MCMLXXXVI

У него в квартире всегда все было в одном экземпляре: одна ложка, одна вилка, одна тарелка, одна кружка, один единственный стул в кухне, одна подушка и одеяло, в конце концов, вон, даже печенье усохшее в тарелке одно валяется. И он — он тоже один. Все. Вру. Все одно, за исключением, разве что, фотографий. Чего-чего, а этого в квартире было… Галерею открывай. Правда, знал об этом только он, хранил же в ящике, под вторым дном. Матерь божья, он все еще так боялся показаться сентиментальным, что возводилось все в абсолют. Протез носил, лицо закрывал, знал, что эмоций на его лице попросту не видно — после травм практически все лицевые мышцы стали неспособны двигаться. Иногда говорил, губами шевелил и языком ворочал, но и это… Усилие, скажем так. Все видимые эмоции сводил к минимуму — просто движение бровью, а дальше, будьте добры, сами — это он сейчас зол или смеется? И даже ввиду всего того — боялся. Боялся показать, что действительно может что-то чувствовать. Показал, что можешь любить? Используем против тебя. Показал, что боишься? Тем более. Не скрываешь, что к кому-то привязан? Расстреляем у тебя на глазах. Нет-нет, надо придумать что-то более изощренное… Точно, пусть так: пусть прямо перед тобой его возьмет под контроль частица самой Зоны — сам Киняев — пусть вложит в руку пистолет и через крики и обоюдное сопротивление пусть заставит пустить себе пулю в висок. Ох, отличная идея. А, Никит, подожди, это же не идея даже. Это ж жизнь твоя два года назад. Или после чего ты там побил всю посуду в его квартире, погнул все ложки-вилки-ножи и на что у тебя там еще рука поднялась? Разумеется. Ты лучше вообще ничего не чувствуй, целее будешь. И сам, и остальных убережешь.