, как хотелось бы назвать, будет оставлять ему такие же милые записки на бумажке, прикреплённой к холодильнику. Или целовать перед сном и с утра, приготовив завтрак и убегая на работу. А вечером они вновь встретятся и проведут остаток дня вместе. С той, кто сможет его понять, а не как у Паши: орущая жена в запое, которая ставит ему условия и водит на коротком поводке. С той, что разделит его интересы, может, исправит это юродивое недоразумение природы. Может быть. Когда-нибудь. Заглядывает в ванну, остановившись у зеркала. Лицо опухло ещё сильнее, но из-под лёгкой руки врача-Марика выглядит не так уж и страшно, как могло. Фингал под глазом никуда не исчез, как и другие следы на лице. Раны на переносице, скуле и губе уже не кровоточили, но свежая корка на них грозилась в любой момент треснуть. Одну половину лица прикрывал большой пластырь. Голый торс и плечи также покрыты ушибами и синяками. Нижняя часть рёбер перемотана эластичным бинтом. Да уж, зрелище не из самых приятных… Чтобы дальше не кривиться от своего никудышного и жалкого вида, он быстро выходит. Поднимается на второй этаж, бесцеремонно заходя в спальню. Ну, а что? Он ведь уже тут. Просто, допустим, перепутал комнаты, подумаешь. И что, что спина болит? Сидеть на одном и том же месте скучно. А вот разглядывать стопку одежды, оставленной на комоде, чёрную пижаму с кружевами, вещи на рабочем столе и неубранную кровать — весело. Брать со столика флакон духов, морщится от боли в переносице и фыркать. Не потому, что запах неприятный! Он, как раз, просто невероятный. Совершенно случайно (право слово, нижний шкафчик сам открылся!), обнаруживает даже фотографию, где стоят родители Оксаны и она, совсем ещё маленькая, в пелёнках укутанная. На глянцевой поверхности можно разглядеть разводы. Мда. Вачевский стал для неё только лишь очередной проблемой. Голиковой сейчас тяжело и тошно, она буквально держится на последней нервной клетке, чтобы не сорваться. Иногда даже слышно, как трещит её маска самоконтроля. А тут ещё на её душе очередной идиот, который делает жизнь девушки более невыносимой. Федя убирает фотографию обратно. От былого исследовательского энтузиазма ничего не осталось, только сильное чувство вины. Он спокойно спускается обратно на диван, думая о том, как сильно провинился перед коллегой. Оксана вернулась уже вечером. За окном давно стемнело из-за коротких зимних дней. Возможно, она явилась даже раньше, чем обычно это делает. У неё всегда так много работы, да и сама по себе Оксана жуткий и упёртый трудоголик. Она часто засиживается, бывает, до полуночи. В памяти Феди оставил след один милый момент из рабочих будней: Голикова уснула прямо за столом, у неё в руках была ручка, а документы послужили заместо подушки. В тот день у неё было очень много бумажной работы, а от помощи Оксана наотрез отказывалась. Федя в ту ночь накинул ей на плечи ветровку и заботливо чмокнул в макушку. Всё то время одиночества, проведённое в этом доме, Федю мучали мысли. Они преследовали его не первый день, не первый месяц и, явно, не первый год. В клубе он обычно искал успокоения, дабы отвлечься от самоуничтожения. Как это обычно бывает, весь шквал, усиливаясь к вечеру, всё равно мешал уснуть, и делал отдых таким недостижимым, что постель казалась местом пыток. И, вроде, товарищи так называемого «подозреваемого», на которого уже был весь список доказательств, решили очистить голову Вачевского путём выбивания из неё идиотский решений, прямо как из пыльной подушки. И на некоторое время это помогло, но также послужило причиной ещё большого отчаяния. С светом фар, засветивших в окно, Федя почувствовал, словно, эмоциональный подъём. Он болезненно поднялся, когда входная дверь открылась, и пошёл навстречу к Оксане, выглядывая из-за дверного проёма. Первым делом, его встретила рыжая макушка. — Привет, — заметив боковым зрением коллегу, она продолжает развязывать шнурки на кроссовках. — Привет, — без мычаний и кряхтений отвечает Вачевский. Пока Голикова не видит, он несколько стыдливо поджимает губы, выказывая немую скорбь перед своей виной. Когда глаза их встречаются, Голикова, невольно обращая внимание на голые плечи Феди, быстро отводит взгляд. Неужели смутилась? Или просто от неожиданности? — Чёрт. Я забыла оставить тебе чистую футболку. Надо в вещах Кирилла посмотреть… — она подхватывает тяжелые пакеты и идёт навстречу мужчине. Тот, хрустнув костями, пока встрепенулся и расправил плечи, хочет забрать у неё пакеты. — Ничего, у тебя тепло дома. Давай я помогу? — Забыл совсем? Тебе нельзя тяжести таскать, Марик только вчера укол сделал. Опять хочешь под капельницей лежать? — Ну, у меня спина ведь не из-за тяжестей разболелась. В твоих пакетах явно не кирпичи. Справлюсь. Неловкая пауза, во время которой Оксана хмурится, а Федя всё-таки обвивает ручки пакетов. — Тем более, я ведь должен поблагодарить свою спасительницу, — Они соприкасаются пальцами, и Оксана всё-таки убирает ладони к себе. — Тогда тебе не мне нужно помогать с пакетами, а Владу. Это он мне позвонил. Сказал, что у тебя проблемы. — Ему я ещё «спасибо» успею сказать, — отсёк Федя, не желая развивать тему насчёт своего жалкого вечернего проигрыша дальше. Даже если спина сейчас ужасно разболелась, он смог дотащить пакеты до стола на кухне и поставить их сверху. Оксана, опираясь плечом о дверной косяк, за ним пронаблюдала и покачала головой. — Я тебе гренки оставила на столе, — Голикова оборачивается, чтобы проверить тарелку, — Ты, наверное, за день успел проголодаться? — Немного, — Федя попятился назад, касаясь поясницей столешницы и складывая руки на поясе, смотрит на Оксану некоторое время, — Наверное, мне лучше уехать домой. — Поешь и уедешь. Марик предлагал отвезти тебя... — Уж лучше здесь, чем с ним в одной квартире, — кривится Вачевский, но почти сразу расплывается в усмешке. — Не знала, что ты так сильно боишься врачей, — следом смеётся Оксана и подходит к столу, начиная разбирать продукты из пакетов, — Ты сможешь подняться в спальню и взять из комода какую-нибудь футболку? Сердце у Феди с отчётливой силой долбануло прямо по грудной клетке, сбив дыхание и заставляя его нервничать. Он покачал головой и сделал несколько шагов в сторону выхода из кухни. — Может, лучше ты принесёшь? А то, мало ли, ещё найду, что не должен… Голикова вскидывает одну бровь и смотрит на Федю недоумевающе. — Серьёзно? Как будто бы тебя это когда-то волновало, Вачевский… Тогда займись продуктами. Девушка исчезла за дверью, а Федя тяжело выдохнул. Он подошёл к столу и стал медленно вытягивать продукты из пакета. Пачка макарон, бутылки пива, соус… То, что должно быть, по сути, в каждом доме. Открывает холодильник, чтобы поставить туда бутылки, а там действительно пусто. Один помидор на все полки. Надо же. Она вообще дома бывает? Оксана возвращается вместе с чёрной тканью в руках, а Федя, повернув на неё голову, вопросительно склоняет голову. — Ты вообще ешь? Или только кровь бандитов пьёшь? — Очень смешно, — Голикова чуть хлопает его футболкой по рукам и фыркает, отпихнув его от холодильника и продолжая самостоятельно раскладывать всё по своим местам, — Просто мне было не до этого. Вачевский только качает головой, одеваясь прямо тут. Теперь Оксану не будут смущать уродливые рубцы на спине, куча синяков и полосы бинта. Её доброй души хватило на то, чтобы впустить главного придурка в их отделе в дом, но для того, чтобы смотреть на это полуголое избитое тело… что-то подсказывает, что даже по этическим нормам это было бы не очень хорошо. Они, конечно, достаточно близки для того, чтобы не стесняться друг-друга, но всё же. — Я могу приготовить что-нибудь. Котлеты, например, или... — Голикова смотрит на холодный пакет с мясом. Лёд таял прямо в её тёплых руках, и розовая вода стекала по фалангам на белую плитку. — Оксан, передо мной ты можешь из себя хозяюшку не корчить. Я прекрасно знаю, что ты устала после работы, — спокойный голос Феди звучит сейчас слишком нежно и заботливо, даже если со своей извечной напущенной самоуверенностью. Но только никаких предостережений насчёт этого в голове не возникает. Значит, всё нормально? Можно нести неудобную чушь дальше? Он снова вспоминает, как укрывал её плечи ветровкой. — Может, просто закажем пиццу? — тут же спрашивает Вачевский, поднимая глаза на Голикову. Он сам устал, только вот от чего именно… Каждый раз во сне убегать от самого себя, просыпаясь, продолжается эта бесконечная беготня. Или корчиться от болезненных сонных истом, разминая мышцы на выстиранном белье? Странно это всё. От такого не появляются мешки под глазами, а уж тем более синяки. Оксана ошеломлена таким поведением Феди. Он бы явно начал её подкалывать в обычной ситуации, а она бы наорала на него и заставила его есть горелое. Теперь же взгляд голубых глаз напротив с таким уважением проявляет обеспокоенность, что она млеет. Вместе с подтаявшим мясом в руках, устало растекаясь по кухне остатком стройного разума. Голикова вздыхает и кладёт пакет в морозилку, а из холодильника достаёт две бутылки пива и протягивает Феде. — Ты прав. Я совершенно ничего не хочу делать, — усмехается, передавая ему напитки, а тот с улыбкой добродушной принимает. — Тогда я угощаю. А ты занимайся делами! Федя вместе с бутылками уходит на диван, берёт со стола телефон с трещиной (явно полученной во время вчерашней схватки), болтает с оператором, пока на заднем фоне туда-сюда ходит Оксана. И, когда он очередной раз начинает кряхтеть и тихо жаловаться самому себе на спазмы, она опускается рядом. Боже, прости. Повернув голову, Вачевский видит перед собой не лейтенанта Оксану Дмитриевну, а обычную Ксеню. В несуразно широкой и большой для неё домашней футболке, таких же спортивных брюках и смешных носках с котятами. Черт, он опять удивлённо пялится на неё. А она, повернув голову, явно не понимает такого удивления. В основном, их общение действительно заключалось только на рабочем взаимодействии, даже если они так сблизились, Федя никогда не видел её такой… домашней? Это не может не умилять. Вачевский отводит взгляд на телевизор, шёл какой-то фильм. В них парень особо не разбирался, даже сейчас включил так, — лишь бы на фоне что-то болтало. Он поднимает со стола две бутылки, уже открытые и влажные от конденсации. Одну из них Федя протягивает Оксане, а из второй тут же делает большой глоток.