Самые сокровенные желания

Она всю свою жизнь против правильного и педантичного, она против правил, против скучной однообразной жизни, но почему-то сердце ее принадлежит именно тринадцатому командору Разведкорпуса. Он определённо избирателен во всем, критично подходит к своим единичным проступкам, но ей почему-то готов простить все на свете. Тяжелые шторы задернуты до конца, перекрывая утренние солнечные лучи, бьющие в кабинет Смита, что тяжело воспринимаются в такой день. Длинный дубовый стол покрыт тонким слоем пыли, на котором все так же ровно, как и пару дней назад, лежат отчеты о последней вылазке за стену. — Командор, вызывали? — девушка тихо захлопывает за собой дверь, держа в руках шершавую папку с записями сто четвертого отряда. — Да, жду отчеты, — Эрвин смотрит на неё совершенно мягким взглядом, который, возможно, не доставался никому более. Плавно преодолевая расстояние до него, постукивая высокими каблуками, кладет бумаги на стол и, обойдя его, нахально запрыгивает на его край. — Эрвин, я соскучилась, — жалобно выговаривает она, добавляя, что терпеть не может его скучную должность и обязанности. Стул, обтянутый кожей, со скрипом отъезжает назад, и она медленно усаживается за стол, аккуратно проводя ладонью по лакированной поверхности, по пожелтевшим запылившимся бумагам, по резной чернильнице, и тяжело втягивает в лёгкие воздух. Его кабинет пропитан запахом кофе и его древесным одеколоном, что остриём въедается в лёгкие, оставляя миллиметровые раны где-то глубоко внутри. От неё всегда веяло спокойствием и гармонией, непревзойденной жизнерадостностью, но сейчас ее кулаки сжались до побелевших фаланг, впивая ногти в нежную кожу ладони, а глаза снова наполнились слезами. Ее нога игриво касается его бедра, и она смотрит на него сверху вниз, все ещё сидя на столе перед ним, наклонив голову набок. — Я тоже соскучился, но у нас так много дел, — даже не переводя на неё взгляда, причитает Смит, перелистывая отчеты, которые она принесла. — Боже, Боже, Боже! Неужели их так много, что ты оставишь меня без внимания? Эрвин переводит серьёзный взгляд на неё и касается её колена, слегка приподнимая юбку. — И вправду, у нас много дел, — в его глазах читается усталость, печаль и ещё нотка чего-то странного, что она в тот момент так и не распознала. Тогда ее лишь заботила его «правильность». Она легко спрыгивает со стола и берет его нахмуренное лицо в свои холодные ладони. Целует его влажно, мягко, просто превосходно, Эрвин все ещё сдержан, но отвечает на поцелуй, обведя лишь рукой ее хрупкую спину. Спутывает аккуратно собранные волосы на затылке и на выдохе произносит: — У меня ведь правила… не на работе… — он горячо выдыхает каждое слово ей в рот, но она знает, что в этот раз он точно не устоит. Его правила — не ее забота, и его работа совершенно ее сейчас не волнует. — Работа… — тихо произносит она, сама себе усмехаясь, но для Эрвина тогда она была смыслом жизни, и теперь, сидя в его кабинете, она это понимает. Ее пальчики остро касаются его идеально ровных скул, переходя к подбородку, игриво сползая к шеи, а он глаз не сводит, смотрит на неё как зачарованный. Пожалуй, он любил в ней все: ее забавный вздернутый носик, тонкую шею, родимое пятно на плече. Эрвину казалось, что с ума сходит, и тогда позволял ей все, лишь бы любыми путями огородить ее от ужаса за стенами. — Эрвин, Эрвин, если бы ты знал, как я ненавижу твою должность… — ее губы, такие горячие и влажные, легко касаются уголка его губ, подбородка, шеи, повторяя движение пальцев вперемешку с недовольным шёпотом сквозь каждый поцелуй. — Работа, работа, работа. Мне кажется, тебе нужно немного расслабиться. Она плавно опускается на колени, слегка задрав свою юбку, и звонко расстёгивает бляшку его ремня. В его белых фирменных штанах, обтянутых стяжками и ремнями, уже давно тесно, но она медлит, ждет, что сейчас он запротестует. Дыхание Эрвина глубокое, слегка хриплое, и, не дождавшись его протеста, она коротко, на одном вздохе выговаривает: — Командор Смит, вы можете начинать умолять меня, — а в ответ лишь снова глубокое дыхание, ведь чертовка явно знала его слабости. Щеки залились пунцовой краской от ярких воспоминаний. Стол в кабинете Эрвина когда-то был ее любимым местом: запретным, греховным, частенько с оставленными за собой смятыми бумагами. Но все эти медовые мысли развеивались в один миг, стоило хоть на секунду вернуть себя в злобные реалии. — Эрви, нет! Я поеду с вами! Как я тут без тебя! Ты и так каждый раз подвергаешь себя опасности! — Но я не хочу подвергать ее тебя! Боже! Как ты не понимаешь, я командор! А ты всего лишь солдат, и все, что ты должна делать, это исполнять мои приказы! — Так весь сто четвёртый ед… — Но не ты! — на секунду его голос стал грубым, отчетливо вбивая каждую букву в её рассудок, отчего глаза девушки моментально наполнились слезами. — Я так многих уже потерял… если с тобой что-нибудь случится, я не прощу себе этого! — крепкая рука Эрвина на удивление нежно коснулась ее лица, и ей ничего не оставалось как повиноваться. Стук в дверь заставил девушку вздрогнуть, снова впадая в злобную и гнусную реальность. — П-прости… не хотел отвлекать. — Все в порядке, — растирая тыльной стороной ладони соленые слёзы, произносит девушка. — Церемония прощания начнётся уже… — Я знаю, я сейчас буду, Армин! — не дослушав, сухо обрывает его она, и молодой кадет осторожно, со скрипом захлопывает деревянную дверь. Она ненавидит его всем сердцем, неистово, терпеть не может, не переваривает. Понимает — неправильно, но один его взгляд даёт понять: тут должен быть ее Эрвин, тринадцатый командор Разведкорпуса. Воинственный, умный, не по годам мудрый, а не какой-то пятнадцатилетний подросток! Ей бы эти несчастные тринадцать лет! И она была бы самой счастливой на острове! Ей бы Эрвина, чтоб целовать усталые морщинки в уголках его бездонно-синих глаз, прижиматься к любимой широкой спине, обводя пальчиками каждый шрам, лежа в холодной постеле. Ей бы оказаться двумя днями ранее с ними у стены, на крыше кирпичного домика за разрушенными стенами! Она бы ни за что не позволила Леви сделать неправильный выбор, не позволила бы вколоть сыворотку Армину, она бы отдала своё сердце за командора, лишь бы ему досталось ещё несколько лет жизни. Но теперь у неё новый командор, и у всего гребанного Разведкорпуса он тоже новый. Ханджи Зои — хороший человек, но она не Эрвин, от которого сердце было готово рваться на мелкие кусочки. Она подаст документы об увольнении, так как видеть не может их лица. Она уйдёт, лишь забрав свои вещи, «нарочно» оставленные в кабинете ее мужчины. Она действительно видеть не может их лица, что сделали этот выбор. Выбрали наивного мальчишку, вместо своего командора. — Эрви, прошу, только будь осторожен, — она обнимает его, всем телом вжимаясь в его грудь. Поправляет его и без того аккуратно уложенные волосы и воротник зеленого плаща. А он молчит, не произнеся ни слова, потому что знает, что пойдёт на все ради Элдии, ради острова, ради безопасности людей, которые могут и не оценить этого, ради её безопасности. Эрвин целует ее, долго и нежно, заглядывая в красные до боли глаза, будто на прощание, и безмолвные слёзы катятся с ее глаз. Он целует ее при всех, что никогда бы не позволил себе без веской причины. Она понимает, что командор едет на смерть, но сделать с этим ничего не может. От Эрвина сердце готово было рваться на куски, но в тот день, когда Леви протянул ей нефритовый медальон, наспех снятый с шеи Смита, вот тогда её сердце разорвалось по-настоящему, и не на мелкие кусочки, а стерлось в порошок, сгорело, безутешно прожигая дыру в груди. Леви подхватил ее за плечи в своём кабинете, когда она наконец дала волю чувствам, скатившись перед ним на колени. Аккерман впервые просит прощения и впервые не знает, что делать, наблюдая за тем, как она задыхаясь рыдает, прижимая медальон к груди. — Я люблю тебя, Эрви… — говорит она тихо, вслед устремившемся на верную смерть командору. Она бы никогда не посмела ранить его этими словами на прощание, не посмела бы заставить его сомневаться. Но она могла лишь надеяться, что у неё ещё будет время сказать эти слова ему при встрече. — Я люблю тебя, Эрви, — говорит она тихо, все как и раньше, сжимая в ладони его медальон. Дверь пустого кабинета со скрипом захлопывается, все так же оставляя внутри неугомонную боль, тоску и запах древесного одеколона.