закон постоянства

Федя, кажется, совсем растворяется в болтовне телевизора, потеряв нить осознания. Он снова вспоминает, что сильно провинился перед такой домашней и уютной Оксаной, которая теперь наверняка и не думала о вчерашних проблемах. А для него это слишком тяжкий груз. Не взирая на внешнюю отрешённость, стеклянные глаза, утерявшие всякий намёк на жизнь в приглушённом мягком свете, внутри у него целый поток мыслей, как неумолимый шквал. Чувства захлёстывают его каждый раз, когда он остаётся столь уязвим. Слишком уж много он натворил. По своей сути, не так много, как его коллеги. Оперативники, нарушающие закон в целях получить собственную выгоду. Это же смешно. И чертовски жалко. Хм, что же руководило Фёдором, когда он вдавливал курок в металлическое кольцо? Наркотики. А ещё что? Гнев, злость, ярость. Ни в коем случае не обида за мёртвую женщину, а злость на неподчинение. Раздражающее безумие в чужих глазах. Вот и весь механизм спускового устройства огнестрельного оружия. Так легко и непринуждённо вывести Вачевского из себя, что никакие факты не смогут оправдать его. В бандитов он тоже стрелял. Много раз. И были исходы летальные, конечно. Но это ведь всего лишь самозащита? Федя с натянутой усмешкой вспоминает, как в отдел пришла женщина, укутанная в платок, с отёкшими глазами и лицом со всеми несовершенствами, которые, обычно, принято у дам скрывать косметикой. Ещё под руку она вела маленького ребёнка. Женщина рыдала и орала на младшего лейтенанта, что совершенно спокойно всё это выслушивал, сидя в своём кресле, глядя с пустотой вперёд. Конечно, он прекрасно знал, что и у таких людей есть семьи и близкие люди, и их количество явно превышало близких Феди. Одной такой барышни было достаточно, чтобы превзойти эту нулевую численность. Ещё Фёдор смотрел на мальчика, что скромно молчал. Они обменивались строгими взглядами. У Феди в глазах — вынужденные обязанности и должностная маскирующая пелёнка отсутствия вины, которая, конечно, спадала под вечер и окропляла капилляры в белках алым оттенком. А у мальчика то ли непонимание, то ли злость, которая через лет двадцать обернётся холодной местью. За убитого, за утрату, за испорченную жизнь! И стоит только подумать о том, что означал этот взгляд на самом деле, от этих раздумий его отвлекает голос Оксаны, что сидела спокойно рядом всё это время. — Федя. — А? Что? — с поворотом лица, они встречаются взглядами. Мальчик снова мелькнул в памяти. — Пицца. Я схожу, — видно было, с какой жалостью она разглядывает его разукрашенную морду. И это всё объясняло. Он и спорить не стал, оставаясь спокойно сидеть на своём месте, делая большой глоток пива из стеклянной бутылки. Увидь доставщик эту картину на физиономии, тут же испугался бы, что связался с каким-нибудь криминалом. «Я всего лишь курьер!» — обычно, именно это и лепечут испуганные доставщики пиццы, когда им угрожают пистолетом за недостающее количество оливок под расплавленным сыром. Теперь он думает о том, как бы отдать деньги Оксане за всё это. За оказанные услуги. «По работе», может быть, «по дружбе», ведь так это принято? Стоять, например, около могилы умершего родственника твоего друга, видеть его страдания, различать каждую крупицу боли внутри этого хрупкого создания. Когда она прижимается к телу Феди, прячась от пасмурной погоды: холодного ветра, маленьких капель дождя, тяжелых туч. Когда он может заботливо коснуться губами её рыжих волос, притянув за плечи. И всё это — совершенно по-дружески. Действительно. Зачем разрушать хорошую дружбу мыслями о чём-то большем? Голикова возвращается с квадратной коробкой, кладёт её на стол и падает обратно на диван, сразу же открывая крышку и вытягивая первый горячий кусок. — Бери, пока горячая! — ему не послышалось? Это что, снова говорит Ксеня, а не старший лейтенант? Так мило, с таким задором и трепетом, по-сестрински толкнув плечом, а в карих глазах читая даже насмешливый вызов. Федя смотрит на неё, замирая, в своей этой обыденной манере. Плавно опускает взгляд на коробку и качает головой, снова отводя взгляд в потолок. Теперь ему явно не до еды, а при мысли о куске чего-то съестного в желудке скручивает и болезненно воет, как будто сейчас стошнит. Весь день ничего не ел, зато запивает свой гастрит пивом. — Я не хочу. Ешь сама. — Хм? Ну, как хочешь, я заставлять не буду. Мне больше достанется. И обыденностью было это поведение. Такое, словно они лучшие друзья, такие близкие и равные, даже если Оксана его иногда ненавидела так сильно, что готова была придушить на месте. Она чуть укладывается, уместив голову на его больное плечо. А Федя не смеет возмущаться, только скосит взгляд, то поглядывая, то снова уставившись в экран телика. Если Вачевский не скажет слова благодарности, то утонет в призрачной реке собственного сожаления. Та самая потеря кислорода посреди ночи, как будто тебя душат с невыносимым усердием, надламывают кость в шее, в конечном итоге оставляя обмякшую тушу лежать в таком положении. Со лба стечёт холодный пот, закатываясь росинками за шиворот и оседая на мелких волосках тела, уставшие глаза, которые не смогут закрыться из-за ощущения того, что орбиты болезненно закатываются за веки, будут пялиться в черный потолок, и руки онемеют в положении безжизненного трупа. Но под утро, когда в комнате начнёт светать, а за окном послышится гул машин офисных работников, вот тогда и только тогда проклятие перестанет действовать, ведь проснётся от своих тяжелых кандалов вины и Федя. Федя переводит взгляд на Голикову, что продолжает жевать кусок пиццы и смотреть уже несколько отрешённо в экран телевизора. Вероятно, всё это — попытки, не иначе, смягчить положение Вачевского. Как бы они друг с другом не грызлись иногда, заботились в равном положении о положении родственных душ. И сам факт такой неопределённости начинал сдавливать дыхательные пути. Вачевский непроизвольно царапает тело, наполненное болезненными истомами, причиняя себе ещё больший вред. У него сейчас в голове так много мыслей, которые не дают отдохнуть разуму, — он никогда не был чист, — а тут ещё и измученная, бесполезная душа, наполненная железками в области позвоночника. И, конечно же, Оксана Голикова. — Так… что случилось? — снова её голос выводит из размышлений, вынуждая зрачки болезненно перекатиться по орбите глаз с надорванными капиллярами. Некоторое время, Федя молчит, стараясь собрать в своей голове все вчерашние события, а те, в свою очередь, отзываются болезненно в висках. Словно в его черепную коробку медленно вбивали гвозди. — Я зашёл в туалет, а там эти… — смазано кидает Вачевский, вжимаясь в диван. Почему-то не хотелось говорить ей про то, что заманила его туда роскошная девица. И что грёзы о проведённом вечере застлали не только глаза, но и разум. — Сколько их было? — снова этот серьёзный тон Оксаны. А если Федя рискнёт глянуть на Голикову, то словит ещё и «рабочий взгляд». — Оксан… Это допрос? Молчание длится буквально несколько неловких секунд. Девушка отводит взгляд, снова глядя на коробку и полупустую бутылку рядом. — Прости. Я просто хочу закрыть дело. Да и будет не слишком хорошо, если эти идиоты ещё на кого-то нападут. — Давай отложим это до завтра. Сейчас у меня голова трещит по швам, — несколько горестно усмехается Вачевский, — Тем более. Тебе самой не помешал бы отдых. — С каких пор ты думаешь о том, что «мне нужен отдых»? — Тебя словно катком переехали, — прыснет Федя, и от напряжение в лицевых мышцах почувствует снова резкую боль. Её проигнорирует. Он слишком привык к действию обезболивающих, и его чувствительность сейчас просто притупилась. Либо же он нашёл заначку в брюках. — Ты себя видел, Федь? — следом смеётся Голикова. И снова тишина режет слух. Вдруг — движение со стороны Оксаны. Она подобралась поближе, чтобы рассмотреть лицо коллеги. И тут же шумно вздыхает. — Сильно же они тебя потрепали, — пальцами несколько бережно обхватит под чужим подбородком, чуть притянув к себе и заглядывая всё-также на посиневшие гематомы, — Хоть зубы на месте оставили? — Оставили, — несколько смиренно отвечает, не в силах отвести взгляд от лица Оксаны. Она так бережно сосредоточена на состоянии Вачевского, что у него и самого дыхание перехватывает. — Я сказала Олегу. Приговор выдвинут. Смертная казнь на электрическом стуле осуждения. Не секрет — у Феди нет отца. Каплан многому его научил, а Вачевский, как капризный подросток, противится неравенству и нелестным комментариям. — Ты же знаешь, я не могла ему не сказать. Федя устало кивает. Оксана отсаживается обратно на своё место, теперь не глядя в сторону усталого парня. А он — наоборот, не может оторвать глаз от неряшливого домашнего облика. — Да, конечно, знаю. А вы с Кириллом так и не… — Боже. Я не хочу говорить про него, — отрезает Оксана достаточно резко, и во всей образовавшейся ауре тяжёлого напряжения Феде послышался скрежет женских зубов. — Он мудак. — Ты его не знаешь. — Зато я знаю, что он сделал тебе больно. Только поэтому он уже имеет право носить это звание. Забудь про него, он не вернётся. Такие они — женатики. — Что ты можешь об этом знать?! Федь, ты сам помнишь имя последней бабы, с которой ты спал? — А я никому не давал обещаний, понимаешь? В этом наши различия с такими придурками. Мы не создаём иллюзий. — О-о, нет. Вы просто нихрена не создаёте! — Оксана чуть ли не вскакивает с дивана, раздражённая подобными разговорами. И как всегда ищет попытку скрыться от чувственных разговоров, — Ты вообще что-нибудь про любовь знаешь? Кроме того, что одна ночь — твой максимум. Стоит сказать, что всё, произошедшее до этого — было лишь, действительно, ничем иным, как розжигом для определённой вспышки. Голова Вачевского грелась слишком долго от всех переплетающихся мыслей, которые, в конечном итоге, просто стягиваются в тугой узел вокруг шеи. Вместо внутренних органов они выдавливали контроль над собой. Что «чувства» — понятие, придуманное девушками для удержания семейных уз. Чтобы точно всё не посыпалось, не скрошилось, как плитка вчерашняя под спиной Феди. Он ведь такой сильный, независимый. Прекрасно знает, что ему делать. Но просыпается посреди ночи от сдавливающих кошмаров. Его истошные крики — от боли физической и внутренней, ползущее от живота, вдоль нервных окончаний позвоночника, — того, что от него осталось, — разрезающее тонкими нитями сосуды сердца, а там и дыхание легко собьётся, превознося с собой одну лишь паническую атаку. Чувство. Чувство, которое правит его телом в данный момент, вынуждает подняться следом за Оксаной, схватить её за руку и потянуть на себя. Как же долго он с этим боролся — самому трудно подумать. Поэтому с особой нежностью и трепетом упивается чужими мягкими губами, бархатной кожей, шелковистыми рыжими волосами. Все узлы, сплетённые внутри, такие тугие, начинают плавно распадаться в пыль — это чувствует теплом стучащего сердца. Буквально заставляет себя отстраниться. И уже готов получить звонкую пощёчину. Может, лицо у него сейчас и впрямь уродливое, но и этот факт не помешает ему смотреть с некоторой нерешимостью и… восторгом? Но испуганно несколько схватится за её запястье. В глаза заглядывает ведь с совершенно искренним чувством. Оксана всё это время даже не двигалась. В её глазах искреннее изумление, смешанное с чувством приятного одобрения. И эта теплота и смущение чувствуется, даже если она не скажет ему ни единого слова. Только лишь подтянется на носочках, чтобы поцеловать вновь.