***
Знакомый противный медикаментозный запах бьёт в ноздри. Она нахмуривает брови, сморщив в гримасе лицо. Медленно возвращаясь в сознание, открывает глаза и видит перед собой Армина. Тот кусочком ваты у носа её крутит, по щеке хлопает по рекомендации врача, а от клочка разит тошнотворно, лёгкие аж режет, что вот-вот позывы рвотные вызовет. — Капитан, очнулась! В себя пришла! — Чудно, Арлерт. Свободен. Аккерман встаёт с табурета, подходит к койке и негромко, ровно говорит: — Ты ведь понимаешь, что сорвала операцию? — он не злится, не может злиться на неё в такой момент. — Армин шашку выпустил, куда ты… блять! — он с дуру по тумбе бьёт, вздыхает устало. А она не понимает, о чём он ей там втирает, вздрагивает только от действий импульсивных. Ей вкололи два кубика морфина, чтобы купировать боль от сломанных рёбер. Леви в её глазах славный такой сейчас, похвалил будто, чего-то приятного словно сказал, и голос не вредный, и интонация такая приятная. У него на футболке пятно огроменное от крови, они с Арлертом с поля боя в госпиталь так и примчались с ней на руках. Тут она тянет руку, касается его, мажет ему по груди, в бреду по прессу водит, под портупею пальцы зарывает и тянет еле внятно: — Капитан, вы запачкались. — Нежно его за руку его берёт. Леви от дурости такой столбом стоит и понятия не имеет, что тут вообще происходит. — Ты запачкала, бестолочь. На дереве когда болталась! — Чистоплюйство капитана непоколебимо даже в такой ситуации. Сам он не мог так запачкаться даже на поле боя, и её эта беспечность его сейчас из себя выведет. А её зрачки плывут в экстазе диком, закатываются, она невнятно что-то бормочет, проваливается в сон, через секунду возвращаясь снова в сознание, а руку его не выпускает, сжимает крепко ладонь, дышит беззвучно почти. Леви так и стоит, дураком совсем. Рад, что она не погибла. Безмерно рад, на самом деле, почему-то, что аж эмоции кроют его. Совсем не совладать с ними. Он чуть и не расплылся тут. Только этого ему и не хватало, сопли ему эти тут разводить, солдат — как и все остальные. Любая жизнь для него ценна ведь, вот и рад. А сам так шелохнуться с места и не может, руку её в ответ сжимает и легко, совсем незаметно большим пальцем тыльную сторону ладони ей поглаживает. До полного восстановления ей теперь два месяца на больничном — не страшно: они Шиганшину отвоевали почти, совсем немного осталось. Пара вылазок, и всё будет чисто, ни титана, вот им и спокойная жизнь на острове, о которой мечтали раньше, казалось бы. Справятся и без неё, а сейчас пусть восстанавливается. Аккерман распоряжается, вносит коррективы в отряде, чтоб никаких осечек теперь! Проводят тщательную проверку инвентаря, баллоны, тросы, лезвия.***
Боль сопровождает её всюду, с ума сводит. Дышать — больно, есть — почти невыносимо. Леви почти каждый вечер приходит в палату к ней, распоряжается об обезболивающих, которые и так трудно достать на острове, о питании и своевременных перевязках договаривается. А после выписки к ней в корпус ездит. Есть у неё помощники, позаботилась об этом как следует. Что-что, а вот медперсонал у них хорошо обучен. На крайний случай девочки из Разведки всегда рядом. Но Аккерман заканчивает работу, себя в порядок приводит и к ней бредёт. Дурак дураком! Не обязан ничем ей ведь! Ругает себя за что-то. Будто на преступление какое-то идёт, и опять оказывается в женском корпусе, который раз уже взгляды ловит на себе подозрительные. Его пугает эта привязанность. Пугает желание быть рядом, но он смахивает всё на предсмертное обещание, что дал Эрвину тогда на крыше. Он ведь поэтому её навещает, поэтому присматривает. Нет у него более других причин. Дверь подозрительно открыта, он осматривается, входит без стука, привыкла уже, наверное, что по вечерам он тут. Аккерман проходит вглубь комнаты, она сидит на краю кровати, тихо всхлипывает от боли, шипит как кошка, не может бинты снять. Она замечает его, вздрагивает, стыдливо отдёргивает шёлковую сорочку и снова корчится от боли. — П-простите, капитан, я не знала, что вы зайдёте… — смущённо мямлит. Леви так и застыл в дверях. Сглатывает слюну. Неудобно получилось совсем. — Удалось сменить? — немного угрюмо спрашивает он. — Н-нет. Я не могу дотянуться, пока ещё очень больно левой рукой двигать. Он молча проходит, садится позади неё, самостоятельно поднимает вверх её одежду. Аккуратно касается повязки. Она вздрагивает, но позволяет ему, слегка дёргается от боли. — Потерпи немного, завтра принесу тебе обезболивающего. — Он идёт, смачивает хлопковую тряпку в тёплой воде, садится рядом, протирает кожу под бинтами, что присохла к открытой ране. Её тело мурашками сводит, и не понятно: то ли от прохлады, то ли от Аккермана. Он мягко развязывает узел, стараясь не потянуть и бинт, свободно скользит по коже вниз, к талии. Он снова берёт кусок ткани и аккуратно проводит ею по спине, по позвоночнику ведёт, проходится под рёбрами. Её дёргает, она болезненно всхлипывает, закусив губу. Леви самого от этих прикосновений мурашит как малолетку. Они молчат. Страшно даже дышать в такой обстановке. Он отматывает рулон и, не касаясь её, опоясывает бинтом, оборачивает пару раз вокруг талии, немного выше и заводит бинт под грудь, потуже затягивая на спине. Леви поправляет его и пытается оборвать от самого рулона. Она непроизвольно вскрикивает. — Больно… сэр… Он слишком сильно перетянул его. — Сейчас закончим. Потерпи немного. Он наклоняется лицом к её спине, случайно обдавая горячим дыханием. Она замирает, кожа под ним в момент словно плавится, а температура подскакивает до предельных единиц. Что он там делает? Леви хватает зубами край ткани и в считанные секунды рвёт. Её сердце от таких действий ускоряется до одури. Что, к чёрту, это вообще такое! Аккермана не меньше трепет пробирает от такой близости сумасшедшей. Ладно. Хватит. Закончили! Но Леви так же сидит и молчит, никак не решается выпустить её. Разорвать этот момент. Сказать, что закончил там завязывать узлы эти злополучные. Воздух между ними медленно, но сильно наэлектризовывается, вот-вот молнией разразится. Он подправляет ей кусочек торчащего бинта на спине, касается её обнажённой кожи. У него голова гудит от напряжения, она вздрагивает нарочно, но не отодвигается. Воздух тяжело выдыхает, со звуком, и его второй раз волной накрывает. — Вы второй раз меня спасаете, капитан… спасибо вам, — невольно шепчет она ему, у Леви всё тело на её шёпот такой отзывается, хлещет его. Играть с ним вздумала, малявка. Он тут же кидает тряпку на кровать, тянет её одежду вниз и поднимается с постели, собираясь поспешно уходить. — Тебе нужно постараться поспать! — чуть ли не хрипит он. Ему просто нужно было знать, что она в порядке! Просто. Нужно. Знать. Так он убеждает себя насильно. Сухо прощается и выходит из комнаты. Леви твердит себе всю дорогу, что был необходим тут просто. Никто не сделал бы этого лучше, чем сам «Капитан перевязок». И конечно же, всё это лишь оттого, что обещания дал Смиту. Ну а какие ещё могут быть причины. Вот только с этими проклятыми инстинктами и чувствами это так не работает. Ну не работает и всё. Леви чувствует укор за то, что тянет его к ней. Это ведь неправильно. Так точно быть не должно. — Точно бред какой-то.***
Полтора унылых месяца тянутся словно вечность. Леви для неё совершенно случайно перешёл ту грань, где был строгим надзирателем-капитаном. Эрвина ей никем не заменить, но она каждый раз невольно ловит себя на презренных мыслях о капитане и после сама себе твердит, что однажды она полюбит кого-то, кроме Эрвина, и это не будет преступлением. Леви в мыслях для неё мягкий, способный на проявление нежности: она видела, каким он может быть. Знает, что всё то, что про него говорят, — лишь та часть, которую он показывает окружению. Все в округе только и твердят: Леви холодный, чёрствый и злобный, — но вопреки всему ей так хочется каждый его визит к ней принимать за крошечную, за малюсенькую совсем, но заботу. Она тешит себя этими короткими моментами. И в очередной раз ловит себя на мысли, что ведётся на бред собственный, глупый и неоправданно выдуманный. По кругу корит себя за мысли об Аккермане, да и чётко понимает: она его солдат, и всё тут. Леви приходит теперь реже, не как по расписанию, а лишь когда бывает неподалёку, спрашивает о её самочувствии, и всё на этом. Нет тут никакой заботы. Даже и не пахнет ею. Но внутри она понимает, как много эти моменты для неё значат. У неё после смерти Эрвина и мыслей не было ни о ком, а сейчас, спустя почти три года, она чувствует что-то непонятное, недопустимое в реалии даже, колит её иголкой при каждой встречи с капитаном. Об этом страшно вслух говорить даже самой себе. Недопустимым кажется! И пусть это ощущение не взаимно. Пусть. Оно греет её, тлеет медленно где-то внутри, между гортанью и лёгкими, что мешает иногда вдох сделать глубокий. Ей хочется ощущать это, и всё тут. С ним она хотя бы не чувствует себя потерянной больше. Хочется, чтоб Леви приходил к ней, хоть расшибись ещё раз от удара аномального, хочется.***
— Здравствуй. — Леви спотыкается о порог, неловко чертыхнувшись. Чёрт, да что с ним не так! Что за тон, вообще это, что за «здравствуй». Он ёжится немного, откашливается и протягивает тёмный бутыль, который взял у Ханджи. Но он рад, действительно рад видеть её. — Спасибо, капитан, не стоило, мне правда уже намного лучше, вот только с перевязками не справляюсь. — Она замолкает, сомневается, правильно ли пытается поступить, но всё же решается сказать ему: — Вы можете остаться сегодня со мной… пожалуйста… Мне поговорить с вами нужно. — Так говори, я слушаю. Леви подходит к столу, наливает себе чашку чая, знает уже, она всегда для него заваривает, в знак благодарности словно. И научилась ведь как надо. Леви садится за круглый стол, отпивает глоток, смакует вкус на губах, потирая их между собой, и взглядом режет. Она от этого тяжело сглатывает. Что теперь говорить? Что делать? Леви немного морщится от густого пара и отпивает ещё глоток. Как же его изводят эти паузы, всегда предвещают какую-нибудь чепуху. Он вскидывает брови, заставляет начать уже «что-то там говорить», рядом стул ей отодвигает и ждёт, как бы приглашая её присесть. Она подходит ближе, мнётся, думает, пальцем по столу постукивает и будто решиться не может. — И? — Леви эта ситуация уже изрядно напрягает, будто так и скажет ему сейчас: «Мы Прародителя просрали, пока ты тут чаевничаешь», — или ещё чего-нибудь похлеще. — Да говори уже! — Сэр, то есть Леви… не знаю уже как правильнее. Мне кажется. — Если кажется — не продолжай, говорил уже, я эти сомнительные штучки не переношу. — Нет, нет! Подождите! Не кажется вовсе… Я просто не знаю, как сказ… Ладно… — Она напряжённо выдыхает, ждёт секунду, другую, а потом разом пронзает его каждым словом: — Ты… вы мне нравитесь… сэр! Фарфоровая чашка звонко опускается на блюдце, он тяжело сглатывает от услышанного, старается переварить. Он не дурак, чтоб переспрашивать, что она имеет в виду, но не может поверить в услышанное, словно слова, сказанные ею только что, проехались по нему Звероподобным титаном. Он всё это время глушил собственный голос, справлялся как-то, на вылазках изводил душу, очищал и остров от титанов и собственные мысли греховные. Не мог он поступить так, не мог даже думать об этом, это не в его принципах! Даже грамма не допускал этой порочности в своей голове. А после забывался и гнал к ней измученную лошадь. Ради чего, идиот?! Чтоб долг перед Эрвином сдержать. Она здорова уже как неделю, вернулась к привычной жизни! Или чтобы услышать, наконец, от неё такое, всё-таки? Сам доигрался, капитан! Разбираться кто теперь должен! Приютил, пригрел! Нужно было к Ханджи отправить, вернуть к прежней должности и плевать, что в Разведку просилась! А она ему тут теперь о чувствах своих признаться решила. Еле выдавила из себя прямо. Раскраснелась! Он прошлый раз с головы выкинуть не мог, но на то причины были… кажется! Как это кажется? Самому Аккерману кажется теперь?! Опять на своё грёбанное обещание всё пытается взвалить. Погладила его тогда в больнице, всего-то! Разжалился! А теперь-то что?! Абсурд. Вдвойне порция негодования. А у самого кожу мурашками повело. Она ведь Смита любит или любила, а как правильно теперь — не разобрать. Но это точно неправильно всё! Всё! До чёртиков неправильно! Правда вот Эрвин не с ними больше, да и рад был бы, чтобы она жила дальше. Она заслуживает этого, ведь так?! Вот только заслуживает она не Аккермана, а нормального, хорошего, умеющего любить её по достоинству, как Смит. Не убийцу из Подземного города, не того, кто титанов штабелями кладёт. Не это бездушное отродье. Его мысли в секунду проносятся в голове, сплетая все события двухлетней давности. Леви в замешательстве, в полнейшем. Ему бы сейчас титанов рубить, дай ножны в руки и УПМ за спину, секунды бы не задумался, а тут… Но сидеть вот так тоже неправильно. «Ответь уже что-нибудь, дурень!» Он осторожно касается её пальчиков. Она закашливается от такого, хлопает себя по груди нелепо и выжидающе смотрит на него, принимая его жест. — Я не тот, кто тебе нужен, понимаешь, — словно на автомате, и ни один мускул на лице Аккермана не дрогнул, холоден, как и всегда. Он не станет упоминать Эрвина, ни за что! Не станет делать из неё монстра. Он сам монстр, сам не уследил, единственный раз дал слабину себе и её за собой утащил! Леви отчего-то противно слышать самого себя, врёт ведь, очевидно врёт! Не этого ведь хочет сам. Совсем не этого. — Леви, не говори так, ты вовсе не тот, кем тебя привыкли видеть, — она не отступает, поздно уже, сказала всё. — Я знаю тебя совсем другим. Это всё ведь тоже когда-нибудь закончится, все эти войны, вылазки… и… и я знаю, о чём ты думаешь ещё… но я пытаюсь дать нам шанс двигаться дальше… Я не могу больше обманывать себя, Леви! Что у нас останется потом, когда всё закончится? Я знаю, что тебе всё это кажется неправильным — мне тоже, но я бы не стала говорить тебе, если бы не чувствовала от тебя взаимности… — Она взглядом проходится по нему, дышит так учащённо, словно в угол загнали и лезвием по шее скользнуть пытаются. Ей страшно, она боится собственных чувств, губа нижняя подрагивает от досады, что решилась выпалить ему, капитану своему, между прочим, а он такой же отстранённый и непробиваемый. Зачем тогда приходил к ней, зачем ошивался тут всё время, зачем заставил её привыкнуть к нему! — Прекрати выдумывать. После войны у тебя останется шанс найти вполне себе нормального мужчину. Ему как-то не по себе от этого всего, от его собственных слов, его ни один аномальный так не пугал, как его смешанные чувства к ней. Он давит первый сумасшедший порыв: чтобы не ринуться к ней, не обнять, не утешить, вместо этих сомнений противных. Настолько его кроет сейчас. — Тогда зачем приходил? Зачем проводил со мной всё это время? — нижняя губа дрожит, она шепчет ему еле внятно, и эти слова приводят его в чувства. «Так, Аккерман, приди в себя, ты только что сам сказал, языком, блять, своим сказал: не входит это в твои нормы морали! Не ты ей нужен, успокойся!» Он переводит взгляд на неё и замечает неприятное наваждение на её лице. Нет. Она больше не плачет. Выплакала всё, что можно было, но острое чувство невзаимности режет её изнутри. Она отступает от него на пару шагов, собираясь уйти, но его крепкая мужская рука резко перехватывает её запястье. Он делает это на автомате, теряя рассудок окончательно. Нет, ну это точно сумасшествие уже какое-то. Зрачки смутно очерчивают его действия, всматриваются на него непонимающе, а всё её нутро желает сейчас вырваться, сорваться и всё же пойти прореветься в ванной, чтоб он даже не смел увидеть её слабой. Слабой из-за него, холодного и чёрствого! Она и сама не может осознать, когда это всё произошло, когда её так переклинило, когда так накрыло, что она трезво выпалила ему о своих чувствах. — Пусти, — тяжело, с комом в горле шепчет она. А его прошибает словно высоковольтным разрядом, молнией бьёт прямо в макушку. Что за чертовщина, он её просто за запястье схватил. За мягкое, бархатное запястье. Его впервые так накрыло, когда она его бинты попросила перетянуть на спине. Задрала халатик свой и о помощи попросила, спину оголяя, талию, тонкие изящные изгибы. Неужто ли играла с ним и тогда? Он в прошлый раз еле бинт перевязал этот чёртов. И сейчас та же чертовщина. Ему бы набрать побольше воздуха в свои лёгкие, отпустить её и спокойно обо всём поговорить, объяснить ей всё, чтоб в голову её пустую дошло наконец: он убийца из Подземного города, который непонятно как дослужился до звания капитана, он не Эрвин ей и даже не любой другой нежный и заботливый солдатик-мальчик на побегушках. «Спокойно, Аккерман, не как ты привык!» Да о каких разговорах он там думает. Он всё это наваждение на мысли о чёртовой шёлковой сорочке и перетягивании бинтов спихивает, ему эта ситуация все мозги выбила окончательно. Ему бы запястье её это за спину заломить, да на стол подавай, как десерт со сливками и спелой вишней посередине. Но нет, он не может, он не хочет так, она для него не женщина с борделя, она для него частичка чего-то дорогого, только вот когда таковой ему стала… немыслица какая! И не потому ведь, что чувствует себя обязанным перед Смитом. Хотя уже себя должен начинать виноватым чувствовать, по нормам его. Но не может. Никак не может! Что-то щемит его, где-то глубоко, под рёбрами, очень колко и очень остро. Что постепенно раскалывает эту глыбу льда, покрывающую Аккермана, со всеми его принципами в охапку. Он поднимается со стула, всё так же держа её запястье в своей руке, смотрит в глаза, дабы увидеть в них мольбу отпустить её уже в сотый раз. Она выкручивает руку, а после замирает, ощущая, как он поглаживает нежную бархатную кожу её лица тыльной стороной ладони и целует, аккуратно, осторожно касаясь виска. Не противится вовсе. Чудно. Целует дальше, ниже, касаясь гладкой щеки, целует нежную кожу рядом с ухом, и её от такого пробирает дрожь. Всё, её ведёт, она делает глубокий вдох, трепетно похлопывая ресницами. Леви ощущает, как её тело расслабляется, отпускает запястье. Его взяла. Никуда она не уйдёт теперь, не станет плакать из-за него, дурня, вообще теперь от него не денется никуда. Его снова пугает собственный внутренний голос и эта ответственность, что он пытается на себя взвалить. Не нужно ему это. И ей не нужно! А если и он погибнет — это уничтожит её окончательно. Не погибнет, значит! К чёрту всё! Есть теперь для чего выживать. В пекло всё. Поздно поворачивать назад. Он проводит кончиком языка по нижней губе, одновременно обводя руками её талию, и целует, жадно, требовательно. Он не Эрвин с выверенными поцелуями и плавными прикосновениями. Им инстинкты движут, собственнические, Аккерманские инстинкты. Капитан прижимает её к себе, жадно, будто делает с ней это уже сотню раз. Ещё ближе. Держит ещё крепче. Даже сквозь плотную ткань рубашки и тугие кожаные ремни на груди ощущая, как до сумасшествия трепещет её сердце, разгоняя электрические разряды между телами. Он отстраняется на пару сантиметров, выпуская её губы, дарит ей один крохотный вдох, каплю свежего воздуха, один-единственный шанс передумать, сбежать сейчас в эту чёртову ванную, закрыться и не высовываться оттуда, пока он не передумает и не захлопнет входную дверь. Но она смотрит на него, дышит так тяжело, закусывает в смятении нижнюю губу, в волосы его на затылке рукой зарывается, нещадно впивается ноготками в поджарые плечи, и точка невозврата беспощадно тащит их за собой на самое непроглядное дно, без единого чёртового шанса вернуться. Леви подхватывает её под ягодицы, а она ахает от неожиданности. С Эрвином всё всегда было иначе. Она до мелочей помнила их излюбленную постель со Смитом, приглушённый свет ночника, мягкую прохладную простынь под собой, измятую, в складках, в которые зарывалась лицом в смятении. Сейчас всё совсем по-другому. Леви бросает её на кровать, и та кипит под её кожей, словно уголь раскалённый. Леви и думать не стал о её рёбрах, про всё забыл! Наклоняется следом и сразу же немедля целует глубоко. Усиливает поцелуй — ещё более порывистый, более голодный, более влажный, — он словно с катушек съехал, волю дал себе и своим инстинктам. Она откидывает голову назад, разрывая поцелуй, срывая с собственных истерзанных губ сдавленный вдох. Отстраняется — не чтобы закончить, а чтобы выжить здесь, в этом сумасшествии. Но капитан так просто не оставит её теперь, припадает губами к шее, кусая, оставляя собственнические следы. След. След. След. Всё пометил будто. Теперь его! Теперь-то никуда не денется! Никто её не тронет теперь! Да пусть только попробуют, всех в клочья разорвёт. Её руки шарят по его груди, совсем позабыла за два месяца, как эти блядские ремни расстёгивать. Аккерман ухмыляется так хищно, словно пытается урок преподать, показать как нужно: рывком стаскивает с неё шёлковое платье и на этой новой плохо контролируемой волне с силой притягивает её к себе. Жар её тела сводит его, что кровь в висках пульсирует, эхом отдаёт в уши. Его взгляд безумный, губы спускаются ниже, к плечам, возвращается, целуя ямку на шее, и оставляет гореть ещё один алый след на левой ключице. Его руки везде: на талии, на нежной коже груди, покатых бёдрах. Она с ума сейчас сойдёт, расплавится в его прикосновениях, не может больше сдерживаться, выгибается навстречу, стонет так развязно, и Леви током прошибает. Он сжимает пальцами её персиковую кожу до скрипа, до выбившего с её горла ещё одного стона, похожего на беспомощный писк. Мстит ей за её выходку. Она уже просит его, откровенно умоляет, извиваясь под ним как может. На одно безумное мгновенье ей кажется, что она вот-вот сорвётся: схватит его за ворот рубашки и взмолит. Но она какой-то неведомой силой сдерживает себя. Ласково, игриво зарывается пальцами в его чёрные жёсткие волосы, закидывает ножки на поясницу и притягивает его к себе. — Леви, пожалуйста… — шепчет сладко. Взглядом скользит по нему в смятении — так соблазнительно, что дыхание Леви к чёрту сбивается, точно в тупик загнали. Бляшки звенят, Аккерман ловко заканчивает с портупеей. — С этим справишься сама. — И взглядом указывает на ремень на брюках. Кожаный ремень расторопно протягивается сквозь металлическую петлю и шумно опускается свисать на брюках, следом раздаётся звук расстёгивающейся молнии. Леви сжимает в кулак край рубашки на груди, что начал расстёгивать, смотрит на неё, взгляда не отводит: нетерпеливая и до ужаса просто сексуальная. Всё время корил себя за мысли эти. Мол, причудилось, капитан, просто с женщиной давно не был. Но нет, не причудилось, вот она, перед ним, как на картине маслом. Её грудь вздымается от глубокого дыхания, влажные локоны растрепались, на коже фарфоровой красуются его следы. Он уже сомневается в своей адекватности, вот серьёзно, а потом на секунду задумывается, что действительно, даже и не помнит, как давно был с женщиной. Теперь главным для него становится не сорваться окончательно. Не дикарь ведь. Хотя и в этом сейчас уже не уверен. Леви поднимается, втягивая глубоко воздух, стягивает с себя одежду и, чтоб хоть на крошечную долю в себя прийти, к стулу отходит, вешает на него аккуратно рубашку, следом — брюки. — Серьёзно, даже сейчас? — она пялится на него недовольно, откровенно поверить не может в его педантичность. Ох и устроил бы ей сейчас за этот тон, но он возвращается и целует её уже сдержаннее. Пришёл в себя немного. Целует губы, отстранённо и хрипло, на одном дыхании зачем-то спрашивает: — Не передумала? — Нет. — И снова тянет его к себе. Леви сбрасывает остатки одежды с неё, закидывает её ножки на талию и в ту же секунду входит. Она в смятении губу закусывает до боли, откидывается. Она так давно не была с мужчиной. Её потряхивает аж. Леви ждёт, перевозбудился слишком, сорвался всё-таки, смахивает с её лба прилипшие локоны, целует невесомо в висок, шею, в плечо. Сам с ума сходит уже в нетерпении, шепчет ей что-то невнятное, ласковое даже. Не хватит его надолго, он и не выдерживает больше, медленно начинает двигаться в ней. Опускается на неё всем телом разгоряченным, прижимается к её — горячему, желанному, носом в шею утыкается, языком по вене ведёт сладко, остро. Его рука скользит по её коже, грудь мнёт, упивается её телом. Губами влажно скользит ниже, целует бархатную кожу, что на вкус словно персик, сосок губами зажимает, оттягивает. Сладкая боль колет её, и в ту же секунду Леви по нему языком ведёт. И она плавится, распаляется, за дыханием своим не успевает, полыхает под ним, каждое прикосновение его обжигает, ей хочется большего, ей мало, так мало его. Она расслабляется, поддаётся вперёд, тонет в этой безумной страсти, хочет раствориться в ней, хнычет даже в нетерпении, и Леви снова резко входит в неё, до конца, срывает тот самый сладкий стон нетерпения. Она откидывается на влажную от их соития постель и такого вторжения протяжно стонет. Ей так хорошо-о… Леви увеличивает темп, контролирует себя, трахается размеренно, каждым стоном её сладким наслаждается. Он приподнимается на локтях и любуется видом: как соприкасаются их тела, как она в смятении простыню сжимает, как её сочные груди подпрыгивают, отзываясь на каждое его движение. Рука продолжает скользить ниже, пальцы очерчивают соски, линию живота, её бедро. Он сжимает кожу до всхлипов её, снова нежно поглаживает. Её стоны не сдержанные больше, срываются на каждый его толчок в ней. Пальцы судорогой сводит. Она губами вжимается ему в изгиб шеи, еле шепчет ему: — К-капитан… Ему голову с плеч сносит от такого. Он выходит из неё, на секунду всего, а она тут же скулит недовольно, навстречу подаётся, бесстыже просит его, распаляясь перед ним. Ещё-ещё. Плевать ей сейчас, как это всё выглядит. — Хочу тебя сзади, — хрипло велит ей, приказы отдаёт, и она как послушница всё выполняет. Переворачивается, в спине прогибается для него. Леви притягивает её к себе за бёдра, прижимает грудью к матрасу и немедля заполняет её, и её накрывает. Она сжимает его внутри, непроизвольно и он стонет от этого. Блять, стонет! Во весь голос стонет! Впивается в её кожу пальцами, опускается на неё, утыкается между лопаток и горячо стонет. Она навстречу ему поддаётся, кричит так распутно, так откровенно, пальчиками сжимает простыню, лицом в постель утыкается. Леви трахает её с бесстыдством, с остервенением, сам дышит еле, чуть снова на стон не срывается. Она его имя на выдохе повторяет и повторяет. — Бля-я-ть… — он вжимает пальцы ей в бёдра. С ума сойдёт сейчас от того, как кроет её. — Давай… сделай это для меня, — он обжигает её словами. Руку под неё просовывает, тянется к лобку, ещё немного ниже, ласкает её, и её скручивает, изматывает. Она изгибается вся, в подушку лицом вжимается, последний стон застыл в горле. — Тише… тише, — шепчет Леви, сам только темп наращивает. Она кончает со сладким стоном его имени на губах, сжимаясь каждой клеточкой, дрожит вся под ним. — Л… Ле-ви-и… — Да-а… вот так… — довольно шепчет ей в шею. Её не отпускает, скручивает, такая сладкая нега, что с ума сводит. Но Леви не закончил ещё. Ему мало! Он выпрямляется, тащит её на себя, у неё сил уже не осталось ни на что, но она пытается ритм уловить. К черту всё, ничего не выходит, и она просто отдаётся ему вся, без остатка. Леви вбивается так, что точно с катушек съехал, со вздохами, с шлепками пошлыми, до дыхания своего сбивчивого. Ещё, ещё, ещё! Он резко выходит из неё, водит рукой по члену и со вздохом кончает куда-то на простыню. Его пару раз встряхивает, давно с ним такого не бывало. Он падает рядом, отдышаться никак не может, кое-как тащит её к себе, обнимает крепко, за ухом коротко целует и дышит так, как на схватках никогда не дышал. Леви не свойственно такое, казалось бы: нежность, объятия. Не его это, но он гладит по её волосам, топорно слегка, смотрит ей в затылок, проводит шершавыми пальцами по выступающим костяшкам на шее, ведёт по ним медленно вниз, в себя пытается прийти. Её от прикосновений лихорадит ещё раз неслабо, мурашками пробирает, и он только крепче прижимает её к себе. Она часть его жизни теперь, получается? И о чём он думал только… Капитан ёрзает, ищет смятое покрывало в ногах, укрывает её остывшее тело, и она, измотанная совсем, так и засыпает у него в объятиях. У Леви будущее красками не плещет. Он знает, беспросветное оно у него. Там, где-то за стенами, Звероподобный его поджидает. Или же он сам жаждет встречи с ним, хочет рожу обезьянью изрезать в клочья, загривок исполосовать, вытащить и по кусочкам терзать его. Эрвину обещал ведь, сам себе поклялся. И что он только себе не напридумывал в порыве страсти. Что за наваждение вообще это было. Леви никак не унимается. Его кроет чувство вины теперь. Как он вообще мог так поступить. Да и чувствовать он не умеет ничего, кроме ненависти, его ведь так с детства воспитывали… может, лишь убивать. Он ведь Аккерман, капитан Разведкорпуса и лучший их солдат. Машина для убийств. Кто он там ещё? Он ведь титанов пополам рубит, в мясо. Бред какой-то, честное слово. Или нет, умеет всё же? Не совсем ещё тварь бесчувственная. «Да соберись ты уже, тряпка!» — он ударяет себя по лбу пару раз. Устал. Но сон как на зло к нему не прокрадывается. Леви мучается в домыслах, но лежит ровно, слышит дыхание её спокойное у себя под боком, прислушивается к нему и устало глаза прикрывает, выдыхает томно так, словно тяжесть теперь какая-то над ним повисла. Когда-нибудь это ведь всё закончится: война, титаны, марлийцы. Он себя потешает этими мыслями, уверяет в этом, её голос в голове как на повторе. Вот только когда это закончится?! Леви смотрит на неё: спит так невинно, прижалась к нему, ноги поджала к груди. Своей грубой рукой гладит её по плечу. Не заслуживает он такого. Эрвин не для этого сердце отдал своё, чтобы он раскис тут, да ещё и в постеле с его женщиной. Всю ночь крутит его и на утро тоже, аж подташнивает уже. Солнце в глаза режет противно. Она прижимается к нему, бубнит что-то невнятное, кошкой ластится, целует в щеку нежно-нежно, бормочет сонно, ему в шею щекотно: — Уже проснулся? — Не смог уснуть, — отстранённо отвечает он, с холодом каким-то в голосе. Тут она в чувства и приходит. Как она могла вообще! Не Эрвин это, любящий и чувственный. Это их капитан, холодный, мрачный, до невозможного сухой капитан. Ей всё это греховным предательством кажется теперь. С ней в кровати Аккерман, Леви Аккерман! К которому на «вы» и шёпотом. С которым аккуратнее быть нужно, а не в постель прыгать с ним. Она отстраняется, а Леви и не удерживает вовсе. Всё, что произошло ночью, там, видимо, и осталось. Она подтягивает простыню к груди и начинает искать одежду. — На полу посмотри. Голос его звучит колко, в ушах звенит от него. Ей некомфортно с ним, хочется раствориться в секунду. Стыдно. Хотя чего она ожидала от Аккермана? Что он ей кофе в постель принесёт, на ушко слова любви прощебечет? Она роется, возится, так и не находит свою одежду, нервничать уже начинает. Да всё он видел и так этой ночью! С психу встаёт так и уходит в ванную без одежды. Она — нагая, изящная и хрупкая — плетётся в душ, а он думает обо всём, пока она моется, копается где-то в самых укромных и похороненных уголках своих мыслей. Его вдруг током прошибает, он вспоминает: у них впереди план о поездке на материк, переговоры об Элдийском народе, об островитянах, в Хидзуро. Ей точно не место там. Леви чётко, в один момент понимает, насколько это опасно. Пусть Ханджи возьмёт себе в помощники кого ещё, пусть попробует очкастая только потащить её с ними, вон, в полиции полно желающих имеется. Её он точно туда не потянет. Никуда не возьмёт с острова, пока не удостоверится в полной безопасности за его пределами. Сомнения рвут его на части, впервые в жизни, казалось бы. На Аккермана не похоже, но единственное, в чём он уверен — в желании уберечь её ото всех предстоящих ужасов войны, он обещал Эрвину, теперь и себе клянётся в этом. Даже ценою его собственной жизни. Аккерман поднимается с кровати, заходит в ванную за ней следом. Она стоит неподвижно, слышит, как он вошёл, но не смеет ничего говорить ему. Ей от него страшно и тоскливо одновременно, она не знает, чего от него ожидать теперь. Но Леви подходит к ней вплотную и неожиданно совершенно обнимает её со спины. Так и стоят, до конца пытаясь понять, что теперь между ними происходит. — Думаю, ты была права… Это и вправду когда-нибудь закончится…