Вопросы и ответы

      Траурная атмосфера зависла в воздухе. Не было слышно ни голосов, ни привычного стука металла о металл. Столица княжества как будто вымерла, и мрачная тишина пугающе давила на плечи.       На то была своя причина.       Смерть князя, внезапная и наглая, стала горем для всего народа. Горем, омрачённым предательством и попыткой переворота. История словно провернула вновь своё колесо, и правление Орлеандо завершилось так же, как и началось.       Траур и погребальная церемония у саламандр длились как всегда четыре дня. Жалоба за князем была тяжёлой, но она ничем не отличалась от жалобы за любым другим саламандром. В смерти перед суровым взором Вулкана-Отца всё равно все они были равны.       Границы княжества, и без того трудно доступного, и того вовсе были полностью закрыты. Никто не мог его покинуть и никто не мог посетить с визитом страну, скорбящую по своему сыну и, по совместительству, правителю.       Как бы ни было тяжело, но всеми ритуалами от самого первого дня и до последнего руководила семья. Теперь её возглавил Говард так же, как ныне почивший дядя сделал это пятьсот сорок два года назад. Последнюю дань умершему отдавала его родня, и Говард не мог и не хотел пренебрегать своим долгом.       В первый день тело погибшего князя готовили к предстоящим похоронам. Жрицы полностью омыли тело водой, тем самым очищая его; жрецы же должны были омыть его огнём, дабы очистить от всех сожалений и горестей дух, который, по поверьям, всё это время продолжал находиться в теле.       Когда ритуальное омовение было завершено, Говард, как ближайший родственник мужского пола, облачил погибшего в роскошные чёрные доспехи, украшенные золотыми надписями-рунами, в своё время призванными защищать владельца в бою. Переливались в огнях горящих на стенах факелов ярко-алые рубины на поясах, соединяющих между собой части брони, и отражалось в них скорбное лицо Говарда, что вкладывал в сложенные на груди руки любимый меч дяди. Маинали тем временем возложила ему на голову золотой княжеский венец, сделанный лучшими вампирскими ювелирами и заговорённый на удачное правление его хозяина.       По окончанию предварительных приготовлений все оставили тело погибшего в одиночестве. Никто не смел нарушить его покой и уединение вплоть до следующего дня, когда родные и ближайшие друзья могли проститься с умершим.       Траурное молчание и тишина царили на опустевших улицах. Саламандры от мала до велика искренне оплакивали свою потерю. Горе просочилось в каждую семью, будто за раз каждая из них потеряла кого-то из своих самых родных и близких.       Это была одна из многих священных традиций: кто бы из саламандр ни ушёл в вечность, — князь ли, или же простой скромный кузнец — всё племя скорбело с одинаковой печалью, провожая почивший дух в последнюю дорогу. Смерть была желанна, священна и уважаема, ведь была не только итогом всех семи жизней саламандр, но и долгожданной встречей с Отцом-Вулканом, породившим их. Саламандры верили, что своих сыновей и дочерей великий отец встречал одинаково радушно, но сурово, принимая всех их в свою свиту. Сама по себе это была великая честь, но в свите бога была своя особая иерархия, и лучшее место преставившийся дух мог получить в том числе и если Отец-Вулкан видел, что по умершему искренне скорбят. Значит, он был достойной личностью, заслуживающей расположение божественного родителя.       Впрочем, искреннее горе саламандр в этот раз было связано не только с традициями. Орлеандо был хорошим правителем, великим князем и талантливым управленцем. Никто не сомневался, что он смог достойно воспитать Говарда, своего племянника и преемника, однако уход самого Орлеандо всё равно был тяжким ударом для саламандр.       Вереница желающих проститься с Орлеандо, ожидающая своей очереди в приёмной перед покоями, где лежало его тело, не была слишком большой. Семья князя, несмотря на наличие множества старших сестёр, была небольшой; куда больше у Орлеандо было друзей, которым было позволено разделить с другом торжественное, хоть и печальное мгновение смерти. Таков был обычай, и весь второй день траурной церемонии был посвящён этим прощаниям.       Во время них было всё: и слёзы, и грустные улыбки, и тихие слова поддержки друг другу. Демонстрировать горе и печаль никому не было зазорно, и слёзы катились по щекам мужчин так же, как и по щекам женщин. Потеря — это всегда боль, и саламандры относились к ней как к неизбежной данности, принимая и позволяя себе скорбеть, не видя в этом ничего зазорного. Закаляя в этой боли собственный дух, как металл в огне, и готовя себя к самому тяжёлому — третьему — дню этой долгой церемонии.       Это всегда был самый ответственный и эмоциональный день. Семья и друзья ещё до рассвета, который хоть не был виден внутри вулкана, но прекрасно ощущался саламандрами внутренним чутьём, спустились на самый нижний ярус города прямо к берегам кипящей лавы. Не смея касаться её никакой частью тела, они долго молили Вулкана-Отца о том, чтобы он принял в свою свиту своего доблестного сына, убеждая божество в благородстве и доблести умершего князя.       Когда молитва была завершена, они готовы были вернуться в резиденцию, дабы забрать оттуда тело, однако вдруг Маинали замешкалась. Сжав руки в кулаках, она долгим напряжённым взглядом вглядывалась в озеро магмы, а после сделала решительный шаг вперёд, окуная ступню в тягучую раскалённую священную лаву. — Пути назад не будет, сестра, — наблюдая за ней, Говард слегка прищурился. — Если ты нарушишь клятву, Отец-Вулкан не простит тебя. — О, наш Вечный Отец! — игнорируя слова брата, громко произнесла девушка, опуская в магму обе ладони, отдавая себя во власть божества. — Пред тобой я, Маинали, клянусь, что отомщу за тебя, дядя. Отомщу предателям, презревшим законы всего нашего народа. И да не будет мне покоя до тех пор, пока они живы. Чего бы мне это ни стоило, клянусь, я отомщу им! Даже если после этого ты заберёшь меня к себе, Отец Вулкан, и наша встреча с тобой, дядя, состоится так скоро, — в её жёлтых глазах, в которых отражалось магматическое озеро, неугасимым огнём пылала несломимая решительность, и Говард тихо хмыкнул, с гордостью во взгляде наблюдая за сестрой, выходящей из лавы на сушу.       Самая сильная, нерушимая и священная клятва была отдана. Теперь оставалось закончить начатое и подарить духу князя заслуженный покой.       Погребальное шествие по традиции было скромным. Начиналось оно от дверей дома умершего; начиналось оно в сопровождении родственников и близких друзей. Говард, Маинали и ещё двое ближайших друзей из семьи пронесли тело князя, который, казалось, просто крепко спал, на специальных носилках вокруг княжеской резиденции семь раз, по разу за каждую жизнь саламандра, а после пошли по всему городу, подходя к каждому дому, сообщая их жителям печальное известие и приглашая присоединиться, помогая нести эту скорбную весть в остальные дома.       Ни одна саламандра, ребёнок или взрослый, никогда не отказывалась, присоединяясь к шествию, отчего к магматическому озеру, на самый нижний ярус города, сходились действительно все его жители. В этот раз, как и во все предыдущие и последующие, они обступили озеро по всему берегу так, чтобы все видели, как вошедшие в него по колено носильщики опускают носилки на поверхность, а затем синхронными движениями топят их вместе с телом, свершая погребение и предавая тело огню, из которого саламандры некогда впервые вышли и в который всегда возвращаются.       После того, как обряд погребения был совершён, все ещё какое-то время стояли, закрыв глаза, в гробовой тишине, нарушаемой лишь треском огненных пузырей. Это делалось для того, чтобы не смущать освободившийся от оков тела дух, который наконец-то встречается с божеством.       Постояв какое-то время и подождав, пока дух князя и Вулкана-Отца встретятся и пройдут в его чертоги, саламандры открыли глаза и, угнетённые, начали медленно расходиться по домам, дабы облачиться в траур и наедине скорбеть о потере любимого всеми князя.       Четвёртый день, день Священного Молчания, и был днём этой скорби и квинтэссенцией боли каждого саламандра, пережившего потерю. Лишь по его истечению жизнь медленно возвращалась в своё привычное русло, а скорбь отступала, оставляя по себе лишь одно тяжкое бремя — память, которую было не усмирить ни одним ритуалом.