***
Аккерман глаза прикрывает устало, голову запрокидывает назад, опускает ее на холодный камень, что вовремя оказался позади него, трясет ей же. Влажная челка прилипает к повязке на глазу. Неистовый страх постепенно отпускает, хотя сердце все еще колотится бешеным зверем рвется наружу. Нельзя сознание терять! Нельзя! Леви смотрит на руку, что начинает отдавать режущей болью; двух пальцев нет, бинт что обматывал оставшиеся обрубки, весь перепачкан мерзкими пятнами запекшейся крови и грязи. — Мерзость! — сплевывает он. Зубами разрывает его, разматывает и отшвыривает куда подальше. Нехотя переводит взгляд на ноги. Одна цела вроде, подтягивает ее к себе, аккуратно, боязливо так, вторую тоже пытается подтянуть, дергает за штанину, но та лежит как кусок ненужного мяса. Перекусана по колено. Леви совсем не чувствует ее. Плохо дело. По всему телу тянется ноющая боль. Явно прежнему образу жизни не бывать, какой теперь из него капитан разведки? Он бьет себя по лицу, звонко, еще и еще и еще. Нельзя отключаться! Нельзя! Повторяет себе в бреду. Ужас подкрадывающийся незаметно, заставляет сердце заледенеть. Холод проходится до кончиков оставшихся пальцев и сводит их судорогой— Леви понятия не имеет выжила она или нет. Все помнит: как Микаса в пасть к титану прыгнула, и как они же гурьбой вниз посыпались, поплыли в густом пару, голову Эрена в руках Микасы… и как белобрысая голова этого чертова Зика слетала с плеч. Сделал он все-таки это. Сдержал свое обещание. А она? Ее он потерял из виду еще в середине битвы. Он безысходно мычит, отказывается верить в то, что могли убить ее! Хотя понимает прекрасно, что процент такого исхода очень велик. Тело медленно остывает, и Аккерман дает отчет действиям— еще немного агония и смерть. Но он не может так уйти! Обещал ведь ей, что не умрет, и она ему клятву дала, что не погибнет. Леви судорожно рукой нащупывает камень позади себя, в жалких попытках подняться и осмотреться. Кругом клубки дыма, густо застилают все в пределах видимости. Когда эта хрень уже растворится! Ничего невозможно разглядеть! Да и сил оставалось совсем немного, хоть убей, никак не пошевелиться дальше этого гребаного камня, как бы его капитанское сердце не пыталось, тело перестало слушаться. Он опускается на место. Густое облако пара пенится, взмывается прямо перед Аккерманом. Мерещится может… Или же он тоже умер…? Ханджи… Майк… Эрвин… уставший взгляд бегает по ним. Силуэт Зои окончательно выбивает из колеи. Леви знает, что пора бы привыкнуть к чужой смерти. Стыдно признаться, но он и вправду почерствел за последние несколько лет, вот только со смертью Ханджи смириться пока не получается. Слишком быстро и внезапно. Слишком больно… Холодный взгляд Смита отвлекает. Щемит сердце, словно кто-то выстрелил гарпуном в добавок ко всем увечьям в солнечное сплетение. Он не понимает, должен ли чувствовать вину за свои чувства, имел ли права влюбиться в ту, на кого не посмел бы взглянуть раньше. Трос в груди натягивается, еще чуть-чуть окончательно вырвет сердце, и все нутро тяжелым грохотом провалится в эту пустоту. Но командор в грудь кулаком себя ударяет. Аккерманское чутье прошибает запоздало— предсмертная агония. Он отдает честь товарищем, что отдали свои сердца и темная пелена накрывает его, медленно и почти безболезненно. Как много он отдал этой войне… Как мало жил для себя. Он давится последними глотками воздуха, шепчет себе, не слышно совсем, что остатки человечества спас. Справился. Дошел до конца самого… Вот для чего они сражались. Вот оно. Ему теперь и умереть можно? Но ее образ вспыхивает, мимолетно отрезвляя. Ее ведь нет тут, не привиделась. Значит жива? Капитан без глаза, без ноги и без сил, но с распирающим его грудь сердцем. Умереть? Разве с таким сердцем позволено умирать? Хотя возможно смерть— даже наилучший вариант для него. Его кулак разжимается и рука бессильно скатывается с груди на израненное бедро. Вот. И. Все. Образы товарищей плывут перед глазами, смазываются и он замечает как остатки выживших разведчиков в суматохе проносятся мимо него, почти не замечая. Хочется, до боли увидеть, только её, перед смертью… Всего один раз коснуться. В груди бушует смятение, он никогда такого не чувствовал и к концу жизни, так и не понял видимо, как это называется. Глаз предательски смыкается в дикой усталости… Сил не осталось совсем… — Я слишком… много крови поте… — Капитан! Капитан! — кто-то кричит, под ухом, режет голоском писклявым, вырывает его сознание из глубокой пропасти, трясет за ворот порванного кителя, что аж раздражает. — Умереть… хоть дайте… — хрипит он. Фалько беспомощно руками размахивает, еще чуть-чуть и голос сорвет! — Помогите! Тут капитан… капитан!!!***
Густой туман смешивает в себе остатки жженого пепла и ужасного запаха гари, что дерет горло. Где все? Кто жив остался? Кто убил прародителя? Рядовые в марлийской форме проносятся наспех, переступая еще не остывшие тела погибших товарищей и гражданских, тащат на себе раненых, из последних сил несутся куда-то. — Сила титанов… она исчезла… Жан в смятении, протягивает Брауну руку, оглядывается по сторонам, пытаясь в этой неразберихе глазами отыскать Микасу. По телу слабость прокатывается, мелкими разрядами— отвратительное чувство, еще чуть чуть и стошнит. Его скручивает, он оступается и падает на землю. — Это всегда так, когда превращаешься. — Браун подхватывает за локоть, хлопает по плечу отряхиваясь от пыли и замечает: Конни словно ледяной водой обдало, стоит как вкопанный, рукой пошевелить не может. — С…саша? — они оба оборачиваются на хриплый голос. Действительно Блаус. Она перед ними все в той же форме, ремни туго стягивают талию и никакой раны под ними нет. Как и в тот день на дирижабле, улыбается, машет им рукой и медленно растворяется в дыму. Кирштайна пробирает, необъятное чувство сводит, он забывает обо всем, вскакивает на ноги и сквозь толщу пыли ищет кого-то. Не привиделось! А значит это его последний шанс! Последний! Он хочет с попрощаться. Хочет увидеть ее, запомнить совсем иначе, не умирающую в него на руке. Хочет сохранить в своей памяти ее улыбку. Он бежит вглубь всего этого хаоса, в толпу, в непроглядную гущу, смотрит по сторонам. Пустота… Отголоски выживших гулом проходятся по нему, мешаются с собственным голосом внутри. Он должен, должен попрощаться! — Жан… — ледяной воздух тонкой струйкой проходится по шее, зарываясь под волосы на затылке, словно кто то провел по ним пятерней. Он тут же оборачивается… ему не послышалось… точно нет. Кирштайн сталкивается взглядом с парой карих, со знакомой улыбкой, с милыми веснушками… Он не верит своим глазам, ему так хочется снова прижать ее к себе, но все что ему положено— это сказать о том как сожалеет. Он мажет взглядом, по расплывчатому образу—он красивая, как и всегда, а в глазах больше нет той грусти. Теперь боль потери пряталась в его карих и в какой-то момент эти мысли даже согрели ему душу. Он шепчет как ему будет ее не хватать, кривит губы в горькой улыбке и понимает — ее существование подходит к концу. Тонкая нить, что держала ее душу здесь, с помощью силы прародителя, оборвалась. Он опускается на колени, зарываясь ладонями в толщу пыли и образ ее меркнет. Тускнеет. Выпадает из реальности. Теперь все, что у него остается это несчастные воспоминания о короткие радостные моментах рядом с ней... — Я… буду скучать… — повторяет. Внезапный Крик Габи, что несется к нему со всех ног отрезвляет. Жан с ожесточенным выражением хватается за ружье, поднимается на ноги. — Жан! Там… капитан умирает!!!***
Вокруг темно, непроглядно, горизонт застилает, что приходится вставать на ощупь. Колено больно саднит, но в этот раз хотя бы не прибило к стволу дерева, вовремя удалось сманеврировать, зацепиться за здоровенную плоть, пока титаны еще кубарём вниз не поплыли. Не разбилась и даже не поранилась почти. Она ищет глазами хоть кого-то. — К-кто нибудь слышит меня? — спрашивает тихо. Может она и вовсе умерла? А это чистилище по ее душу? Мысли в голове мешаются, и неожиданно сквозь них начинают прорезываться голоса: всхлипы истошные, шепот, не громогласный и осторожный, тяжелые шаги форменных сапог. Холод катится по спине тоненькой струйкой, из под воротника к самой пояснице. Она оборачивается и сердце в один резкий момент замирает и пропускает удар. — Эрвин?— шепот выходит корявым. Застывший ужас на лице невозможно скрыть. Как такое возможно? Он молча смотрит на нее окутанный густым паром, не по командорски, а так как всегда смотрел на нее, оставаясь один на один. Эрвин мягко улыбается и облако пара отдаляется вместе с ним на шаг. Еще на один. Он зазывает, а у нее от него кости сводит, нижняя губа подрагивает. Как такое вообще может быть? Уголок ее рта дергается, в попытке улыбнуться, но выглядит жутко. Глаза непослушно наполняются слезами. Она идет за ним, все дальше и дальше. В гущу этого сумасшествия, старается не потерять его из виду и голоса все, что слышны были, меркнут, стихают на его фоне. Быть этого не может! Она не верит глазам! Ноги ватные, они сами тащут ее до тех пор, пока крик о помощи не режет слух и не разгоняет повисшую в воздухе тяжесть. — Помогите! Ее взгляд возвращается в ту же секунду, но образ Эрвина растворился, превратился в белый пар, как и все во круге. — Помогите, тут капитан…! Она срывается, бежит на крик, на голос Фалько. Замечает как он у камня, Леви, еле живого, плечом подпирает. — Позовите на помощь! — Крик выходит сиплым, испуганным. Она берет лицо Аккермана в ладони! — Леви! Леви! Очнись прошу! Срывает с себя ремень, но замечает, что он сделал уже все сам. Он морщится от боли, когда она встряхивает его. — А ты думала я тебе лох какой то? — хрипит он и вяло рукой дергает затянутый ремень на ноге. Губы кривятся в горькой улыбке, а у Леви глаз блестит, мокнут ресницы. Он так рад её видеть… так безумно рад, что кажется ему силы перестали покидать его. — Не смей… не смей умереть тут! Ты слышишь меня! Ты мне обещал! Обещал… — Тебе во-обще… знакома с-субординация? — Прости… — губы предательски дрожат, и от услышанного голоса, кровь прилившая к голове немного отходит. —Вы обещали сэр… обещали, что не оставите меня одну…***
— Нет мест! Нет! — санитары никого уже не впускают, раненных пытаются разместить прямо в приемной, кого на койку, кого от безысходности кладут на холодный бетонный пол. Болезненные стоны и крики отголосками бьют в уши, а от бессилия и невозможности помочь всем хочется кричать навзрыд! — Помогите! Хоть кто нибудь! Люди просто умрут так! — кто-то тарабанит в окна, кто-то в двери. Титаны исчезли, а от последствий казалось никогда уже не восстановиться. Медсестра, держась за левый бок, вбегает внутрь. — Кто тут в состоянии помощь оказать?! Пару человек из персонала устало поднимает руки, — берите носилки, в реанимации два места. — командует кто то в приемной. Тут же истошные крики поднимаются с новой силой. Мольбы о помощи путаются, а тело до тошнотворного знобит. Она оглядывается, бегает глазами по людям. Ее колотит так, что с ног сейчас свалится, и единственное что хорошо удается, это плестись между больными и размахивать руками от безысходности. — Тут! Несите носилки, у нее ожог третьей степени и болевой шок, везите реанимационную. Так его тоже! Быстрее пока он кровью не истек! Она старается помочь, но у нее самой глаза закатываются. Опираясь о стену она идет в подсобку, судорожно светит ампулами, разводит адреналин, не церемонясь вкалывает внутримышечно, прямо в худощавое бедро. Халат расстёгивает, скидывает, тащит бинты, крутит туго вокруг талии, что от боли в глазах загораются вспышки. Тошнит. Сердцебиение учащается из-за потери крови. Сколько еще продержится, непонятно… слишком много жертв, чтобы думать о себе. Должна помочь еще хоть кому нибудь. Она надевает чистый, белоснежный и снова спускается в приемную. В тот же момент дверь распахивается, еще немного, вылетит с петель. В дверном проеме стоит Браун, тот наспех командует, что то держа в руках черноволосого мужчины. В такое сложно верится, но сердце сжимается и пропускает пару ударов. Их взгляды колко пересекаются. Она онемела, ни одного звука не может издать, только лоб и шея блестят от холодного пота, а ноги совсем уже ослабели. Позади Райнера бывшая женская особь и еще один солдат с разведки. Их никто и слушать не хочет, все и так переполнено, некому да и незачем элдийского демона спасать. Она старается прийти в себя и собирая все оставшиеся силы в кулак, подбегает, хватает Брауна за локоть и тащит их прямиком в операционную. Без очереди, без лишних слов. Просто, что бы сделать для него, еще хоть что-то напоследок. — Ты сам не ранен, Рей? Но ответ она уже слышит, с грохотом выкатывают носилки, и все как в тумане: операционный яркий свет, холодный стол, и капитан Леви, что кроет матом всех, когда медики пытаются стащить с петли перетянутый ремень. Тошнота подбивает к горлу, она выбегает из реанимационной, сгибается пополам, пальцы заледенели совсем, еще немного и сознание потеряет. Райнер выбегает следом. — Что с тобой?! — встревоженно подхватывает её он. Она молчит, берет лишь его за руку и Райнер не колеблясь сплетает их пальцы. Тишина накалывается, трещит искрами. Она сжимает ладонь Райнера сильнее, а маленькие слезинки скапливается в уголках. Он жив. Проклятия больше нет. Еще несколько часов назад об этом даже мечтать было страшно. Она хочет быть с ним, хочет попросить о помощи, но сил явно не остается даже на это. Браун в недоумении, смотрит на нее, обстановка странно давит и лишь тогда замечает, что с ней что-то явно не так: бледная кожа, и дыхание забившегося в угол зверя… Руки Райнера леденеют, а сердце, готовое начать жить, снова останавливается. —Блядство! Блядство! Его встряхивает! Все происходит в считанное мгновение: ее бледное лицо, тяжелое дыхание и маленькое пятно крови… — Ты блять ранена?! — Райнер в бешенстве подхватывает её на руки, и она теряет сознание…***
Не так и не сейчас! Не тогда, когда у них наконец появился шанс все исправить! Когда появился долбанный шанс просто жить! Сознание дает сбой, перед глазами меняются картинки, как слайды старой видеозаписи. Реанимация. Капитан Леви. Солдаты и ее тело в его руках. Ослабшее. Почти безжизненное… И ему бы закричать, попросить помощи, но тело замерло, а в груди застрял острый ком. Это его расплата? За все страдания, что он причинил другим…?***
Браун трет покрасневшие глазницы, Энни замечает это. Она ненавидела его все детство, злость за Марселя и его слабость сидели глубоко внутри. Продолжила бы и дальше ненавидеть, но обиды стремительно начали исчезать, стоило посмотреть на обессиленного Брауна. Райнер спас её, не раз прикрыл своим телом, если он и был когда то виновен за чужую смерть, но только не сейчас. Неприязнь и злоба тоже уходят, одна за другой размазываются в воспоминаниях, и губы кривятся в горькой, не утешительной улыбке. — Все будет хорошо, — она опускается рядом, косит на него осторожный взгляд, и аккуратно хлопает по плечу. Райнер скрипит зубами, пытается сдержать эмоции, кусает губы — бесполезно. Глаза краснеют, а тело безостановочно лихорадит мелкая дрожь. — Уходи, тебя отец наверное заждался — шепот выходит жалким, но ему откровенно плевать, — я буду ждать. — Вместе уйдем, Райнер… Мы ведь еще команда, ты не забыл? Безумие госпиталя не прекращалось, лишь ушло на второй план. Перед глазами все поплыло. Острый комок поднялся из груди к горлу, больно сжал его. Райнер смотрит на Энни, но не видит ее. Он не замечает, как она осторожно подсаживается ближе, чувствует лишь, как ее руки обвивают его и прижимают голову. Райнер плачет. Горько, безысходно и почти беззвучно. Столько людей погибло, еще стольких он убил когда-то на Парадизе. Мысли хлещут, он хочет не думать, забыть, хоть на мгновение… не может. Но если и она умрет, Райнеру больше незачем жить. — В этом нет твоей вины, Райнер.— тихо шепчет Леонхарт. Спустя время, накал спадает и ужас происходящего постепенно начинает стихать. Ночью в коридоре впервые появляется реаниматолог, тот самый, которого Райнер видел на ярмарке, в обнимку с его, казалось бы, женщиной, и всем сердцем когда то возненавидел. Уставший, измотанный взгляд мазнул по Райнеру и исподлобья показались осунувшиеся глаза. Скольких принял раненых сегодня, одному Богу известно. Его профессия поистине выглядела благородно. Спасать жизни, не рушить, не вторгаться и не разбивать чужие жизни. Сердце в груди Райнера гулко отбило. — Бронированный, — сухо подзывает мужчина. Но на Брауне сейчас точно нет никакой брони. Лишь боль, и ее так много, что рвет на куски. Только бы жива была, это единственное что могло сейчас он желал. — Ситуация тяжелая, но ее состояние уже стабилизировано… думаю, она выкарабкается… — Райнер схватился за грудь, отчаянно выдохнул, впустил в себя каплю надежды. Реаниматолог продолжил: — Нужен донор. Очень большая потеря крови. — Райнер подходит ближе, кивает, заранее соглашаясь, — не грязный, элдийский, нужна чистая, марийская кровь. Четвертой группы. Нутро Райнера напряглось, сжалось от в момент нарастающей злобы. Но он всеми силами заставляет себя проглотить уродливые слова. — Знаешь, она ведь столько вынуждена была терпеть из-за тебя. Вся больница, только и делала, что шепталась о вашей запретной связи… — он раздраженно расстегнул верхнюю пуговицу халата, стянул резиновые перчатки, высвобождаясь, будто воздуха ему не хватало рядом с Райнером. — К черту все сказанное! Просто в этот раз, один единственный раз, я прошу тебя не ошибись, Браун! Прими правильное решение! Райнер всегда знал, как высокомерные марлийцы смотрят в его сторону, абсолютно холодно, недоверчиво и даже с опаской, будто с самого начала полагали: он может дослужиться хоть до капитана, но своим никогда не станет. И ей он тоже был не ровней. Он отчётливо знал это. Абсолютно всегда знал. Но его сердце, его гребаное, все еще живое сердце, замирало каждый раз, как только ее образ всплывал у нее в голове. Он и мечтать не мог о таком исходе: сила титанов исчезла, и он сможет жить дальше, просто жить. Не сражаться, не убивать. Гребаный Эрен! Суицидник хренов! Он подарил ему это возможность — жить… Но а что дальше, Райнер совсем не понимал. Он больше не походил на верного голодного марлийского пса. Точно нет. Браун больше не собирался плясать под дудку правительства. Он теперь обычный человек, который совершил так много непростительных поступков, и он хочет заслужить право быть прощенным, поэтому он трезво принимает решение уехать. Райнер не заслуживает ее! Просто, мать его не заслуживает. Он разжимает кулаки, его знобит и кажется пульс поднялся до невообразимых критерий. Но собрав все оставшееся самообладание в кулак он молча разворачивается и уходит. В отличии от Брауна, Энни не терпит наглости, дает звонкую пощечину напыщенному марлийскому доктору. Да так, что очки его отлетают в дальний угол. — Не будь у вас марийцев этого гребаного мания величия, ничего бы такого не произошло. Она догоняет Райнера дергает за широкое предплечье. — Эй! Постой! — Коротко бросает, ища в себе слова поддержки, но он опережает. — Энни. Сколько бы воин мы не прошли, мы всегда останемся запятнанными этим клеймом. Мы— элдийцы… — Райнер набирает в легкие побольше воздуха, глушит все бушующие в нем эмоции. — Я возвращаюсь на Парадиз…