бей, беги, рви, кури

их девиз рождается в переплетениях ночей сказок, когда от тепла узких окон плавится наст снега, когда птицы поклевывают мокрые ягоды. слепое окно скоблит ветками рябина, окно не заклеено, из-под него поддувает. все в свитерах, с оленями или елями, у рыжего вышитая белая роза расцветает на спине. снег громко ухает, соскальзывая с крыши, шлепаясь на козырек и под рябину, струнами переливается гитара. плафоны жгут жёлтым, глаза жгут голубым и ореховым, очки — ещё в пластиковой оправе, — жгут зелёным. пледы колкие, в красно-белую клетку, ими заворачиваются те, кто не отыскивает в кучах одежды свитеров. с корпуса девчонок тянет горелым тестом — отдушина дня, полного хлопаньем духовок и криков. табаки складывает пару четверостиший, их эхо проносится в коридоре и гулко стучит, громче миксеров и таймеров. рыжий обнимает мертвеца за плечи, рыжий в полосатой, растянутой тунике. усердно растущей в свитер, но так и не дотягивающей — слишком мелкая вязка, слишком тонки нити. на ребре ладони серебрятся буквы — первая тату, как у рыжего, так и у татуировщика, скошенная набок, растёкшаяся по воспалённой коже. мертвец зарывается в плед, чай у мертвеца в руках пахнет дорогими конфетами. наверняка подливает себе из крохотного стеклянного бутыля с красивейшей пробкой, а бутыль покупает у рекса. рекс ещё не стервятник, но обрастает перьями, как слезами, сычует в темных коридорах. что-то варит — на перебой сгоревшим пирогам благоухают травы. рыжий горланит в толпу, всё подхватывают, гитара бренчит перебором. не наружным, местным, сложившимся самим собой. и в тепле плывут, сцепляясь крючками букв сказочные слова и обрывки: про девочку с лицом в перламутровых блёстках, раньше она — морская звезда, хранительница пещерных озёр, прудов, водопадов. это рассказывает мертвец, вытаскивая голову из-под пледа, рыжий отливает себе немного чая. рассказывает про ядовитый гриб, огромный, накрывающей полами шляпки деревни, города, которого просто так не увидишь — нужно долго-долго всматриваться в облака. в сказках рыжего охотник находит луну, в теле девочки — тонкой, белой, с грустным лицом и пятнышком пунцовых губ. луна освещает маленький дом охотника, расставляет звёзды на стенах, рыжий пересказывает сон. сон пахнет могильником и лицо у девочки в нем слишком вытянутое, слегка зеленоватое, сказка его сглаживает. луна танцует на полях, под звёздами — катышками мятой фольги, — и кто-то вставляет: «красиво». слова греют лучше, чем плафоны, в жаре от слов иногда проплывает что-то — то сверкнёт боком ключ, старый и тяжёлый, с длинной рукояткой и зубастой бородкой. то шестерёнки — пыльные, с протёртыми зубчиками, с ними летают перья, длинные, в аквамариновых переливах, перья помещаются в книгах. мертвец тянется и вытаскивает одно из-под красной обложки и жёстких страниц, а перо нетронутое, ровное, и огромное — как две книги. на самом кончике из чёрного превращается в фиолетовый, посередине мерцает голубым. перо обратно не положишь, мертвец держит в руках, рыжий рассматривает из-за его плеча. плафоны всё жгут и жгут, чёрные окна в рассеянном конденсате, а за ними с мокрых ягод и веток скатываются снежные остатки, и дерево тянет ветки к окну, греется. дерево слышит, как за жёлтым окном, в жёлтой комнате, слова сплетаются в одну строчку — бей, беги, рви, кури, — закрепляются плотно, встречаются радостными воплями, а под футболками начинают расти хвосты. бей, бей белокрылых — если взгляд размыт, то халаты громогласных пауков превращаются в крылья, белокрылые врут и размахивают ими. крылья качают плафоны, сбивают с них пыль, плафоны — головы потолка на тонких-тонких шеях. крылья большие, с них не сыпятся перья, на них не живут пероеды, они как облака, чистые. у белокрылых вместо клюва — алые губки, уголки забиты помадой, вместо запаха зверя — розовая отдушина. седые патлы, закрашенные в рыжий или чёрный, и «ты, конечно, злишься из-за того, что лежишь здесь». бей, пока белые коробки не издадут прощального «пик!», мертвец колотит стены и полы, ломает пару веток. осекается, глядит вверх, над болотной топью несётся белокрылое, с красным клювом, пахнет пластиком и спиртом. мертвец запутывается в кустах, они дёргают его за косы, мертвец потом долго-долго выдергивает репей из синего, немного поредевшего. беги, беги же до конца слез, ломай кроссовки в лесных переулках, рви майки. беги — от бородок с проседью и ленивым «так-так», от чёрно-белых снимках на пластиковых пластах, от скошенного острия иголки и трубок с жидкостью. беги, беги пока хватит духу бежать, мертвец поскальзывается, джинсы проезжаются по мокрой сочной траве, мертвец шлепается в заросли таволги. носом — в белое, пыльное, до рези пахучее. мертвец чихает — под глазами мгновенно рисуются красные дуги, а следом за белой таволгой идёт розовая — сплошное поле розовой пыли, сцепленное в мелкие соцветия. мертвец отмахивается от цветов, хлюпает носом, бежит обратно, но спокойнее. не смешивает с грязью иссушенные тела шмелей, не давит хитиновые тельца. мертвец медленно возвращается — из зелёного марева сначала показывается затылок, ещё не синий, синеют только кончики волос — робко и едва-едва. затем кустистые гнёзда над головой, с кричащими и толстоклювыми птицами сменяются штукатуркой, чуть погрызенной плесенью. мертвец опускает голову, рыжий хватает его за руку, тащит из темноты, пропавшей шиповником. бурчит: «тебя потеряли», с обидой добавляет: «почему меня не взял? я бы тебе озеро показал». дом растёт, вместе с ним волосы синеют, и рыжий с мертвецом выползают из могильника — потихоньку, помаленьку, часто возвращаясь и совсем немного зная о том, что там, за квадратными, плотоядно щелкающими замками, в сгущённой темноте углов. мертвец наполовину сливается под кровать, кидает рыжему что-то, мягкое и бархатное, но хрустящее, крупное, с персиковым брюшком. другой бок красный, рыжий впивается в нектарин, неизвестно откуда взявшийся под кроватью, кем и когда принесённый. у нектаринов подтаявшие от плесени бочки, мертвец смеётся: «съедим и сгнием, сделают из нас перегной, и будут удобрять фикусы в классах». рыжий отвечает: «с удовольствием превратился бы в землю», теребит пластиковые трубки, тянущиеся под больничную рубашку. а ночью в коридорах и лесных тропках, разбросанных вперемежку, слышится «рви!». рви их всех — с толстыми оправами и бежевыми платьями, с забитыми пудрой морщинами, рви заборы, рви устои, и белобрысую форму — одеть в неё весь дом невозможно. рви, пока не упадешь в листья папоротника, пока сзади не заглохнет острое учительское «а ну стой!». иногда дом переворачивается. чаще по-крупному, когда все деревянные настилы скрипят, беготня выбивает двери и лишает ведьм чудесных глаз, срезает рога и гнёт трубы. но чаще дом поворачивается с боку на бок, лениво, вроде шевелится, а вроде нет, и результат переворота видит только одна стая. крысы редко принимают душ, чаще прячут лысые хвосты пот грязными футболками, чем отмывают их. оттого и душевая не заплёванная, почти чистенькая, почти с иголочки. по кафелю в углу растекается то ли гоблин, то ли надпись, скалится бело-чёрно-розовыми зубами или буквами. на не горящем плафоне — плоском, вмятом в потолок, маячит жёлтым боком жвачка, мертвец стягивает с себя ткань. джинсы хрустят коричневой молнией, резина, закрепляющая косички, не хочет с них слезать, мертвец не пытается её стащить. пол кабинки холодит ноги, теснота сжимает рёбра, мертвец опасается самой верхней лейки душа, квадратной головы стойки. вдруг дыхнёт огнем дракона, потом табаки сочинит прощальную симфонию про обожжённого, обваренного мертвеца, и распевать её под дверьми могильника. и их девиз: бей-беги-рви-кури разгоняет сердце до огромной скорости, оно режет космическое пространство, включает северное сияние перед глазами — зелёное, неоновое, в звездных переливах, небесные трещины уживаются вместе с пыльными плафонами на оштукатуренном потолке. сердце прыгает, и скачет, как на батуте, сердце — чёрная дыра, мертвец задыхается. синяя солома лезет в рот, промокает на затылке, мертвец бьёт по стенке душевой кабины — пластиковое, запотевшее и прозрачное пружинит от кулака, но сердце пружинит сильнее. и громче. руку хватает не прозрачный пластик, а кто-то хмурый, насупленный, сверкающий очками — под стекло еле как заползает плафонный свет. рыжий тянет мертвеца на себя, нажимая ему на ладонь, северное сияние отступает, сердце потихоньку замедляется. талый запах сгоревших пирогов бьёт по носу, по спине — мокрой, скалящейся позвонками, — похлопывает рыжий. у мертвеца кожа, как сгущенное молоко, россыпь кос на плечах и спине слипается в синюю грязь. затылок немного пульсирует болью, мертвец кашляет. рыжий опускает голову, тычется губами мертвецу за ухо — кровавыми губами тепло водить по замершей коже, рыжий отлипает от мертвеца. говорит: «я испугался», голос рыжего нагой и слишком простой, присмиривший. мертвец ненадолго прилипает к нему — украдкой, серые губы жмутся к красным, мертвец касается щеки, и отдёргивает от тату под плёнкой руку. отдёргивает себя от рыжего с резким «прости» и добавляет: «я тоже». рыжий передает ему полотенце, зелёное, пушистое, с серебристой бахромой — такое только под пластик и в стеллаж, а стеллаж в наружность, подальше от родных холщовых тряпиц или чего-то более рваного. мертвец утирает спину и лицо, рыжий прислоняется к кабинке, снимает очки, трёт переносицу. мертвец, уже в белой майке, — на спине прозрачно-голубые архипелаги воды, ткань липнет, собирается морщинами, — вытирает ступню, спрашивает: «оправа тяжёлая, что-ли?». рыжий усмехается, протирая стекло полой рубашки: «и не говори». рыжий выходит из душевой, затем крадётся по комнате — уже наречённой второй, крысиные хвосты умело скрываются в джинсах, зубки грызут алюминиевые банки. кто-то хлюпает носом, стучит острым по костяшкам пальцев, кто-то в углу и хочет влиться в стену. рыжий с мертвецом не мешают, двери тихо поскрипывают — усталый вздох, под дверьми темно, холодно, рыжий стекает по стене. мертвец присоединяется, опускается, оба закуривают. кури, кури как не в себя, и что попало: когда совсем скучно или грустно — к птицам, моргать в зеленоватой темноте и томно, медленно втягивать дым. дым похож на воду, колючую и ледяную, через пару затяжек ею становится. водой цвета стали, всепоглощающей, думающей водой, она течет между листьев, стеблей, застревает в дренаже, в мертвеце и рыжем. один горбит спину на пеньке — самодельный табурет, — другой на тахте, только оба путаются, где сидит каждый. в стальной воде, в непроглядном дыму не разглядишь — то у рыжего косички, то у мертвеца на груди плывет тату. стервятник курит рядом, на родной стремятке, сплетает ноги со ступенями — чувствует единство алюминия с собой. когда рыжий и мертвец в стальной воде начинают тонуть, стервятник аккуратно выпроваживает их. в жару и сухость коридора, мертвец облизывает губы, стервятник говорит: «зайдёте, может быть, ещё, на неделе?», рыжий кивает. сквозь коридорную темень пробивается кудрявая осока — мокрая, листья острые и белесые по краям. рыжий опускает руку в куст, другой придерживает сигарету, шарит пальцами, и никак не может найти землю — всё только листья, листья, зелёные и бесконечные, обнимающие весь дом, где-то капает вода. тяжёлые ртутные капли бьют бетон, мертвец крутит головой, огонёк сигареты крутится вместе с ним. рыжий не поднимается на ноги, махает ладонью — пусть капает, путь затопит или забьется репейником в лёгкие, рыжий передвигается, вкладывает пальцы в ладонь мертвеца. осоке тонут кеды, и пропадают манжеты джинс, осока мокрая, и где-то неподалёку, стирая границы коридоров и классов, ступают восемь лап.