Фантасмагория

Дорогой Тессеус!

Пишу я Вам, потому что не могу более молчать! Клянусь Мерлином, если бы Вы не были столь занятой персоной — тотчас бы прибыл в Ваше поместье, дабы обсудить назревший и волнующий меня несколько дней и ночей вопрос. Как бы мне ни хотелось портить Вам настроение — Салазар тому свидетель, — вынужден это сделать, поднимая ужасно наболевшую тему, иначе проблема не сдвинется с мёртвой точки. Ни в коем случае не хочу роптать на Ваши методы воспитания, однако прошу прощения за подобное замечание: Вы дали слишком много свободы в решениях важных вопросов своему дитя, из-за чего он обрекает наши благородные семьи на роптание за спиной! Когда же Ваш сын объявит о помолвке с Дафнé? Наши дети связаны невидимой нитью судьбы с самого детства! Мы отодвигали все кандидатуры женихов и приняли Теодора ещё при живой Бонфилии (храни Мерлин её душу) как потенциального будущего мужа нашей дочери. Я надеюсь, что у Теодора не возникло проблем с «выбором невест», как уже произошло однажды. Думаю, Вы понимаете, о чём я вещаю: данность чуть не стала для нас непреодолимой преградой. К чему же я веду, мой милый друг: не требую, но настоятельно прошу Вас — постарайтесь поговорить с сыном. Повлияйте на него, проявите свою твёрдость характера и деловую хватку! У Вас это получается так, как ни у кого другого. Буду надеяться на скорейший ответ и решение этой проблемы! С Дафнé я уже поговорил, жду того же от Вас с Теодором.

Ваш друг, партнёр и верный товарищ — О.Б. Гринграсс.

Слова в письме закончились, посему контратенор Оберона Гринграсса смолк, оставив Тессеуса в тоскливой тишине кабинета. Сигарный пепел опал на аккуратные, написанные каллиграфическим почерком строчки, а горьковатый запах дурманящего дыма забил нос, отягощая и без того душный воздух. В горле от чего-то пересохло, до хрипоты засаднило, что рука сама потянулась за драгоценным напитком в объёмной квадратной бутылке на краю дубового стола. Янтарная жидкость заливает собой дно гранёного стакана до ужаса быстро — Нотт опустошает его и чувствует, как огневиски, обжигая горло, дарует чувство утолённой жажды, смазывает внутренний механизм, растерявший былую слаженность: можно было ощутить, как со скрипом проворачиваются шестерёнки его разума, открывая бурному потоку мыслей путь к голове. — Теодор-Теодор, — со скрипом тянет Тессеус, потушив сигару о дно пузатой пепельницы. Он вертел имя сына на языке, старательно пытаясь вспомнить хотя бы пару его черт, которые передались ему не от Бонфилии. Невольно поднял взгляд на портрет — единственное, что Тессеус запретил убирать после смерти жены — и усмехнулся; взгляд ловко выцеплял одинаковые черты лица, бегая туда и обратно, от матери к сыну. Одно лицо как под копирку — уж больно Теодор походил на мать: и прямыми тёмными бровями, и хорошо очерченным изгибом губ, и непокорными кудрями цвета горького шоколада, и оживлённым глянцем карих глаз. Только посмотришь на мальчишку, написанного маслом, точно скажешь — истинный Монерон, без бледного ноттовского колорита. Всё в нём было от благородной итальянской семейки. Вот только как в памяти не копайся, как её не перерывай, а характер… Тессеус вздохнул так, что в задымлённом воздухе что-то треснуло, как первый ледок на ноябрьских лужах. Он с тяжестью развалился в собственном кресле и застучал гибкими пальцами по столешнице, не отводя взгляд от семейного портрета. Чувствовал, что уже изнемог: усталость сдавила грудь, рёбра сжались, впиваясь в лёгкие костяными прутами, а внутри дымился раскалённый песок жаркой и сухой пустыни. От чего мысли о сыне были настолько тяжелы и даже болезненны? Хотя о втором Тессеус предпочитал не думать. Боль, чувства, пыл и жар — удел слабых. Горячая голова страшнее русской рулетки, а холодный расчёт — единственное, что даёт контроль к заветному барабану револьвера. Для Тессеуса весь мир — расфокусированная картинка, и каждый человек смотрел на неё так, как сам того хотел. Нотт же видел всё в серых тонах, с резкостью, доведённой до максимума, что и пылинка мимо не пролетит. Бесстрастный контроль — залог успеха. Пропускать всё через себя — глупо, опасно и обманчиво, но даже этому пришлось учиться долгие годы, остужая пылкий нрав. Ему пришлось. Тессеус поморщился, невесомо сжимая утреннее письмо из резиденции Гринграсс в кулаке. Не было бы его холодной выдержки — пропал бы род Ноттов к чертям собачьим; не было бы причин, чтобы его эго оцарапывало высокие потолки их родового поместья в Суррей; не было бы причин стремиться к бо́льшему величию; не было бы причин его бояться. Договоренность, расчет, дипломатия — вот три аспекта жизни Тессеуса Нотта последние лет двадцать, если не двадцать пять. Но даже в этой триаде жизненной основы можно было разглядеть молчаливую скрытую угрозу. Она читалась между строк, как потаённый смысл философских трудов. Тессеус никогда не подчинялся. Просто не умел этого. Единственным, кто вызывал в нём то редкое чувство покорности из-за долга и ощущения людской благодарности, был Поллукс Монерон, давший ему то, в чём Нотт так нуждался: статус, подкреплённый деньгами, и деньги, подкреплённые статусом. Это выливалось в символ неразрывной бесконечности — именно в такой степени Тессеус был признателен и верен Поллуксу. Нотт никогда не прогибался под гнилую, пусть и отбелённую деньгами, систему чистокровности. Он ломал, вынуждая подчиниться, брал безнаказанно и «наступал на каждый хвост». Всего-то хозяин «Мечты Аскелепия», зельевар, считавшийся бесталанным самим Слизнортом, голодранец из ноттовского табора… А зажимал каждого поочерёдно, не давая сделать вдоха в кругах предпринимательской деятельности. За шпионаж перекрывал поставки чуть ли не во всей части Южной Европы и в самой Англии, каждый долг заставлял оплачивать сполна и никогда ничего не прощал, спасал чужое дело лишь в случае выгоды, подчинения и возможности управления. Тессеус разбавил мысли реальностью, когда смочил горло новым глотком огневиски. Глаз очертил невидимый треугольник от трёх связующих углов: письмо Оберона с размазанным пеплом, семейный портрет и грани опустевшего стакана. Нотт качнул головой, отставляя сосуд, и осознание начало ввинчиваться в голову, не позволяя сбежать от гула мыслей. Собственный сын толкнул его на переоценку многих вещей. От этого непривычно и странно. Впрочем, одно наверняка уже слишком поздно переосмыслять, нужно лишь принять, что Теодор — его характерный дубликат, оттого и было не по себе. Тео впитал в себя каждое ноттовское качество, становясь всеобъемлющим отражением типичного представителя древнего рода: эта вспыльчивость, эта резкость, эта импульсивность и… скрипучая, недвижимая принципиальность. Вот за это Ноттов всегда не любили. Те рубили правду сгоряча, не жалея арсенала колких словечек, наводящих ужас похуже, чем самые изощрённые проклятия. И то — последние хоть есть шанс пережить, в отличие от саркастичного яда, капающего с уст. Сердце у Тео горячее, ревнивое, желающее понимания и любви, как воздуха, билось в такт бурлящей крови, которая точно вспыхнет, если поднести к ней зажжённое огниво. Властолюбие и жажда свободы, неотъемлемо ходящие вместе, испарялись, как только любой Нотт оказывался под охлократией пылкой любви. Он становился верной псиной в руках любимого человека. Тессеус морщится, словно в огневиски подлили горький яд королевской кобры. Он первый, кто не стал марать руки, душу и сердце об эту муть. Любовь — вещь несчастная, делающая из разумного человека амёбу протей. Тео же и вовсе потерял рассудок. Каллиграфический почерк Оберона Гринграсс возник в голове, бегущей строкой проносясь, вбивая в подкорку предложение:

«Я надеюсь, что у Теодора не возникло проблем с «выбором невесты», как уже произошло однажды. Думаю, Вы понимаете, о чём я вещаю: данность чуть не стала для нас непреодолимой преградой…»

Непреодолимая преграда — не кто иная, как Артемида Тонкс, самый подходящий синоним. Несносная девчонка, которую Тессеус видел от силы раза три, вызывала головной боли не меньше, чем собственный сын. Отвадить Теодора от этой своенравной полукровки оказалось более, чем невозможно. Трудность, как и привязанность Тео к ней, возрастала с каждым днём в геометрической прогрессии. Вот только долго не зрело заветное зерно понимания — почему? Тессеус не мог логически объяснить величину такой влюблённости, ибо… любил ли он сам? Вряд ли. Был ли привязан? Был. Единственное светлое чувство, когда-либо им испытанное, — привязанность. Глубокая, крепкая и такая личная, что самому себе признаться страшно. Бонфилия. Было в ней что-то лёгкое, живое, по-детски обаятельное и не разбавленное аристократичной дерзостью, граничащей с бестактностью. Она сплошной выход за рамки прежних вкусов на женщин: ни напускного смеха, ни красных губ, ни бархатистого шёпота и лишних прикосновений. Тогда ещё леди Монерон ему нравилась, но тем не менее влюблён Тессеус не был. Это было совсем иное: волнительное, юношеское, веселящее мысли и расслабляющее душу. Да, Бонфилия Монерон ему нравилась, пусть его пыл к ней с каждым годом хладел, окончательно исчезнув после рождения сына. Но вот что было в этой девчонке — отродье предательницы крови и маглорождённого — непонятно. Ни тогда, ни сейчас. Самообман растекается ядом по сосудам, достигая сердца, никогда не пропускающего ни одного удара. В этот раз пульс подвёл. Это было раздражение. Точно, именно раздражение, сводящее судорогой онемевшие пальцы. Настолько ему не нравилась Мида Тонкс. Тессеус вспоминает, как и когда видел её в последний раз: Вокзал Кингс-Кросс, платформа 9¾, 1 сентября 1996 года. Он провожал сына до самого поезда, как и положено, наверное, внимательным родителям, и равнодушно обводил взглядом шумный перрон. Вот слышится сухое: «До свидания, отец», внезапно затихшее в суматохе толпы, и один поворот головы нацеливает серые глаза на эти безвкусные зелёные пряди, разбавляющие роскошную копну каштановых волос, собранных на затылке. Удивление заводным волчком вращается в голове, но на лице читается прежняя, колющая чужие нервы бесстрастность. Девчонка — вылитая мать в свои шестнадцать, Нотт отчего-то слишком хорошо помнил юную Андромеду. Она гневно смотрит на родителей, стоя на перроне, и меж изломанной линии бровей прорезается гневная складочка. Неидеально. Тессеус глядит на её чётко очерченный профиль тем взглядом, каким чистокровные персоны смеряют домовых эльфов. Тем не менее он хватается за детали. Несмотря на грязнокровную помесь, по одному взгляду ясно — есть в ней что-то породистое. Блэковское. Кожа — белый нефрит, волосы — невозможно их не брать во внимание — густые и крепкие, прямой нос, губы капризно изогнуты в уголках. Заметно злится. А глаза… Тессеус потерял дар речи. И кажется, что без вести пропал. Щемит что-то внутри. Внутренний голос сорвался с металлического тембра и завопил до степени мандрагоры. Он никогда не видел таких женских глаз! Голубизна глаз девчонки поражала; её взгляд пытливо бегал туда-сюда, она глазела с любопытством, — а эту черту Тессеус ненавидел пуще человеческой слабости — но вот было что-то хитрое, с прищуром, отражающее её смелость и принципиальность. Амбициозна, сильна и частично породиста. Частично. Неидеальна. Он продолжает смотреть на неё, как сквозь плексигласовое стекло, цепляет глазами, как чета Тонкс пытается непробиваемой стеной переть на дочь, но та что-то отвечает: увы, удалось уловить лишь шевеление непослушных губ, слова же перекрылись гудком поезда и шумом толпы. Была уверенность, что голос её звонкий, без элегантной простуженной хрипотцы: с таким только в хоре петь, жабам аккомпанировать, а не препираться. Вновь — неидеальна. Тессеус слышит громкий вздох сына, сопровождаемый тихим цоканьем, и бегущий строй рассеянных мыслей вынуждает посмотреть на Теодора. Он опускает взгляд, на дне которого виднеется полыхающий салемский костёр, а после уходит, скрываясь в поездном купе. Монохромная резкость видения этого мира даёт понять одну чёртову вещь: что бы там ни было, но сын остыть к этой девчонке не смог. И вряд ли когда-нибудь сможет. А сама Мида Тонкс — неидеальная в нескольких степенях бесконечности — заставляет задуматься: что в ней было такого, от чего небо на голову давить начинало своей вездесущностью. Нет. Не дай Мерлин, он понял собственного сына… «Дурь какая-то», — мотает головой Тессеус, на автомате зажимая зубами основание очередной сигары, поджигая её конец заклятием. Лёгкие пропитались дымом, а голова — точно не тем, чем надо. В одних девичьих глазищах амбиции пляшут рогатыми чертами на празднестве у Сатаны. Он такое за милю почувствует, а здесь… так и прёт, как энергия из ядерного реактора. Спасибо выдрессированной годами проницательности. Она уже не та, с кем Тео по «детству» дружбу водил. И к Трелони не ходи — несмотря на всю силу ноттовского характера, сын будет у такой под каблуком, как только окажется рядом. Эта мысль раздражала своим существованием и била в голову, как звонарь в колокол Нотр-Дама, но факт оставался фактом. Девчонка опасна. Опасна и для него, и для Теодора. Разрушит жизнь, точно огненный смерч, оставив после себя пепельное «ничто». Так юна, а уже кружит голову его сына до состояния полнейшего нестояния, хотя всего-то — смазливая девчонка с осквернённой кровью. Уж точно не пара для Теодора. Точно не пара. В его жизни будет ещё много сук с хорошей генетикой и красивыми чертами, но… В этом ли дело только? Сомнение мешается с кровью, бегущей по венам. Не выдерживая, Тессеус встаёт со своего рабочего кресла и нетерпеливо меряет шагами кабинет, сделанный в английском стиле. Думать об этой дрянной девчонке не хочется настолько, что на ходу он откупоривает вторую бутылку огневиски и уже привычными действиями, выведенными до абсурдного автоматизма, опустошает очередной стакан практически не морщась. Что бы сделал его отец, окажись он в такой ситуации? Тессеус испускает очередной вздох и косится на тоскливую серость за окном. Мысли громоздились, словно чёрные облака над Суррей. Как Артемида Тонкс, так и Морган Нотт не был достоин нахождения в его черепной коробке. Последнего Тессеус пытался вытравить из своей жизни даже после его смерти. Реставрацию пережило поместье, в том числе и кабинет, где каждый дюйм был пропитан запахом кубинских сигар, дорогой кожи и пота вперемешку с кровью: их не могли перебить ни новая мебель, ни остропахнущие чернила, ни шлейф парфюма с верхними древесно-пряными нотками. Так и огневиски не помогли выкинуть отца из головы. Ответ на вопрос, что бы сделал Морган, запутанный в паутине туманных размышлений, вертелся лишь одним кратким словом — убил. Простой, но какой несуразный выход, донельзя глупый. Не расчётливый. Тессеус не мог позволить себе подобную нелепицу, а посему вернулся в кресло, откинувшись на спинку и устало потерев глаза. Любой его день при живом отце походил на карусель из кругов Ада, запущенную неразрывным циклом изощрённых мучений. Тессеус понял, что ошибся: под стереотипный портрет типичного Нотта — влюблённой псины, готовой не только тапочки в зубах таскать, но и звезду с неба достать в один прыжок — не подходил не только он. Морган Нотт променял своё чувство любви на бутылку крепкого рома из Венесуэлы. Он был отпетым пьяницей, кобелём и просто отвратительным отцом. Превратности судьбы оказались слишком пугающими, до истерического смеха. Теодор был разочарованием для Тессеуса. Сам Тесссеус был разочарованием для отца. Как аксиома. Как круговорот ноттовской ненависти в природе… …— Да как ты посмел, щенок?! — отцовский баритон разрезал накалившийся задымлённый воздух кабинета, перекрываясь ударами кожаного ремня о худощавую спину восьмилетнего мальчика. Бляшка с характерным звяканьем отскочила от выпирающих позвонков, вызывая после этого лишь сдавленный всхлип. — Засунь свой язык в жопу и помалкивай. Как ты, сукин сын, — новый удар со свистом приходится на кожу. Тессеус дёргается, но и писка не выдавливает, — осмелился-то перечить мне при чужих людях! Последние слова вылетают вместе со слюной и очередью столкновений ремня и мальчишки. Кожа трещала с черепом в унисон. Слова Моргана выжигают дыру в душе размером с чёртов космос, въедаются в гематомы и кровавое месиво на спине. Дорогой кожаный ремень падает на пол, а на впалых щеках материализуется мужская рука, сдавливающая их. Морган буравит сына чернотой своих глаз и выплёвывает: — Встал! — выходит не сразу. Ноги не держат, но гордость сломиться не даёт до последнего. Тессеус едва выравнивается, морщась от боли. Мальчик постарался сморгнуть пелену слёз и выпрямить дрожащие руки по швам. Он чувствует, с каким отвращением на него смотрит отец, и именно это вынуждает поднять голову. Болезненное упрямство вместе с гордостью вцепляются в его глотку намертво, как и мужская ладонь, перекрывшая поступающий, пусть и задымлённый, кислород. Тессеус не прогибается, не склоняет голову перед отцом, которого считает ничтожеством. Хромированная сталь в глазах блестит лишь сильнее: ни одной эмоции, ни одного дёргающегося мускула — ничего. Крепкие пальцы смыкаются на мальчишеской шее ещё сильнее. — Ничего путного… — от Моргана несёт перегаром и терпким табаком вперемешку с потом. Дышать становится труднее. — Гадёныш… Разочарование рода Нотт. Надо было трахать твою мать лучше, авось получился бы нормальным! Морган с пренебрежением отталкивает сына, выпуская его из удушающей хватки, и не обращает внимания на тщетные попытки отдышаться. «Чтоб ты сдох. Ненавижу тебя. Умри. Умри. Умри…» — внутренний голос сидит под замком, несмотря на слова, желающие пробиться сквозь сомкнутые от боли зубы. — Пшёл вон! — шипит Морган, опустошая бутылку прямо из горла. — Чтоб на глаза мне не попадался, маленький кусок дерьма! Стекло со звоном разбивается о стеллаж, лишь чудом не попадая в голову Тессеуса… Его память — личная камера пыток, которую он не в силах разрушить, несмотря на долгие годы внутренней борьбы. Тессеус и Морган — две параллельные прямые, не сходящиеся никогда, но было страшно, что они зеркальны до скрипучей идентичности. Морган Нотт его мёртвый контраст. Вторая сторона равновесия. Земля, в то время как Тессеус — небо. Умерший в белой горячке в одном из публичных домов Лондона со скачущей на нём шлюхой Морган автоматически заставил Тессеуса принять противоположную сторону. К сожалению, той же монеты. Тессеус вернул Ноттам былое величие, ставя на колени всех, кто пытался сделать то же самое с ним. Он смог возвыситься с абиссаля до пьедестала Олимпа. Стать тем, кого боятся, кого уважают и кого опасаются, предпочитая дружить. И сына он воспитал без дрессировок, без прививания ему качеств послушного животного. Усмешки сдержать не вышло. Тессеус хотя бы знал, что такое «воспитание». Он не зеркалил свои душевные и телесные шрамы на Тео, чем гордился. Даже такое блядское отцовское отношение не сломило его. Тессеус стал независимым. Стал тем, кем каждая вторая чистокровная недоросль мечтала быть. Сила, власть, деньги, статус и контроль. У него было всё. Почти всё. Отцовские мучения выдрали из его юной души любовь и эмпатию, вызвав полнейшую атараксию с алекстимией в квадрате. Лишний пазл, рудимент, возведённый людьми в абсолют как нечто важное. Бесполезность, что является не силой, а самой, что ни на есть, слабостью. Под рукавом накрахмаленной рубашки фантомно зудела метка. На секунду показалось, что из татуированного черепа вылезла ядовитая змея. Оттого Лорд и был силён, что не имел привязанностей. Никого не любил. Как бы ни хотелось Тессеусу уподобляться своему отцу — старой, давно умершей нелепой смертью твари — было то, в чём он был прав. «За кобелём нужен глаз да глаз. Отвернёшься — а он уже выводок себе сделал. В мужчинах есть своя твёрдость, стойкость на своём, как ни пытайся её выбить, хоть кочергой колоти!.. С суками всё сложнее: поди она не захочет — кобель не вскочет. Но те более трусливы. Один раз ударишь по столу, и всё — она тебе как шёлковая. Ни шагу вправо, ни шагу влево…» Мысль, произнесённая голосом Моргана Нотта, всплыла в подсознании сама собой, словно высказывание известного поэта. Тессеус не позволит сыну стать безвольной марионеткой в руках этой жестокой Любви. В руках маленькой амбициозной и неправильной суки Артемиды Тонкс. Может, он Теодора и не любил, но потерять не мог. Жену сберечь не вышло, но с сыном он точно сделает всё возможное. В руке само собой появилось перо, и на чистой поверхности дорогого пергамента начали вырисовываться первые буквы воспитательного письма…

***

Серые тучи всё никак не расходились. Пасмурный день бил по голове тяжестью и пронизывающим ветром, доставая даже в тихих закоулках старого замка. От холодного воздуха нигде не было спасения. Деревянный мост, скрипящий на весь Хогвартс, шатко качался туда-сюда, тем самым уверяя в своей хлипкости. Тео, сделав шаг по скользким доскам, усмехнулся про себя, вспоминая былое. Миде никогда не нравилась эта «проделка Сатаны», несмотря на её боевой характер и отсутствие страха высоты. Но сам Нотт любил выглядывать за прогнившие перила, рассматривать острые скалы, угрожающе расположившиеся под мостом, и совсем маленькие, тоненькие линии синих ручейков, омывающих их. На высоте его беспокоила лишь пробивающая насквозь тело стужа. Но даже к этому, как оказалось, он ужасно быстро привык — год игры в квиддич сильно закаляет. Единственное, что разочаровывало Тео, — адреналин больше не вырабатывался, становясь в один ряд с обыденными вещами, такими как чистка зубов. Только ради этого бешеного стука сердца он когда-то подался в спорт. А теперь… И чёрт с ним. Нотт медленно шёл по деревянному мосту, кутаясь в свою длиннополую шинель, и впервые за долгое время заставлял истлевать никотиновую палочку из давнишней пачки шоколадных магловских сигарет марки «Чапман». Из-за ветра табачные облака не успевали въедаться в воздух, отчего было особенно противно. И, словно ребёнок, Тео с тщетным азартом пытался обмануть погоду, заставляя сизый дым клубиться прямо под носом. В очертаниях смога Нотт видел её: проклятье и божью благодать одновременно. Мида. Мысли о ней смешались с никотином на языке, ядом расползаясь по лёгким, смешиваясь с кровью и сбивая привычный сердечный ритм. Горло свело слабой судорогой, и губы разомкнулись, выпуская блеклую струйку дыма вперемешку с морозным воздухом. Рука, облачённая в чёрную кожаную перчатку, поднесла фильтр ко рту, позволяя затянуться до головокружения. Лишь несколько вещей заставляли его многострадальную голову работать: Мида и доза никотина. Два переплетённых пророка грёбаной истины. Думать он умел в свои четырнадцать до одури хреново, и знакомство с Тонкс его айкью ни разу не повысило, лишь добавило головной боли декану и Макгонагалл. Что он, что Мида совсем недавно были такими придурками… Сделав ещё одну затяжку, Тео оперся на балку моста, с ностальгией смотря на гладь Чёрного озера. Образ Миды в сигаретном дыме сливался воедино с пейзажем: зелень ёжика волос — древесные кроны с пробивающимися лучами сентябрьского солнца, радужка глаз — голубизна горизонта, скрытого за шотландскими холмами и свинцовыми облаками, тёмная поверхность воды — синева отметин свежих ссадин на лице, а россыпь песчаных камней — крошево мелких шрамов на девичьих коленках и локтях. Её силуэт застыл в его голове навсегда с того случая… …Она с хлюпаньем вытирает кровь из носа и смотрит на Тео, якобы отвлечённого пусканием блинчиков по воде. Каким бы балаболом он ни был — слова здесь казались какими-то лишними. Вместо них говорил шелестящий ветер, прогоняя назойливую тишину. Задиристость, что до этого колола язык и жгла лёгкие, поутихла, не позволяла вымолвить острое словцо — обижать девчонку не хотелось. Было бы как-то странно: сперва спасти, потом опустить в разряд отборных изгоев. Хотя, кажется, плевала Тонкс на это. Как в прямом, так и фигуральном смысле. — Зачем ты заступился за меня? — гнусаво, пусть и звонко, спрашивает она, перекрывая шум воды и вытягивая их молчаливый дуэт из неловкого молчания, затянувшегося до безобразия. Ответ Тео вмещался в одно слово: несправедливость. Он ненавидел её до скрежета зубов и побелевших костяшек. Персональный постулат, к которому он с юношеским максимализмом и свойственной ему словесной жестокостью приучал остальных. Почти требовал, хоть и понимал, что подобными действиями мало чего добьётся. И поэтому пройти мимо драки не смог. Собственно, всё дело было даже больше в Тонкс, которая боролась одна против толпы, олицетворяя собой фразу: «Не валяй дурака, ибо дурак и навалять может». Именно так Артемиду в факультетских кругах и воспринимали, навесив на неё клеймо неуравновешенной дурочки из-за попыток защититься… Защититься от вбитой в юные бошки системы чистокровности. — Не терплю ублюдских наклонностей, — выплёвывает Тео, хмурясь, из-за чего между бровями возникает злостная складочка в виде буквы «V». — Толпа против одной девчонки — слишком позорно и сомнительно. Она громко фыркает, дёрнув голыми коленями, а после отводит глаза, смотря куда-то в даль озёрной глади. Взгляд же Тео успел вцепиться в шрам, грубой линией окончившийся прямо по центру коленной чашечки. Судя по её молчанию, его ответ её не устроил, и убедился он, когда девчонка удостоила его взглядом, где сверкали неоновые молнии: — Меня не нужно спасать, я не дама в беде, понял?! — Понял, — буркнул Теодор, не сводя глаз с девичьего профиля. — Но ты и на даму слабо смахиваешь. Слова слетают с языка уже по привычке, отработанной годами. Огрызайся первым, чтобы не загрызли тебя, и уколи первым, чтобы все точно знали — ты не промах… Однако Нотту это помогало слабо. Он и с этим защитным механизмом прослыл разочарованием чистокровного общества. Лёгкий стыд заколотил колокольным звоном все внутренности от мысли, что с Тонкс они уж больно похожи: неслись против ветра и плевков недовольной общественности. Ещё на совместных отработках у Минни стало ясно, что существование этой девочки на факультете «змей» было сродни извечной борьбе. Внешняя хрупкость перебивалась напускной опасностью «молочных» ядовитых клыков, лисьим пренебрежением и волчьей отчаянностью. Самый настоящий гибрид, бьющий как словами, так и кулаками. — Спасибо, — Тонкс игнорирует его последние слова, буркнув слова благодарности, а после снова неуклюже утерев разбитый нос. — Это было благородно с твоей стороны, — слова ей дались с трудом, кажется, она и не знала, как правильно всё сказать, лишь бы не начать ссору. Тео же удивлённо впивается взглядом, точно загипнотизированный, в её голубые глаза, не зная, что и ответить. В голосе Тонкс не было ни капли насмешки или дурацкого плебейства. Она была с ним искренна, и это подкупило, заставив замереть и иначе начать воспринимать новую знакомую. — Я ведь знаю, тебя тоже не особо жалуют на факультете, так что помочь мне было глупо. И тем не менее я благодарна, возможно, даже капельку жаль, что тебя возможно… Ну… Станут любить ещё меньше. — Да куда уж меньше, — с усталым вздохом произносит Теодор. — E non me ne frega niente, alla fine tutta la nostra facoltà è «Il pesce che marcisce dalla testa», — но, поздно опомнившись, Нотт помотал головой, поспешно сказав: — Я к тому, что похуй мне на них и их мнение. Могут подтереться им. — Ты крут, — важно кивнула Тонкс. — Не ожидала подобного от представителя чистокровной семьи, не в обиду будет сказано, — а после похлопала себя по карманам, не заметив потяжелевшего взгляда Тео. И выудив из-под мантии помятую пачку, ловким движением подцепила одну сигарету, быстро сунув её в рот. — Будешь? — Не умею. Насмешливый взгляд Тонкс, что прикурила от палочки, стал ему ответом… — Тео! Закурить найдётся? Я зла, как мантикора, а мои сигареты, как, блять, по иронии, закончились! — резкий голос злой Тонкс ворвался в сознание, выдёргивая Тео из воспоминаний. Мида несильно поменялась с тех пор, разве что характер осучился, но оно и к лучшему. По-другому в серпентарии не выжить. Она, как и обещала, встретила его после вылазки в Хогсмид. Укутанная в своё шерстяное пальто, натянувшая вязаную шапку с забавным помпоном, из-за которого Теодор всегда, не сдерживаясь, смеялся, а Тонкс ворчала, грозясь связать ему точно такую же, балансирует на хлипких деревяшках моста, размашистыми шагами направляясь прямо к нему. Кажется, что тот разговор в больничном крыле пошёл им обоим на пользу. И чёрт с тем фактом, что им приходится встречаться тайком. — Для тебя — найдётся, — свободной рукой Тео достал из кармана пачку, протянув разгневанной Тонкс. Та, дрожащими руками, еле достала одну, а после спешно подожгла, делая резкий затяг. Она не скрывала своих гневных чувств, была такой, какой никогда не стеснялась быть. Предположения вертелись на языке, но Теодор смолчал, желая услышать всё собственными ушами. — Спасибо. Я думала, что уже умру. Без этого чёртового зелья пиздец плохо! Меня всё бесит и раздражает, — вскидывает руки девушка, хмуро смотря на друга. — Почему это говно происходит только со мной? Без «Молисомнуса» её буквально трясло: ладони, покрасневшие от холода, ходором ходили, из-за чего Тонкс пришлось их опустить. Тео убеждал себя, как мог: она в порядке. Ей было намного лучше, чем раньше, разве что бесконечные приливы энергии выворачивали девчачье тело наизнанку, заставляя выплёскивать накопленные скопом чувства наружу, занимаясь всем, чем угодно — начиная от бега в морозную стужу и заканчивая чтением всех книг, забытых в рутине постоянных тренировок. — Потому что у остальных, в отличие от нас, есть мозги, Тонкс, — насмешливо тянет Тео, за что справедливо получает тычок в бок и возмущённое «Эй!». И всё же злиться в ответ не хочется, ведь он просто рад, что постепенно их отношениях всё же возвращаются в норму. — Давай, рассказывай, кто там тебя бесит. — Да эти суки, ты не представляешь.!

***

Большой зал встречает Миду шумной вознёй за факультетскими столами, громким смехом, ярким, но холодным осенним солнцем, пробивающимся сквозь стеклянные витражи, а также запахом разнообразной еды, от которого пустой желудок вопил серенады, завязываясь в морской узел. У Тонкс лишь один вопрос крутится в голове: всегда ли здесь так много народу в обеденное время? Проскочившая мысль вынудила Артемиду отвесить самой себе оплеуху, да покрепче, за патологическую невнимательность. Но, собравшись с мыслями, Мида пришла к простому выводу, будто оправдываясь: всё равно, не будь она в нынешней дерьмовой ситуации, то вряд ли бы сюда пришла, проводя крупицы свободного времени за тренировками на площадке позади замка или в Запретном лесу. В такое время туда почти никто и никогда не ходил. Да что греха таить — вообще мало кто туда ходил в это неспокойное начало года. Невольно захотелось сплюнуть от горькой досады: сплошное помешательство на стремлении к большей силе отняло все прелести жизни, от которых сейчас, увы, Мида отвыкла. Выработанное до автоматизма желание тренироваться сделало из неё, как говорил Бенни, «машину-для-закатывания-врагов-в-асфальт». Эдакий неизвестный Тонкс «Терминатор», незнающий неги и простого человеческого покоя, ведь до сих пор расслабленной Мида не была — вечно её несло проводить время максимально продуктивно, с пользой: подтягивать физическую форму, учить теорию новых заклятий и даже пытаться отрабатывать старые. Последнее, к слову, у неё не получалось. Самые простецкие бытовые чары давались с трудом из-за ограничителя, который стал кованой цепью. Теперь Тонкс могла прочувствовать, каково живётся псине на привязи. Эти лакированные руны сковывали, повышали чувство собственного «отстоинства» и возводили всю испытанную бесполезность в плачевный абсолют. Ком гнева, напряжения и основательного страха рос вместе с магией, не имевшей выхода из человеческого сосуда. Врачебные наблюдения сводились к банальному «некритично», вписанного в её историю болезни как несводимое клеймо. Тисом никто и никогда не воспринимал всерьёз из-за недостатка пугающих случаев в Магической Британии, но, кажется, английские целители не интересовались сводками других стран. Мида прекрасно помнила, как отец заметил в ней проявившуюся болезнь и буквально зарылся с головой в медицинские статьи, подключая и жену, которая переводила ему отчёты об изучении патологии с французского языка. …— Тисом — младший и невидимый брат Обскура, исходящий из подавления магической силы, — склонившись над книгой, тянула Андромеда, с прищуром глядя на французский текст, переводимый на ходу, — постепенно разрушающий человеческий сосуд (т.е. носителя) изнутри, вызывая ряд негативных проявлений… Голос матери становился тише с каждым словом. Она бледнела — кровь отходила от лица, обеспокоенное сердце начинало бешено колотиться. Непослушные пальцы сжались в дрожащий кулак, поднявшись к губам. Андромеда старалась заглушить крик, переходящий в свистящий писк, сорванный с уст. — Милая? — Тед поднимает очки, обеспокоенно смотря на жену покрасневшими глазами. — Мам? Что там? Это же не столь серьёзно? — оторвавшись от дверного косяка при входе в маленький рабочий кабинет отца, не оправившаяся от ранения Нимфадора проходит мимо сестры, бросая на неё уставший косой взгляд, а та просто сидит на стеллажном выступе, мотыляя босыми ногами. Мида же испытывала лёгкое недоумение. Но любые вопросы, шутки, норовящие проскочить, прерывались умными мыслями. Она понимала, что её острый язык должен побыть в зубных ножнах. По крайней мере, сейчас. — Меда, что там написано?.. — глава семьи нервно заёрзал на стуле, касаясь руки жены. Хрупкая женская кисть выскользнула из хватки Теда быстро. Ладони резко припали к лицу, закрывая и заглушая тихий, но надрывный выдох, напоминающий скулёж. — Меда! — нервы, натянутые до предела, были готовы порваться, словно струны контрабаса. Высокий отцовский лоб покрылся холодной испариной. Андромеда не сразу отрывает бледные пальцы от лица, и её обезумевший, прикрытый пеленой напускного спокойствия взгляд бегает от одной дочери к другой. Сердце обливается горячей, как раскалённая магма, кровью; оно колет, вызывая мерзкое трепещущее чувство вины, собранное узлом под нёбом. Сказать что-то дико больно. Во что она позволила влезть Доре? Что она неосторожностью собственных слов сделала с Мидой? На последнюю Меда бросает тяжёлый виноватый взгляд, тихо, но звонко, твёрдо и оглушающе произносит: — Её разорвёт на куски… Эта фраза заставляет провалиться в небытие, зависнув в прошибающем ультразвуковом пространстве, оставшись там на немыслимую, но не самую точную единицу измерения времени — вечность. Мида больше не сможет спать… Тонкс жмурится от накатившего воспоминания и, прижав к себе стопку магловских комиксов, делает глубокий вдох, стараясь не думать о том, как же хреново она спит последние ночи, просыпаясь каждые пару часов с дрожью в теле и холодном поту. Мерзость, липкий страх и непринятие своей возможной судьбы щекотали чувствительные до своего предела нервы. Если она поддастся собственной магии, поддастся сну — умрёт. Материнская фраза «разорвёт на куски» обволакивала слуховую память своими холодными щупальцами, пережимала лёгкие, не давая спокойно вздохнуть. Мида знала, что её жизнь полна проблем и страхов. Последнего она стыдилась. Была готова разорваться на части во всех смыслах, лишь бы прекратились эти ментальные пытки. Она боялась и себя. Своих сил, подавленных душевным натиском страха. Страха стать чудовищем. На весах два варианта: вселять ужас или умереть? Пока всё находилось в шатком балансе. «Я сделаю всё, чтобы мама не считала меня… опасной». Мысли, въевшиеся в воздух, испарились, когда торопливые шаги привели Миду к намеченному гриффиндорскому столу. За ним и сидела цель её прихода в Большой зал. Бенни с протяжным зевком бросал ленивые взгляды то в книгу, то на сидящего напротив него Колина Криви. Пятикурсник что-то тараторил, не затыкаясь, в своей привычной манере, явно начиная раздражать молчащего, словно партизан, собеседника. — Все об этом твердят! Ну скажи… Ты же её друг, небось знаешь что-то больше! — Послушай, Колин, — начал было Артурс, когда взгляд зацепился за собственный тёмно-зелёный бомбер на щуплой фигуре, присланный тётушкой из далёкой Калифорнии, и плавно переместился на лицо подруги. — О, Мида, — на губах тут же расцветает лёгкая улыбка, а широкая ладонь взмыла вверх, приветственно махая. Криви оборачивается через плечо, но чуть осаживается, когда на русую вихрастую макушку падает девичья рука. — Подвинься, тётушка присядет, — Мида чуть хмыкает, перелезая через скамью и усаживаясь на ней поёрзав. Она кладёт комиксы с яркими обложками на стол и смотрит сначала на друга, а после на пятикурсника. — Вот не пойму, ты так любишь приставать к людям с расспросами? — качая головой, натянув на лицо выражение напускного неодобрения, произносит Тонкс. — На этот раз вопросы какого рода? Откуда берутся дети? — Именно для расспросов тебя я и ждал, — не обратив внимание на некие поучительные нотки в голосе Артемиды, бодро говорит Колин. — Даже не думай! — Бенни уже раздражённо пытается осадить пятикурсника. Для полноты картины ему не хватало ещё грозного отцовского стука по столу. Тонкс с явным недоумением полностью переключается со своих «обсессий» на разговор, начавшийся уж точно задолго до её прихода. Она крепче кутается в бомбер Артурса, одолженный по дружбе ещё в сентябре, но с беспросветной бескорыстностью забытый словно намеренно, и недовольно хмурится. — Что за расспросы? О чём вы, нахрен? Артурс вздыхает, со стоном роняя ставшую вмиг тяжёлой голову на страницы толстого учебника, котороый читал пару минут назад. Колин же глубоко затягивается кислородом и с любопытными искрами в глазах смотрит на Миду. — Тебя правда ранил Макнейр? — не медля ни секунды, интересуется пятикурсник, но вместо ответа получает нервозное: «Что?!» Такой поворот, нежданно-негаданно отправивший Тонкс в словесный нокаут одним своим ударом, заставил её открыть рот от неприятного удивления. Она чуть не разорвала Феликса в клочья, и если бы не ошмётки самоконтроля — одному Мерлину известно, что Артемида бы с ним сделала! Вопрос из уст Криви дал неплохой такой пинок под зад оскорблённой гордости. — Что за срань?.. — опомнившись умудряется выдавить Тонкс, не замечая неподдельное и неприятное удивление на лице Колина. Наконец подняв свою тёмную макушку, Бенни нервно фыркает, пожимая плечами и разводя руками. — Про тебя ходят слухи, — получается как-то слишком раздражённо. Задумчиво понизив громкость своего голоса, он продолжил более спокойно: — С момента попадания в лазарет. Слухи для Миды были вещью не новой. Про неё ходило их слишком много, но от такой новости… невольно в горле засел ком стыда, будто её облили дерьмом перед всей этой чёртовой школой. Её, блять, оказывается, ранил Макнейр. Даже разбираться в этом вещь унизительная. И в данном случае неуместная. — Ты свалилась прям на газоне почти замертво, кто-то сказал, что он наслал на тебя проклятие, — поспешно выдаёт пятикурсник, что заставляет друзей в один голос произнести лишь одно слово: — Бредятина… Артурс и Тонкс переглядываются. Пожав плечами, Бенни запустил пальцы в свои волосы и скорчил гримасу полнейшего неодобрения. — И я о том же! — эмоционально отмечает сей факт гриффиндорец, опуская глаза на принесённые подругой комиксы, и едва сдерживает улыбку. Он отнёс все печатные издания «Марвел», которые у него были, Тонкс. Понимание важности одиночества, которое было так нужно Миде в тот момент, не дали юноше оставить её полностью одну. Чтобы хоть как-то напоминать о себе, он отдал подруге то, что имело для него особое значение, ведь Бенни знал: что ценит он — к тому с бережностью будет относиться и Мида. Даже несмотря на то что они отдалились, перекидываясь лишь парочкой слов с начала года. Пусть так, но Артурс точно не считал это показателем хреновой дружбы. — Так это что… не правда, получается? — пятикурсник задумчиво чешет лоб, на что Тонкс не выдерживает. Губы трогает широкая, пусть и дрожащая в уголках, улыбка. Артемида в пол-оборота разворачивается к Колину и самым спокойным тоном, на который была способна, начинает говорить: — Конечно, правда. Но ещё знаешь что? — Тонкс наигранно оглянулась по сторонам, не цепляя взглядом ни одного ученика, и вновь сосредоточила свои блестящие от сокрытого гнева глаза на пятикурснике. Тот, постаравшись сохранить весёлую непринуждённость, вопросительно кивнул. — По субботам я танцую канкан для Моисея! Прямо на столе в слизеринской гостиной. И я просто не представляю, сколько тебе должны заплатить за эту информацию на чёрном рынке в Лютном! — в воспитательном жесте Мида щёлкает Колина по носу, а тот, больше от неожиданности, чем от боли, поморщился, что-то громко выкрикнув. Тонкс, не давая ему права слова, схватила за ухо, тем самым заставляя подняться со скамьи. — Пусти! Пусти! Пусти! — шипя, вскрикнул Криви, от чего Артурс, не сдержавшись, прыснул от смеха. И чего паренёк только ожидал, если знал, что иногда, в плохом настроении, Тонкс была великим амбассадором по раздаче нелестных эпитетов, подкреплённых хлёсткими подзатыльниками? — Твою мать, Колин, не раздражай меня, уйди от греха подальше, — Тонкс в очередной раз ощутила, что без «Молисомнуса» ей было совсем худо. Если Криви — метр с кепкой, выглядящий даже младше неё — не упорхнёт с её глаз, она сделает отбивные из его почек. — Иди помой уши! И перестань слушать всякие глупости. — Что?! — недоуменно спрашивает Колин, обращая внимание увлечённых студентов на себя и на собственное ходячее наказание. — У тебя лапша на них длиной в километр! — Мида резко отпускает пятикурсника, расставив руки в бока. Он трёт покрасневшее ухо и с прищуром бегает взглядом от Тонкс к Артурсу и обратно, округляя свои ореховые глаза до размера чайных блюдец. — Ты сраная фурия! — обиженное пищание вылетело вместе со словами. Мегера, мантикора, фурия… Кто дальше? Злой маленький огр? — Надеюсь, тебе прописали успокоительные! — Ну… Засранец! Оперевшись рукой о стол, Мида угрожающе поднимается со своего места, на что Колин послушно отскакивает, всем своим видом показывая, что сдаётся, с наигранным испугом пятясь назад. Злить Тонкс до метания искр он не хотел. Данности не было в его планах, ибо потом, что называется, поминай как звали. — Я понял, — Криви вынуждает Тонкс остановиться и не вылезать из-за скамьи. — Понял! — несколько шагов назад — и он упёрся в живую преграду. — Осторожнее! — Робин перехватывает ойкающего Колина и чуть грубо, с раздражением, отодвигает. Она смотрит на сокурсника с накопившимся за некоторое время напряжением, сведя брови к переносице так, что на поморщенном лбу проявилось несколько складочек. — Да что вы все такие злые! — фыркает тот, с мнимым страхом обходя младшую Артурс, наблюдающую за ним с таким видом, с которым некоторые сжигают Карфаген. — Ну вас!.. Колин отмахивается и, не задерживаясь, уходит, пусть и недалеко — в другую часть стола, там же начиная заводить шарманку неугомонного веселья. Словно ничего и не было. Мида всегда поражалась такой отходчивости Криви. Сколько его знает — столько он и был горазд выдать такой финт ушами, что за ним потом носилась половина грифов со страстным желанием отвесить крепкого пинка под зад. Да что скрывать, Колин нередко получал и от неё самой, в своё время. Особенно в годы существования Отряда Дамблдора, который Тонкс посещала с исключительной осторожностью, чтобы не открыть тайну «подпольных рядов» Хогвартса. На тот момент мальчишка был горазд верить в стереотипы о студентах со Слизерина, даже несмотря на то что Тонкс устраивала громкие скандалы с сокурсниками. За острое словцо и ненужные вопросы мог получить жалящее проклятие прямо в лицо. Зато он уяснил — Артемида не нападает со спины. Никогда. Робин усаживается напротив брата, смерив взглядом толстую стопку комиксов, и её примеру следует Мида. Шумные гриффиндорцы ломают непрочный заслон тишины, стоящей между друзьями. Скрипящее чувство возилось где-то в районе груди. Из-за него слова иссякли, точно песок сквозь пальцы. Сказать хоть что-то в миг стало невозможно. Нависла свистящая и безголосая тишина. Они отдалились, но принимать это не хотел никто. Бенни и Мида скрывали свою озадаченность жеманным спокойствием, задумчиво уставившись в разные точки немаленького пространства Большого зала. Робин же не гнушалась свей раздражённости. Наоборот — демонстрировала её, как избалованная дочка чиновника дорогую безделушку. Одно её гнетущее молчание говорило о многом. Брат перестал быть для неё тем человеком, кому она могла доверять на все сто безотказных процентов. Их разногласия не решались, а разговоров об этом не намечалось даже в обозримом будущем, из-за чего они оба оставались в подвешенном состоянии ожидания. Робин ждать никогда не любила. Невысказанные слова, нерешённые проблемы накатывались снежным комом, отяжеляя плечи. Бенни же, кажется, вообще не имел представления, что говорить. Непонимание витало между ним и сестрой. Всё было слишком сложно из-за его — как бы то иронично не звучало — трусости, нежелания сознаться родителям во всём, во что он собрался ввязываться. Кончики пальцев пробивало током от нервного напряжения. Терзала печальная неизвестность: что может произойти с родными в любую минуту, что может произойти с ним? Насколько бы хватило терпеливого молчания сестры? И что бы сказала мать, узнав о том, что он задумал: строит из себя героя? что он глупый и легкомысленный? что он последний идиот, недумающий о том, что чувствует она, отец, братья и сестры?.. Отсутствие поддержки и выработанное годами мужество стало надёжной опорой. В глубине души постепенно цвело понимание, что дотошное желание Бенни спасти и защитить всех сведёт его в могилу. Рано или поздно, быстро или медленно, сейчас, сразу или как-нибудь потом, но… принять этого он не мог. Робин всегда говорила, что это самая плохая его черта. — Как твоё самочувствие? — Бенни решается разорвать тягостное безмолвие, подняв глаза на Тонкс. Младшая Артурс и ухом не повела, уставившись в какую-то точку, буравя её тяжёлым прищуром. Миде это показалось странным: если она так раздражена, то почему не свалила, как обычно, за свой стол к «барсукам»? От такого настроя Тонкс вновь начала закипать, но ядовитую реплику, выжигающую язык, оставила при себе. — Нормально, — сраная ложь. — Некритично… — эта сухость выцарапывает пульсирующее сердце. — Ты как? — Мида бросает мимолётный взгляд на лежащую перед Бенни книгу, как бы задавая немой вопрос. — Хорошо, — он по привычке жмёт плечами, прикрывая учебник и демонстрируя обложку. — Атакующая магия… Ничего интересного. — Ты решил её подтянуть? — было ли это из-за дуэли с Макнейром — спрашивать не хотелось, как и называть имя слизеринца лишний раз. Вместе с ним в голове проносились обрывки фраз: «Я сожгу всю твою чёртову семейку, распяв на кресте как ведьм! Вы все поплатитесь за то, что сделала твоя сестра с моим отцом!» Как бы Мида ни отрицала свой страх перед Феликсом, но не дай Салазар он узнает об ограничителе… Макнейр не медля сломает хребет, узнав о её фатальной беспомощности. Она едва сдержалась, чтобы не помотать головой, отгоняя навязчивую мысль. Бенни лишь кивает, и Тонкс из-за незнания, что сказать на это отводит глаза, нервно потирая ладони о ткань брюк, думая, как продолжить диалог, но её размышления вновь прерывает Артурс, оказавшийся явно находчивее и богаче на количество вопросов. — А миссис Тонкс прислала письмо? — он чуть озирается по сторонам, удостоверяясь в том, что никто их не слушает, и понижает свой голос до шёпота. — Ну, насчёт разговора со Снейпом. Именно этим был забит весь бегущий строй мыслей последние дни. Ожидание мурашками зудит на периферии сознания, где-то под затылком, и заставляет потеть ладошки. Ни письма, ни совы, ни весточки и ни словечка. Даже от Доры, которую она просила, пусть и через родителей, написать! Мида со свистом затягивается кислородом и опускает глаза на лакированную столешницу. — Нет. Парень задумчиво упирает ладонь в подбородок и щурит свои лисьи зенки, морща тонкий нос. Не то чтобы краткость ответа его не устраивала, но какие-то догадки вспыхнули бликами в карей радужке, однако озвучивать он их не стал. Лишь обернулся через плечо, пробежался взором по полупустому слизеринскому столу — туда мало кто подсаживался из других факультетов — и, удостоверившись в правильности собственных мыслей, прикусил щеку изнутри. Как ни крути, Миде стало всё ясно — Миллисента не появлялась. Тонкс не рассказывала по какой конкретной причине её мать так понадобилась Снейпу, но сложить два слагаемых не составило особого труда. Блэковское проклятие не прошло для неё бесследно, пусть о подобном старались помалкивать в школе, дабы не сеять зёрна без того устоявшейся паники. Артурс видел, как белела подруга, стоило только сказать о Булстроуд. Он выучил её за столько лет почти досконально. Даже чувствовал её ложь о самочувствии, пусть и старался делать вид, что не замечает. Лезть в истощённую душу Тонкс — верх неуважения и садизма. Захочет — расскажет сама, а он выслушает. Куда же он от неё денется? Заприметив насупленные брови Артемиды, Бенни склоняет голову, дабы лучше увидеть её лицо, почти ложась на руки, устроенные на столе. От него не утаилось то, как тихо фыркнула молчаливая Робин. — Эй, Тонкс! Не морщи лоб — морщины будут, — Артурс в братском жесте щёлкает подругу по носу, от чего она забавно дёргается, широко распахнув раскосые, ранее прищуренные глаза. — Не раскисай, слышишь?! Тебе нельзя ни нервничать, ни напрягаться. — Да знаю я, — мотнула головой Мида, раздраженно отмахиваясь. — Не напоминай мне об этом, как остальные, пожалуйста. Это так… Унизительно. Неправильно. Удручающе. — Не важно, — обессиленно сцепив пальцы под затылком, путая их в волосах, Тонкс постаралась удержаться в сидячем положении не клюнув носом в твёрдую поверхность. Голова была готова взорваться от количества мыслей, чувств и раздражения до скрипа стёршейся эмали. Её душил приступ жалкого самобичевания. — Ладно, — постарался спокойно выдавить Бенни, в раздумьях бегая глазами от сестры к подруге. С щелчком испарилась лёгкая озадаченность, ощущаемая кожей. Она исчезла в бодром постукивании пальцев по твёрдой обложке книги. — Знаешь, тебе стоит отвлечься, поэтому у меня есть для тебя предложение, — Артурс кивает в сторону, но взгляд отчего-то рассеивается при виде столов гриффиндорцев. Ни одного маячащего образа выхватить и моментально распознать не удаётся. Мида вновь смотрит на друга и вопросительно изгибает бровь. — И? Хочешь предложить погулять с грифами? — она чуть хмурится, натянув на лицо кривую улыбку. — Однажды я прокралась с тобой в их гостиную под другой личиной, и мне как-то не очень понравилась их гиперактивность и желание поссориться со всеми в радиусе Хогвартса… Пик дружбы с факультетом «львов» пришёлся на насыщенный девяносто пятый год. Отряд Дамблдора, королева змеиных войск Амбридж и участившиеся конфликты со слизеринцами сделали своё дело. Не то чтобы Мида породнилась с ними, как с Артурсами, но они помогли ей отвлечься от ситуации с Ноттом да и всех неразрешимых проблем в целом. Она даже думала, что нашла замену Тео таким образом. И зачем Тонкс только начала рыться в собственной памяти… — Нет, — Бенни вновь терпеливо кивает на компанию, в этот раз поясняя: — Мне на днях Хэммонд предлагал поиграть в корддич. К горлу тошнотворным комком подкрались смех и смутное волнение. Кто, чёрт возьми, придумал название для дворового варианта квиддича? Ответ нарисовался найденным силуэтом в «львиной» мантии. Смеющийся профиль Чарльза Хэммонда не вызывал в Миде ничего больше, чем желания избегать. Хотя она и повела себя как последняя идиотка, зацикленная на импульсивном придурке, любящему брать на абордаж эту грёбаную жизнь. Тонкс не раз злилась и на Нотта, и на себя. Может, не появись он с горящими кулаками и захлёбываясь желчью ревности, всё было бы по-другому. По-правильному. Но нет. Теодор Нотт — её личный когнитивный диссонанс и необъяснимое явление. Негласный лидер в любом её выборе. Первый и незаменимый. Жёстко имеющий её мораль и железобетонные рамки. Теодор Нотт — её рабская преданность. Что бы ни сделал, как бы ни ломал на части, но… ради него внутренний Везувий взлетит на воздух и разлетится в мелкие горящие щепки без такого топорного чувства, как сожаление. Теодор Нотт — её личный тотальный пиздец. — Мида? — Артурс машет ладонью перед задумчивым лицом подруги, вырывая её из короткого транса. — Фух, я думал, ты зависла как моя «Денди»… — Кто придумал это идиотское название?.. — попыталась отвлечься от своих тревожных мыслей Тонкс, начиная активно крутить кольцо на безымянном пальце. — «Денди»? — Корддич, — подав голос, фыркает Робин. Артемида с чувством явного охреневания поворачивает голову к младшей Артурс, сдержав реплику о проглоченном языке. Во-первых, слишком банально, во-вторых, провоцировать конфликт — верх скудоумия… Их взгляды пересекаются. Арктический лёд и грозовое небо над Чарапунджи. — Действительно, хреновое название, — попытавшись убрать скованность между ними, достигшую своего апогея, произнесла Робин, легко подкатив рукава рубашки. — Под чем был Хэммонд, когда его придумал? — Под впечатлением от французских студентов из Шармбатона, — улыбаясь, отвечает Бенни. Его широкие плечи расслабились, точно с них свалился груз весом с бетонный потолок. Внутренний эмпат старшего Артурса ликовал. Практически. — Он хотя бы делал не как Фанниган: не спрашивал у каждого второго, как будет задница на французском, — Мида бросает косой взгляд на Хэммонда, отмечая, что он практически не изменился с прошлого года: прямые русые волосы, чуть взлохмаченные ладонью, добрые искорки в выразительных глазах и улыбка на тонких губах, разбитых чуть ли не в мясо после неосторожного поцелуя её щеки. — И то верно, — привлекает внимание старший Артурс, прыснув от смеха. — Но знаете, «дворовой квиддич» — хорошая вещь… Может, нам стоит поиграть сегодня вечером? — Пусть я и не фанат ваших пинков по квоффлу, но… — Робин в примирительном жесте поднимает руки и смотрит поочерёдно на брата и подругу, — я буду. Давно мы не собирались вместе… — пятикурсница грузно выдыхает, затягивая ослабившийся хвост, переводя сомнительный на толику взгляд к Тонкс. Её немой, не сошедший с уст вопрос, озвучил Бенни. — Ты с нами? Неформальный «корддич», созданный для «неумёх-неудачников, еле держащихся на метле» — так характеризовали игроков особо горделивые спортсмены, быстро собрал вокруг себя много любителей. Немного когтевранцев, немного пуффендуйцев, чуть побольше грифов, но в разы меньше «змей». Попытки восстановить память тщетны — из всех слизеринцев в этом участвовала, наверное, только Мида. Но память — дело обманчивое, может и запутать похлеще отборных квестов. Ностальгическое чувство теплом разлилось в грудной клетке, не давая привычной прохладе распространить свои чуть морозные иглы. Ни капли напряжения и страха, не ощутимого ни на йоту режущего чувства вины. Разве по этому Тонкс не скучала? Ей так не хватало родных Артурсов, ставших ей второй семьей. Ближе, чем все. Даже ближе, чем отдалившаяся Дора… Вдуматься только — ближе, чем родная сестра. Лишь на секунду стало как-то тоскливо, словно сердце тугими бинтами обмотали и пережали до боли. Кем бы она была без них? Избитой одиночкой с бегущей строкой «изгой» на лбу? Отчасти так всё равно и было. Не было бы Робин и Бенни — канула бы её даже напускная уверенность в глухую неизвестность. Согласие было готово проясниться с кивком кудрявой головы, но оно застыло немой озадаченностью в затянувшемся ожидании. Тонкс касается кармана, в котором фантомно жгло бедро приглашение на хэллоуинский банкет Слизнорта. Профессор выловил Миду после урока, со словами о выздоровлении всучил ей золотистую бумажку, наобещав конкурсную программу похлеще Святочного бала. От такого Тонкс едва сдержалась, чтоб не поморщиться. Но был лишь один нюанс — всё это только для «избранных». Чувствительное восприятие Артемиды, сравнимое с открытой раной, посыпанной солью, сочло это за явный намёк. «Вам повезло быть избранной, мисс Тонкс. Не заставьте меня разочароваться». Как говорится, «не очаровывай и не разочаруешь». Мида понимала, что никогда не пыталась казаться сильнее, чем есть на деле. Терпеть не могла заносчивых «громил», мнящих себя самыми сильными, а на деле являющихся придурками с сопливым нутром. Она просто защищалась, ставя себя в окружающей «интеллигенции», как ту, «которую-обижать-не-стоит — глотку перегрызёт и не подавится». От того внутренняя гордыня не могла позволить упасть лицом в грязь. Этого ведь ждали светские сплетники? Хуевы провокаторы… Колкая злоба под маской насмешливого интереса так и вопила на ухо: «Давай, Тонкс, давай! Что эти обдристанные мудаки, названные аристократами, ещё о тебе говорят?! Может, что ты сдохла, как жалкая муха, прихлопнутая тапком? Ты обязана пойти! Дело твоей репутации! Давай! Как умеешь! Заявись к старику Слизнорту! Баста, карапузики, кончились танцы! Заставь их пооткрывать рты от ебучего удивления и взорваться от гнева!» И за это Артемида себя ненавидела. Сатанинская гордость ставила честь превыше всего, разрушить которую мог только один. Носящий имя божественного дара и звание разочарования всех разочарований, читающий ей Ницше до хрипоты в уставшем голосе, лишающий себя обжигающей горячности ради того, чтобы мимолётно прикоснуться, заботливо укутывая её замёрзшие ноги в голубое больничное одеяло; ставший олицетворением одной из ёмких, заученных Мидой философских фраз: «Один идёт к ближнему, потому что он ищет себя, а другой — потому что он хотел бы потерять себя». И он теряет то, что приобрёл, будучи без неё. Даже собственную память. Подобрать слова становится неимоверно тяжело, и Тонкс с лёгкой задержкой отрицательно качает головой. — Я бы с радостью, — после такой банальщины захотелось прополоскать рот с мылом, — но у меня сегодня банкет Слизнорта. Он меня позвал, сами понимаете… «Или не понимаете…» — что-то объяснять сил не было — язык не поднимался. Взгляд Бенни потух, лишившись искорок надежды, застилаясь пеленой затаённой грусти. От Миды это не ушло незамеченным. Тем не менее Артурс натягивает лёгкую улыбку с тихим вздохом и пожимает плечами. — Значит, в следующий раз? — его риторический вопрос почти захлебнулся в злостном смешке Робин. Тонкс оборачивается к подруге — и глаз режет её натянутая ухмылка с дрожащими уголками. Младшая Артурс издаёт ещё один ёрнический смешок, заставивший Миду недоумённо поморщиться, а Бенни обеспокоенно вдохнуть воздух через раздутые ноздри. — Робин, — кажется, брат пытается её одёрнуть, внимательно наблюдая за чуть резким сестринским движением: пуффендуйка поднимается с места, переступая через седушку скамьи, метая взглядом молнии, и сквозь зубы произносит лишь одну фразу: — Пошли, блять, выйдем, Мидс? — младшая Артурс ведёт плечом, сбрасывая невидимую тяжесть нарастающего раздражения. — Робин! — со строгими нотами в голосе Бенни пытается осечь сестру, но ни она, ни Мида не реагируют. Он лишь растерянно смотрит на то, как Тонкс, не разрывая зрительного контакта с Робин, встаёт с места и молча принимает её скрытый вызов. — Я с вами. — Нет, — пятикурсница твёрдо останавливает брата нелестным тоном вкрадчивого голоса, лезвием вскрывающим кожу, подкрепляя это жестом вытянутой руки. Бенни послушно замирает, но смотрит на сестру с немой просьбой: «Не натвори глупостей, Робин, прошу тебя!» Мида чувствует, как пульсирует нервозность от Робин. Она отталкивается от подруги, рикошетит в стены Большого зала и клубится в нечто неизвестное, в невидимую, наэлектризованную дымку, обернувшуюся ураганом в голове. Проходит вдоль позвоночника чем-то накалённым — горячо до боли — и облизывает взбухшие вены. Тонкс не готова к очередному дерьму. Сколько можно? Вот только бежать поздно, прятать голову в песок бесполезно, ибо рано или поздно его придётся жрать. Артемида делает глубокий вдох, царапающий лёгкие мелкими острыми песчинками, и сжимает кулаки до побеления. Почти зажившие костяшки на левой руке разразились щиплющей болью треснувших корочек, но Тонкс даже не морщится. Лишь идёт следом и млеющим взором смотрит на то, как Робин обходит встречных студентов, ловко избегая столкновений, и даже не цепляется подолом своей мантии за чужие. Отточенность её движений уже не удивляет: не врежься ни в какого важного-хуя бумажного — и не нарвёшься на пару ласковых. Маневрирование Робин в толпе говорило об этом практически прямым, пусть и мысленным текстом. Да, она больше не маленькая девочка, у которой коленки тряслись и невольно слёзы наворачивались от беспощадного и клеймящего «грязнокровка», но привычка приросла как паразит. Как только подруги переступают порог, оказавшись в просторном и почти безлюдном коридоре, то тихое, ранее не слышное рычание младшей Артурс режет слух. Она разворачивается на все сто восемьдесят градусов, и чуть ссутулено возвышается над Тонкс, выше которой была чуть меньше, чем на голову. — О чём ты хочешь поговорить, раз этого не должен слышать Бенни? — Мида готова качаться из стороны в сторону, чтобы унять подмывающее чувство нервозности, но в итоге не знает, куда деть собственные руки, дабы не выкрутить пальцы из суставов. — Я думала, нам нечего скрывать друг от друга. Тонкс пожалела, что начала разговор и что выплюнула ядовитую фразу. Не человек, а какая-то гадина с Филиппин. Постаравшись через силу улыбнуться, Робин прикрыла глаза, издав странный, недовольный смешок. — И это говорит мне человек, который прячется по углам от собственных друзей?! — Я не прячусь по углам… — Заткнись. Вот сейчас, просто заткнись, Тонкс, — Робин перебивает подругу, не давая ничего сказать, и усердно трёт виски, тяжело дыша. Её язык завязывается в узел, а словесный поток прерывается. Внутри что-то скрипнуло, но Мида умолкла, прикусив обветренную губу, чтобы тупое недовольство и словесное недержание не толкнулось сквозь сжатые зубы. — Ты охуевшая идиотка!.. — Контролируй речевые обороты, Робин! — попыталась возразить Тонкс, но была беспощадно прервана. — Заткнись! Ничего, блять, не говори! — сквернословие из уст Артурс звучало непривычно и слишком оглушительно. Ювелирно вворачивать скверное словцо точно не входило в её список талантов. Тонкс ощущает, как пульсируют зрачки от гнева, накрывающего с головой, словно цунами, а пальцы поочерёдно хрустят. Она делает свистящий вдох сквозь стиснутые зубы и смотрит на подругу, хмуря брови на потемневшем лице. — Я думала, мы друзья, — твёрдо отчеканила Робин, пытаясь сморгнуть предательскую пелену слёз. В груди точно сквозная дыра, через которую задувает ледяной сквозняк. От него мёрзнут все внутренности. Кулаки разжимаются. На языке горечь и вязкая слюна. Что Мида чувствует — сказать затруднительно… Рот открывается в попытке унизительно оправдаться, но ладонь пятикурсницы взмывает вверх, жестом не позволяя перебивать. Сиплый и глухой писк звучит даже с сомкнутыми в тонкую полосу губами. Робин была напичкана обидой по самое горло. Болью накачали до треска — вот-вот и тело не выдержит. Лопнет как воздушный шар. И где была её подруга? На какого жалкого клона её подменили?! Грёбаное «не то» — прежняя Артемида Тонкс растворилась в нём, как в серной кислоте. Этот почти пустой взгляд, лишённый бликов и понимания, душу грыз! Кусал, рвал, метал, кромсая в кровавое мясо. Она разучилась улыбаться. Растягивая губы наподобие улыбки, теряет свою искренность в механическом отточенном процессе. Лживая оболочка… Пошлёт ли она весь мир куда подальше? Будет хохотать как в последний раз? Полюбуется облаками, лёжа на свежей траве? Сыграет им с Бенни «Вчера» на своей старой, как мир, отцовской гитаре? Будет курить, пародируя Боба Марли? Будет ли её замёрзшее лицо тонуть в зимнем красном закате? Позволит ли ей, Робин, разреветься, утыкаясь в плечо? Найдёт ли слова поддержки? Погладит по голове? Станет вновь той, родной, которой была? Тишина. Нет, только не смейте говорить, что они взрослеют… — Ты чуть не умерла, Тонкс! Я видела тебя бледной как поганка! Видела твои бредни и как ты не могла нас узнать! Видела, как ты выблёвывала то, что заливала в себя чуть ли не воронкой! Я не чувствовала твой пульс и думала, что ты сдохнешь прямо там, на руках у моего брата! — ватная тишь растворилась в хрипловатом голосе истеричных интонаций Робин. Тонкс ошалело, почти потерянно смотрит. Это раздражает ещё сильнее. — Тебя чудом спасла Помфри! Ты думаешь, я этого не знаю?.. — слух обострился от резкого перехода на шелестящий шёпот. — Плакать хотелось от взгляда на тебя. Я держалась, молчала, слушала, блять, Бенни — мать Терезу недоделанную! Господина «Тактичность»! — Артурс застопорилась, сплёвывая. Рука вытерла горячие слёзы, которые уже не было сил сдерживать. Мида не отводила цепкого взгляда от плачущего лица. — Робин… — «Не трогай её! Дай время, она расскажет!» Я знала, что его надежды пусты, как твоя башка, Тонкс! Но я верила! Старалась верить. Ведь мы друзья… Даже если не бываем вместе и недоговариваем кучу вещей… Конечно! — вновь не дав себя перебить, Робин взвыла, подрагивая от волны озноба, и шмыгнула носом. Слова пропитались горьким сарказмом. Он бередил Миде неустойчивые нервы, но молчание не давало рваться словам с пересохших губ. — Ты пролежала там ебучую неделю, но, вместо того чтобы сказать хоть слово, объяснить, что с тобой произошло… вместо того чтобы поговорить с людьми, которые за тебя переживали, не отходили от твоего изголовья и пытались воссоздать иллюзию сраной нормальности, ты идёшь на вечер к Слизнорту?! — шумное дыхание Робин щекотало позвоночник и не давало сделать вдох полной грудью. Мида держит взгляд, но хочется кричать, выть и размозжить себе череп от бессилия. — Я не хочу говорить об этом. Но у всего есть свои причины Робин, — какой же глупый ответ! — Не нужно так печься обо мне, я не нуждаюсь в жалости, — Тонкс зажмурила слезящиеся глаза и впилась зубами в трясущуюся губу. — Ни в твоей, ни в чьей-либо ещё. Больно от собственных слов настолько, что кажется, будто Мида проглотила горсть булавок. Они словно рыбьи кости застревали в горле, вынуждали захлёбываться горячей кровью, давиться ей и медленно умирать. Хотя, какой медленно? Она и так умирает. Каждый вечер надеется, что к утру не разорвётся на куски. Спать с этой мыслью сродни пятидесятипроцентной летальности кошки Шрёдингера. Что-то одно из двух. — Послушай, Тонкс, — Робин еле говорит, топя свои всхлипы в тяжести железобетонных слов. — Я знаю тебя как облупленную. И твой главный недостаток — гордость, ради которой ты по головам пойдёшь, плюя на всех, кому дорога и не очень, — словно лезвием по барабанным перепонкам. Миду бесит то, как подруга оглушительно права. Хочется яростно отрицать, встряхнув ту за плечи. — Ты не можешь быть проще. — Если бы я была проще — меня бы сожрали в первый же год, — цедит Тонкс, вынуждая Робин запнуться. Сердце готово разнести грудную клетку, пальцы холодеют, а голова горячеет во всех смыслах: ослабленный болезнью метаморфизм проявляется красным на прежде каштановых волосах. Радужка сереет и мнимо болят зубы, словно нездоровый гнев прорежет острые клыки. Обессиленно хмыкнув, дабы сдержать истерический визг, саднящий горло, Робин впечатывает хрупкий, озлобленный, режущий своей непривычностью силуэт на подкорку мозга. Так и хочется потереть глаза взмокшими руками. Спорить бесполезно. Неужели всё, что она сказала, это бесполезно?! — Если ты корчишь из себя железную леди, это не значит, что ты ей являешься, — озадаченный белый заливает красные волны волос. Растерянность в коктейле мешается с дребезжащей злостью и даже не выводит то, как Робин её покидает. Специально толкает Тонкс в плечо, торопливо уходя. Оставляет последнее слово за собой вместе с пищей для угнетающих размышлений. Пустота с воющим эхом замка проникает под кожу, обвивая нервы колючими терновыми ветвями. Мида прикрывает глаза и пытается задышать, унимая навязчивую дрожь пальцев. На языке горечь невысказанных слов. Их вкус не сможет перебить ни одна сладость. Лишь терпкий и горячий вкус огненного виски.

***

В приглушённом свете увешанной декоративной паутиной люстры тускло блестела горка из фужеров, отделанных бумажными паучками и маленькими волшебными летучими мышами. Тихо, утопая в какофонии голосов, потрескивали дрова в ярком пламени камина. Мимо пролетали щебечущие студентки в вельветовых и атласных платьях, устремляя восхищённые взгляды на сегодняшнего гостя. Кажется, профессор Слизнорт тронулся умом, раз вместе со своим бывшим учеником — Элдредом Уорплом, по совместительству, любимым писателем миссис Гринграсс — пригласил вампира! Как его зовут, Дафна не была осведомлена, однако была уверена, что тот бросает очередь голодных взглядов на молодую кровь. От такого приходилось быть начеку. Гринграсс постаралась отвлечься: разглядывала мягкий, пышный занавес желтоватого цвета, переминалась с ноги на ногу, заметно устав от пребывания на каблуках, вжимая под собой ворс какого-то очень старого, но изысканного ковра. Она невольно предположила, что тканное изделие родом из Ирана. Всё, что могла испытывать Дафна, так это навязчивую неловкость. Давящее ощущение не давало расслабиться, грузило голову настолько, что она казалась набитой металлическими плитами до отказа. Хочется согнуться напополам, съёжиться, сбежать отсюда, куда глаза глядят!.. Но принципы не позволяют. Принципы, вколоченные в неё по самые гланды. Принципы, пробивающие каждый позвонок. Принципы, вытравившие её «я». От них собственная кожа казалась чужой, пропитанной «правильностью» до невозможности, и из-за них Дафна не знала, где заканчивается её мораль-паразит — выдрессированная за долгие шестнадцать лет тоталитарного семейного режима — и начинаются собственные мысли, громкость которых снижена до самого минимума. Дафна хочет обнять себя от того, как больно думать. До головокружения. Но она не позволяет себе такого своеволия: тугая шнуровка её бордового струящегося платья перетягивает гордую спину, не давая лишний раз побаловать себя глубоким вдохом. Щиколотки истёрты чуть ли не в мясо неудобными лакированными туфельками. Внутри же творится форменный бедлам. Вихрь страха и ураган неизвестности закручивали все внутренности в смертоносный танец. Ничего не остаётся, кроме покорного терпения. Оно жмёт к стенке всю жизнь. Терпение и покорность — вот её участь. Так говорил отец, так говорила мать, так говорила бабушка… Легче было зашить ей рот или превратить в безвольную куклу, коей и без того она всегда являлась. Её можно обвинить, отругать, накричать, оттолкнуть, как нечто ненужное. С ней можно было делать всё, самой Дафне — ничего. Холодок размышлений покрыл голые плечи колючими мурашками. Гринграсс постаралась выдохнуть как можно ровнее, оправляя палантин, обвивающий лебединую шею. Взгляд, наверное, сотый раз за вечер обвёл украшенный кабинет, но всё никак не мог вцепиться в кого-то знакомого. В кого-то определённого. В кого-то нужного. Пропустило очередной удар сердце, когда Дафна постаралась сосредоточиться на том, зачем она сюда пришла. Макушка пробилась от очереди из двух мыслительных картин и образов. Письмо отца и Тео. Первое заставляло нервно потирать виски, а второй — ладони потеть, то ли от страха не вернуть обратно, то ли от злости. Пальцы, сжимающие ножку хрустального фужера, дрогнули. Два взаимосвязанных звена… А чего Дафна ждала после провальной попытки пожаловаться? Да и кому? Матери? Наверное, ей было легче сбросить обязанности воспитания на мужа, нежели пытаться поддержать дочь самой. Оттого Жозефина Гринграсс и выдала дочь с потрохами, не желая разгребать её трудности. Оберон Гринграсс был очень суров. Банальнейшая фраза «внешность обманчива» охарактеризовывала его как никого другого. Милая улыбка и добрые морщинки стирались каменной маской жёсткости. Тактичность испарялась, растворяясь в методах наказаний и оскорбительных словах. Он был первым, кто винил Дафну в самых страшных грехах. Одним из которых была непокорность Теодора Нотта.

»…Тебе повезло, что меня нет рядом, иначе твои ноги отмёрзли бы в подвале за такого рода провинность, Дафне. Я разве растил тебя такой пустоголовой и лишённой осмысленности? Разве я заслужил такое отношение от собственной дочери? Сколько раз я просил тебя быть хоть на самую малость порасторопнее? Нотты — очень серьёзные люди. С такими важно родниться, если не хочешь сравнять себя с землёй собственноручно. А ты осмелилась поссориться с Теодором?! Я думал, что интеллектуально ниже пасть попросту невозможно, но ты продолжаешь меня удивлять… Делай, что хочешь, моя милая Дафне, но если ты не примешь меры, то я буду вынужден наказать тебя по прибытию. В этот раз будет больнее, чем в прошлый…»

Стопы покрылись болезненной изморозью, а тело мгновенно дрогнуло, когда в голове прозвучали строки отцовского письма. Гринграсс сморгнула пелену с глаз и поставила бокал на ближайший стол, тяжело задышав. В прошлый раз отец отправил её корчиться от холода и боли в подвал их большого поместья на четыре часа. Он не дал ей заболеть, но не забрал и капли жгущей насквозь боли. Наказывать так, чтобы не оставалось следов — практика Оберона Гринграсс. Младшей сестре же попадало реже. Всегда сидит она тише воды и ниже травы, не скажет и лишнего слова. Отгоняет от себя пристальность родительского внимания и радуется своей теневой прерогативе… Дафна скрывала то, как завидовала ей, в то время как плакала от отцовских пощёчин и мёрзла в подземелье до глубочайшего измождения. Уронила книгу с головы — наказание; споткнулась на каблучках — наказание; пререкающийся взгляд — наказание… Вся «неидеальность», доведённая до чёткой автоматики перфекционизма. Всё менялось, но только тиски перестали быть такими тесными, то крылья обрубили острым понятием под названием Теодор Нотт. Его нелюбовь хуже смерти, а его непринятие — ядовитее осеннего шафрана. Существовала бы к нему лазейка — Дафна бы всё отдала, чтобы её найти… Тео был тем, к кому выработалась пагубная привычка. Да, он не прост, даже наоборот, ужас его характера поражал своим масштабом, но отказаться от него значило уничтожить все свои труды в попытках добиться его расположения. Дафна прикипела к нему за столь долгое время — почти двенадцать лет плечом к плечу! И всё с ним впервой, от приличного до непристойного. Она даже думала, что полюбила его. Лучше быть с таким резким, непредсказуемым и грубым Ноттом, чем вновь постигать пучину неизвестности в чужом человеке. Да, думать оказалось действительно больно. Шелестящий выдох опустошил грудь и взгляд сам собой метнулся в сторону входа, но главной причины её боли до сих пор не было. Дафна корила себя за слова, сказанные в порыве гнева и страха одновременно. Нервировала упёртость Нотта и его неумение слушать, склонить голову ради своей же безопасности и выгоды!.. Ведь их брак строился не из дружбы семей, а из огромной наживы. Впрочем, последнее, скорее, ждали как раз-таки Нотты, а вот Гринграссы бы получили устойчивую безопасность. Множество связей первых огромной паутиной опутывали Европу, чуть ли не все разнообразные поставки зельеварных товаров в Англию проходили через Мистера Нотта. Если честно, Дафна мало что понимала в этих экономических делах, но не раз отец говорил, что вся конкурирующая с их семьёй знать развеется пылью по ветру, если они вновь, спустя несколько поколений, породнятся с Ноттами. Да, их с Асторией мать была троюродной сестрой отца Тео, но ведь это было нормальной практикой среди чистокровных — жениться и выходить замуж за собственных родственников. Да и не шибко они принимали это родство… В общем-то, подвести семью Дафна не могла — боялась, страшилась, — отец не единожды грозился выдать её замуж за какого-нибудь старика — без жалости и глазом не моргнув, тем самым обрекая на самый большой из всех человеческих страхов — неизвестность. «От тебя совершенно никакой пользы, Дафне…» — эту фразу от собственного отца она начала слышать гораздо чаще, чем хотелось бы. Ведя плечом, Гринграсс приходит в себя и ещё сильнее выравнивается. Она должна поговорить с Теодором и уже по привычке переступить через себя, извиняясь за то, что она действительно думала. Пусть в прошлый раз смолчать не удалось и рот вовремя не закрылся. — «Это не стоило того. Лучше бы я молчала», — пусть ни рот на замке, ни успокаивающие слова всё равно ничего бы не изменили. Тео всё равно делал то, что хотел, полностью игнорируя то, насколько усложняет жизнь окружающим. Палантин плавно соскальзывает с кожи, и непривычно ощутимая прохлада обволакивает с ног до головы. Чуть не выдавив из себя раздражённое фырканье, Дафна, со всей своей замедленной реакцией, не успевает предотвратить падение ткани на пол. Рассеянно оглядевшись, словно до упавшего палантина кому-то есть дело, Гринграсс плавно присаживается на корточки не сгибая спину, и пальцы подцепляют полупрозрачную скользящую ткань. — Мистер Нотт! — скрипучий голос Слизнорта режет слух и дыхание спотыкается о стоящее в груди волнение. Дафна метнула взгляд ко входу, поднимаясь настолько быстро, насколько это возможно. — Я уж думал, вы не придёте… Она дождалась его, но вся прежняя уверенная готовность говорить растворилась в хватке пальцев. Палантин вновь выскользнул из непослушной руки. — О Мерлин, — страдальчески выдыхает Гринграсс, стараясь вернуть в тело прежнее самообладание: вновь отточенное движение, изящность которого мешается в растерянной скованности, и ткань уже обмотана вокруг шеи. Осанка прямая, подбородок гордо вскинут, а перед глазами мерзкое марево. Дафна пытается отдышаться и сфокусировать затуманенное зрение на нужном ей силуэте. — Простите за опоздание, профессор, — звучит сквозь зубы. Вполне в стиле Теодора. Проморгавшись, Гринграсс впивается в него взглядом и потными ладонями сжимает атлас. До раздражения небрежный и чуть растрёпанный, Тео оттягивает ворот чёрной водолазки, словно она вот-вот его придушит, и в почти чёрной радужке его глаз скользит неприкрытый вызов и раздражение. Дафна тяжело вздыхает: он всегда доводил всё до крайности своим желанием насолить устоям светского общества. — Ничего, ничего! Не желаете присоединиться к нашей беседе с мистером Уорплом и его другом? — снизив тон голоса до неслышного, утопающего в классической музыке шёпота, что-то произнёс Гораций, лукаво улыбаясь. — Может быть позже, — вскользь бросает Теодор, молча обходя профессора и оставляя его чуть обескураженным. Дафна не может пропустить мимо себя ни одного его движения и чуть резкого шага, направленного вглубь просторного и заполонённого студентами кабинета, но сама и шевельнуться не может, точно попав под чары Медузы Горгоны. Вдох-выдох и молчаливый отсчёт от одного до десяти и обратно. Ежесекундное «сейчас» вертится навязчивым волчком в неподатливом собственным мыслям теле. Но идти мириться, не успокоившись сперва самой, — весьма глупая затея. Без лишних раздумий Дафна берёт с подноса официанта бокал с пуншем и осушает совсем не по-аристократически в два глотка.

***

У Тео весь разум затуманен, точно находится где-то в бессобытийном лимбо, а он сам — в мире живых. Точно не там, где бы ему хотелось быть. Ворот водолазки сдавливал горло до жалкой невозможности сделать вдох. Гортань противно и сухо дерёт и ноги сами ведут его к столу с пирамидой из хрустальных фужеров. Чёрт бы его побрал прийти сюда. Голова будто набита осколками стекла и болит так, что кажется, что кровь из ушей хлынет. Сил уже нет водить холодными и дрожащими пальцами по пульсирующим вискам, а что изменится? На боль накидывается противное ощущение продавленного черепа, и лишь сильнее хочется выть. Непоколебимость сохранять удавалось дьявольски тяжело. Надоела эта мигрень, надоела извечная нервотрёпка и ебучая ломка. По Тонкс — с каждым днём её не хватало сильнее, а дозы их тайных встреч требовалось с каждым разом всё больше. Кажется, огневиски Огдена дождались своего часа. Боль притупилась, а бутылка под заклятием уменьшения болталась во внутреннем кармане пиджака. Всё тело горело, а мысли мешались с миром в сумбурном коктейле. Тео не пьян и не расслаблен — он лишь смягчил духовную раскуроченность и приказал дерущим внутренности кошкам спрятать когти. Нотт пришёл за своим фатальным передозом: успокоением и личным подобием этого блядского «Молисомнуса». «Шут» пришёл за своей «Смертью». Схватив самый первый фужер, Тео осушает его залпом и нагло, беспардонно ставит обратно — на самую вершину стеклянной пирамиды. Что это было? Пунш, наверное. Да как-то плевать, что в себя опрокидывать. «Где-ты-где-ты-где-ты?!» — бегущая строка вопросов прямо на подкорке сознания гораздо важнее. Зрачки скользят по всему кабинету, пропуская мимо мелькающие лица. Тео бессознательно ищет среди маленьких скопищ «избранных» студентов ту самую зелень в каштановых прядях. Если не найдёт — точно взвоет как раненная псина. Шум банкета — музыка, смех, звяканье бокалов о поверхность стола — выступает в ноющей голове едва различимым фоном, словно в ушах пробка из белого шума. От этого хочется лишь закрыться, но он не может перестать искать. Совсем близко Тео слышит то, от чего расшатанные нервы эфемерными нитями опутывают замирающее сердце и сдавливают до жалобного хлопка. Весь мир замирает, когда он наконец-то видит её. — Надеюсь, ты в порядке, — последовавший за репликой смешок заставил вспыхнуть. Этот голос знаком до скрипа зубов — голос того, чья кровь была на ладонях. — Разве твоё состояние стоит этого гулянья? Проснулся инстинкт верного гончего пса. Оскалиться, вцепиться в глотку, а потом выдрать зубами печень!.. Данность приводит в бешеную растерянность. Оцепенение спадает, и Тео пересиливает себя — поворачивает затёкшую шею. — Меня тошнит от этого волнения со всех сторон, если я вышла из лазарета — это не значит, что я немощная, — отстранённый голос Тонкс чуть хриплый, а сама она… Блять. Разум в хаосе. Тео знал — ничто в этом мире не вечно и не имеет постоянства, даже черты постепенно ускользающего детства в Тонкс. Куда делась та миловидная девчонка? Взъерошенная и неусидчивая засранка — прямо как он сам, — почему Нотт видит то, во что не верят его глаза? Это искушение стреляет на поражение. Теодор наблюдал за ней словно смертник, приговорённый к казни, в ожидании, когда взвод поднимет ружья под команду: «Пли!». Смотреть на неё такую — запрещено законом. Перчатки выше локтя, а на плечах лишь тонкие бретели тёмно-синего шёлкового платья. Вся какая-то невообразимая, тонкая и женственная до головокружения. Ткань струится по телу, облегает, расходясь линией выреза на левой ноге. Глаза слезятся от невозможности моргнуть. Нотт не простит себе, если мимо него ускользнёт хоть одно её движение, вьющийся локон и взмах ресниц, ведущих его к самоуничтожению. На личное аутодафе. «Я сдохну… Сдохну, если ты не посмотришь на меня. Сдохну, если не упаду на дно твоих ахуенных глаз с насмешливым прищуром!» Соблазн сводит нутро, вяжет узлы из оставшихся нервов и выламывает руки от того, как хочется её коснуться. Он хочет опасности, хочет игры, хочет её, будоражащую сердце и лишающую разума, ходящую по лезвию и бросающую вызов этому миру. Живая и красивая из-за своей живости. От одного размытого силуэта бурлит кровь в жилах, а черепная коробка отключается без допинга в лице Артемиды Тонкс. Если б мог — возвёл бы её на пьедестал грёбаной неприкосновенности и присягнул на вечную верность. Только пусть её никто не касается, не скользит по коже пальцами и никакой чёрт не обнимет эти хрупкие плечи. — Самодостаточная, — из липкой трясины мыслей выводит вновь заговоривший. «Чарльз-еби-тебя-семеро-Хэммонд, — этот гриф с добрыми глазами раздражал Нотта с тех пор, как начал виться вокруг Тонкс. Тео когда-то заставил пожалеть о том, что тот обратил свой взор на ту, которая ему не принадлежал. Вот только у Хэмонда, кажется, всё напрочь вылетело из головы. — Думал, заменить меня? Хрена с два!» Смотрит на неё сверху вниз, удивлённо изогнув брови и склонив голову, упирается в соседний стол бедром. Мида, недоумевая, качнула головой, явно держа дистанцию с гриффиндорцем, и пригубила из фужера. — Самодостаточная, — грубовато подтверждает Артемида, вертя в пальцах тонкую стеклянную ножку. Тео ощущает, как её неестественное спокойствие вспарывает пережатую воротом глотку. — Не нуждаюсь в ажитации. Усмехаясь, Нотт хватает второй бокал с пуншем. Наблюдать за тем, как Мида с сучьей фригидностью не подпускает Хэммонда к себе — самый забавный водевиль из всех возможных. В дроби воспоминаний яснится первый вечер «Клуба слизней». Трещащая по швам черепушка сквозит и не может собрать мысленную картину огромного сложного пазла. Единственное, что способно проясниться в хрупком уме, — стервозный девичий взгляд, давящий, словно мокрая земля на крышку гроба. От гриффиндорца всё сильнее коробит: он стоически держит зрительный контакт и улыбается, точно вместо правды Тонкс выпалила второсортную шутку из колонки в «Придире». Это ебучее очарование, от которого явно все недальновидные идиотки становились лужицами, Тео зубы сводило. Нотт поскорее запил это приторное чувство одним глотком, выставляя позади себя ряд из пустых фужеров. «Что ты вообще здесь забыл? Дамский угодник херов? Ты даже на пятничных вечерах не появлялся. С кем ты увязался сюда, Хэммонд?.. — собственные мысли раздражали до оскомины. В груди тесно ворочается ревность, так и хочется её запить откупоренными огневиски. Пусть лучше всё горло выжжет этот проклятый напиток, чем Тео будет испытывать то, что испытывает. Гадкая неблагодарность исполняет тустеп на его искалеченной черепной коробке и свербит в области солнечного сплетения. Мысленно он сотни раз просил прощения у Тонкс, но… — Лучше бы ты не спасала меня от Амбридж. Лучше бы он навсегда запомнил то, что к тебе нельзя приближаться». — Ажитация здесь неуместна, я хотел поинтересоваться, в порядке ли ты, — Чарльз жмёт плечами, пытаясь поймать её взгляд. — По-дружески… Тео едва сдерживается, чтоб не сплюнуть, и переводит своё внимание на Миду. Она нервно сглатывает. Просквозившая в её глазах озадаченность оборачивается вокруг горла, не даёт вздохнуть и хоть слово сказать. В напряжённом жесте откинув свою богатую шевелюру на плечо и оправив якобы соскользнувшие лямки этого чёртового-невъебенного-вечернего платья, Тонкс выровнялась. — Я не знала, что мы друзья, — ставя фужер на стол, Мида складывает руки на груди, унимая желание поправить соскальзывающие лямки. Держать самообладание и уверенность на заданной планке не выходит — они падают в тартарары чертям на потеху. Тео оборачивается, понимая, что Тонкс поймала на себе достаточно едких взглядов «змей», чтобы можно было свалить с чистой совестью, но по её изломанным бровям легко понять, что что-то крепко-накрепко вцепилось в её ноги, не позволяя унестись на них куда подальше. Тео вновь делает глоток пунша, пряча ухмылку за гладким стеклом. Стирать память Чарльзу Хэммонду было самым идиотским решением в жизни Миды, хотя, возможно, она и считала его правильным, нужным. Воспоминание того вечера не приносит радости, тем не менее образ разбитой Тонкс, с дрожью в руке держащей палочку, предательски, по-рабски, с ёбаной верностью к нему, Теодору Нотту, шепчущей «Обливиэйт», был жив до сих пор… …«Какой сучёныш! Какой же ты сучёныш, Тео!» — прошипела Мида, совершенно не подозревая, что он стоит совсем недалеко и всё слышит. Оставить Тонкс, даже после драки, одну было бы верхом идиотизма. Кто знает, какие слухи могли бы поползти? Подставлять девушка, даже во время ссоры, не хотела. Артемида, по ощущениям, готова разрыдаться с истошным воем от того, что он сделал. Рассечённый нос прямо под переносицей, правая бровь разрезана, из-за чего появилась глубокая ссадина у самого виска. Припухшее веко обведено багровым синяком, к которому больно не только прикоснуться, но и просто смотреть. Вид растерзанных кулаков бьёт Миду под дых — Чарльз сопротивлялся, вот только Тео знал, что сильнее. Закрывая глаза ладонями, Тонкс делает судорожный выдох, комкающийся в ярёмной впадине, а сердце Нотта пропускает удар. Он знал, что не имел на неё права, особенно сейчас, когда они столько не общались, но пройти мимо было выше его сил. Мерлин, да Хэммонд сам напросился на взбучку!.. Но всё же совестно перед Артемидой. Нотт в очередной раз повёл себя как мудак, а она его простила. Опять. Чарльз, на счастье обоих, всё ещё не приходит в сознание, и Мида — Тео почти не верит в это — кажется даже рада этому, вот только зная свою нежную девочку, он уверен, в её ненависти к самой себе за эту позорную мысль. И тем не менее, она совершенно ничего не может с собой поделать! Тонкс лишь с силой проводит ногтями по собственному лицу, и сквозь сжатые зубы толкается стон, смешанный с обессиленным рычанием. — Прости… — слово утопает в рыданиях, разразившим вздымающуюся грудную клетку. Тео сжимает кулаки до боли, травмируя и без того истерзанную кожу ладоней. Просто Хэммонду не следовало быть рядом, не стоило пытаться заменить незаменимого и признаваться в своих чувствах тоже не стоило! Кто вообще тянул его за язык и просил произнести эти неловкие сопливые нелепости Тонкс? Он собственноручно открыл чемодан с опасной тварью, невзирая на надпись «Не трогай — убьёт!» Контрольный промазавший поцелуй в щёку стал последней иглой, лопнувшей шаткое терпение Нотта. Жрало желание разорвать себя в клочья — точно Румпельштильцхен, исчезая из этого мира, базируясь в бескрайней и пустой вечности. Боль по Миде, по её словам и поступкам обволакивала с головы до пят. Несправедливость и вынужденность с параллельной надобностью стереть всё, что между ними было — вот что поглотило Тео без остатка. Однако соблазн всё вернуть был слишком велик, обернувшись всепоглощающим чувством ненависти ко всему живому и горькой скуки. Скуки, изнеможения и невозможности терпеть всё это дерьмо без неё. Объятый резью душащей обиды, Тео осознал одну вещь: он не может оставить её. Личного убивающего мучения. И вместе с тем он не хотел, чтобы ей было так больно, но и поделать ничего с собой не мог. Как и Мида, кажется, не могла без него, иначе почему она сейчас так горько плачет, словно её приковали к нему невидимой цепью? Слёзы у Тонкс кончаются, заставляя Тео наконец-то вернуть дыхание в норму. Всё, что они испытывают друг к другу — больное, неправильное, патологическое и поглощающее, как растущие метастазы, чувство. Сердце щемит, когда Мида надрывно шепчет бессознательному Хэммонду, что не может без своего мудака, не может отказаться от него. Именно поэтому Тео счастлив, почти не верит своим глазам, когда Тонкс отказывается от Хэммонда. От того, кто за долгое время вернул к жизни, а не её картонному подобию. Ему не верится, что, несмотря на их разлад, она сотрёт из глубинных воспоминаний и себя, и его. Мида выражает свою немую благодарность сжатием окровавленных пальцев. Элементарное, краткое: «Спасибо тебе» не может сорваться с языка — она просто о него обожжётся. Не отпуская обездвиженную ладонь, Тонкс тянется свободной рукой за волшебной палочкой. Это конец. «Смерть» возвращается к своему «Шуту»… — Мы неплохо ладили в прошлом году, — Чарльз улыбается настолько тепло, что возникшая мысль режет душу Тео в стократ сильнее. Хэммонд же не реагирует на шипение Миды и обнажённые клыки, доносящие до мозга «Не трогай, просто не трогай». — И да — я думаю, нас можно было назвать друзьями, — Тонкс словно передёрнуло от жалящего заклятия. Тонкий каблук забился в припадке, полностью отражая нервный настрой своей хозяйки. — «Можно было», — интонационно нарочито подчёркивает ярко-красным, с особой твёрдостью, чтоб от зубов со стуком отскочило. — Если Бенни и мой, и твой друг, это не значит, что это делает нас автоматически друзьями, — Тонкс повторяет это скорее для себя, чем для Хэммонда, который уставился на неё, будто собственноручно пустил квоффл в глубокий аут. Чувство необъяснимой, почти глупой тревоги охватывает с макушки до невысокой шпильки — Тео видит это невооружённым взглядом, сжимая бокал до хруста. Наверняка Тонкс держится ровно и холодно на честном слове. Мида растерянно, оттого и раздражённо, хватает первый попавшийся фужер. Вести себя как равнодушная дрянь не получается у неё совсем. В конце концов, она не проходила школу стервозных девиц высшего общества. — Он здесь совершенно не при чём, — мотнув головой, гриффиндорец продолжает как-то по-доброму, но с долей упрямства, стоять на своём. Мида же не осознаёт, как меняется на глазах: швыряет спокойный, серьёзный, режущий глаз своей утончённостью облик в стирку, возводя вокруг себя непробиваемый барьер, мол: «Живой не сдамся!» — Знаешь, пусть так, пусть Артурс нас не объединяет, но я всегда, — чеканя последнее слово, Хэммонд заглядывает в девичьи глаза, отчего становится неловко. Тонкс будто смяли, как лист пергамента от этого взгляда, — относился к тебе хорошо, даже знаешь что? — Срань Салазарская, — бормочет Тео, во все глаза наблюдая за этой войной — иначе и не скажешь. Хочется немедленно схватить Миду за руку и увести как можно дальше от надоедливого парня, но двинутся выше его сил. Тонкс же, судя по взгляду, уже и не ощущает к нему той теплоты, что раньше. Между ними лежат снега Килиманджаро. Всю былую привязанность выело время и собственноручно наложенный Обливиэйт. — Что? — постаралась мерно произнести Тонкс, скрывая своё рвущееся дыхание отпитием из фужера. — Мне кажется, что мы были ближе, — от пытливого взгляда не уходит, как девичья рука, облачённая в перчатку, тянется к новому сосуду. — Я испытываю дежавю: словно мы встречались до этого, пересекались не только во время корддича и не только при Бенни. Тео давится, рвано выдыхая, Мида и вовсе еле борет себя и сглатывает противный тыквенный сок, отставляя хрусталь от себя дрожащими пальцами. Каждое движение как под разрядом — всё колет. Нотт может и к Треллони не ходить: Тонкс наверняка сейчас усомнилась в своих легилиметивных способностях. Вон уже глаза в панике бегают по смазанным силуэтам. Она не может их уловить и понять, находясь словно вне пространства и времени. И в какой-то миг её хаотичный разум наконец-то цепляет черноту его пиджака. Пересечение взглядами всё равно, что луч Авады. Они встречаются в одной плоскости, отчего яркие пятна фона становятся ещё ярче и земля уходит из-под ног. Всё призрачное, эфемерное — нет возможности понять, сон это или реальность, вмиг ставшая слишком невообразимой. Время замедляется, пространство смягчается, точно сизая и редеющая туманность. Её пристальный взгляд обнажает до костей. Дыхание учащается и разум — точно тяжкая гиря — неподъёмный. Дымка библейской истины разносит своей лёгкостью и лаконичностью всё, что было в этом мире мало-мальски ощутимо. Потерять Артемиду Тонкс вновь просто недопустимо. Она — герой его самых потаённых снов, воспоминание из омута в неразбиваемом флаконе. От осознания хочется то ли расплакаться, то ли рассмеяться в голос — они собственноручно заковали себя в наручники и выкинули ключи… — Чарльз, — на выдохе, словно задыхаясь, говорит Мида. Её страх сожрали кровожадные гарпии. Взгляд устремляется на лицо гриффиндорца, а губы трогает сдержанная улыбка. «Безумица… Скопытишься от собственной привязанности. Но не плевать ли, от чего именно умереть?» — воздух со свистом заполонил лёгкие. — Знаешь, когда кажется — креститься надо. — Тео, — голос Гринграсс, как хруст пуленепробиваемого стекла его купола обособленности. Нотт почти не дыша переводит взгляд на Дафну и ощущает, как волна равнодушия бьётся о рёбра. Ни волнения, ни нервов, ни сжатых кулаков — лишь какое-то стойкое нежелание впускать её в свой мирок. Словно Гринграсс залезет в голову, если Теодор с ней заговорит. Взгляд остриём кинжала вонзается в Даф. Глаза её блестят от волнения, а сама Гринграсс вздрогнула, покрывшись заметными мурашками. Тео молчит, но весь его вид смешивает в себе давящий контраст, убивающий на месте: холод арктических ледников и испепеляющий жар знойной горящей земли, которую дробили боевые ракеты. — Я хочу поговорить, — Дафна почти шепчет. Словно до их «семейных» разборок кому-то есть дело. Скрипнув зубами, Нотт заставляет себя расслабить пальцы и поставить полупустой фужер на стол. Он не подпускал Дафну к себе и был бы рад продолжать этим заниматься, но толика лёгкой жалости противной занозой засела в душе, расширяя радиус своего воздействия. Гринграсс смотрит на него с той паникой и колотящим волнением, что и всегда, но почему-то именно сейчас хочется поддаться даже при знании исхода их будущего разговора. Раздражение всё же её жалостливый вид не подавляет. Резкий выдох режет ухо. — Наши разговоры всегда кончаются одним и тем же, — железобетонно, без снисходительной мягкости. — Пожалуйста!.. Дафна кусает губы, обнимает себя за голые плечи и изгибает прямые от природы брови. Этот тон звучит до одури непривычно: она не давит на жалость, не пользуется тем многовековым женским оружием под названием обаяние. Гринграсс буквально умоляет его. На секунду становится жаль, и Тео сдерживается, лишь чтобы не скривиться. Жалость — его нелюбимое чувство, но именно оно заставляет ослабить внешнюю оборону. — Хорошо, только не медли и не душни, как ты умеешь. Тео оставляет последнюю фразу за собой и, отталкиваясь от стола, направляется в укромное место. Не оборачиваясь, он знает, что Гринграсс беспрекословно пойдёт следом. На секунду становится удушающе тошно. И только отголоски фраз Артемиды за спиной, намекающие на то, что Хэммонду ничего не светит, заставляют расслабиться. Возможно, Тео может выделить несколько минут на Дафну, а потом — сразу к Тонкс. Нет смысла больше откладывать разговоры по душам.

***

Тео ёжится от мерзкого ветра, но иного выбора, кроме как лицом встречать холодные порывы с самым радушным гостеприимством нет. Они тушат огненный пыл и глушат бурлящую в ушах кровь из-за Тонкс, которая слишком хороша в своём чёртовом шёлковом платье. Нотту дорогого стоит отвлечься от мыслей о том, как великолепно было бы медленно стягивать эту броскую тряпку с неё, сопровождая всё поцелуями и… Нет, охладиться ему всё же не помешает, определённо. И в этом ему помогает Дафна, от взгляда которой между лопаток неприятно зудит, а молчание начинает раздражать своим тихим ультразвуковым писком. — Если ты так и будешь притворятся рыбой — я уйду, — холодно бросает Нотт, искоса глядя на Дафну. Та мнётся, обнимая себя за плечи, и почти что стучит зубами от морозного холода, совершенно не зная, как подступиться к нему. Отчего-то Тео пробирает на смех: Гринграсс была явно не в себе, когда набралась смелости подойти. Как сквозь вуаль безвременья. Вот они были в украшенном кабинете. Вспышка. И вдруг уже мёрзнут за балконными дверьми. Стук каблучков приближается, затихая чётко за спиной. Тео не оборачивается — ждёт, как в засаде, но каждая мышца напряглась от цитрусового аккорда её духов. Этот запах не подходил Гринграсс своей резкостью — выбивался из общей колеи нежности, сладости и мягкости. Нотт постарался не дёрнуться, когда дамские руки легли на его напряжённые плечи. Внутренний доберман до ломоты в жилистых лапах сжался, оскалившись, а утробный рык засел где-то в глотке, старался толкнуться, раздирая связки в кровь. Тео стиснул холодные металлические перила в кулаке: он ненавидел, когда его так бесцеремонно трогают. Это было позволено только Миде. И только ей. — Прости меня, я была не права, — ткнувшись лбом между его лопаток, Дафна тихо выдохнула, оглаживая широкие плечи. Её слова наполнены концентрированной пустотой с полным отсутствием искренности. Она имела когтистые руки. Она душила, пережимая горло и ломая кадык с коротким щелчком. Тео устал от этой невыносимой тяжести. Последние два года его жизни — сплошной неправильный выбор, тщетная попытка следовать заложенным принципам, которые безжалостно растоптали его мир, не оставив ни единой целой частицы… Он чертовски заебался. Дыша через раз, Нотт разворачивается лицом к Гринграсс, наконец встречаясь с ней взглядом. Руки соскользнули с пиджака и окольцевали туловище. Дафна ждёт его слов, как помилованья и смертного приговора одновременно. Темнота улицы давит на привыкшие к свету глаза, из-за чего Тео щурится, смотря безразлично на навязанную невесту, что боязливо жмурится. И это удивляет, ведь казалось, что она давно поборола свой страх. Даф боялась темноты будучи маленькой, и тогда, в далёком детстве, она всегда ходила за Ноттом хвостиком, чтобы было не так страшно. Немалых усилий стоило Тео заинтересовать Гринграсс книжками по астрономии. Да и самому пришлось выучивать совершенно неинтересную науку, помогая Дафне. В какой-то момент она начала жить звездным простором, частенько приглашая Тео посмотреть с ней на ночное небо. Это были редкие случаи, когда строптивый мальчуган слушал её рассказы о созвездиях, внимая каждому слову подруги детства. Но всё иначе: всё небо затянуто облаками, сам же Нотт и вовсе разучился слушать и слышать. А Дафна, кажется, вновь погрязла в страхе темноты. — После драки кулаками не машут, — Тео хмуро поправляет волосы, борясь за их нормальное положение с ветром. — Тео… — Дафна выдыхает его имя с морозным паром и прикрывает уставшие глаза, стараясь не расплакаться, явно лихорадочно обдумывая, что бы сказать, но замолкает на полуслове, уходя в себя. Оживает, кажется, только когда неразличимое бормотанье трогает уши, исчезая в разливающемся по озябшему телу тепле. Порывы ветра ощущаются ласковым прикосновением к коже. Нотт наложил на неё согревающее заклятие. Дафна даже не подумала об этом, растворившись в потоке мыслей. — Что? — спрашивает Теодор на её молчаливый взгляд, пряча палочку во внутренний карман пиджака. — Я сожалею о сказанном. Правда. Сказанное в порыве эмоций… Вовсе не то, что я могу думать! — разочарованная усмешка проскакивает на сомкнутых губах. Скорее, в Аду снег выпадет, чем Дафна сможет его обмануть. — Как раз-таки то. Твоё словесное недержание открыло то, что ты действительно думаешь. — Я же сказала: это эмоции… Глупые эмоции. — Развязавшие твой язык, Даф, — Теодора ужасно спокоен, когда Дафна напротив излишне напряжена от нарастающей паники. Гринграсс смотрит на него так, что создаётся впечатление, словно было бы лучше накричи он на её. Может это бы растормошило и заставило включить мозги приливом адреналина и пульсацией крови в висках. Но Тео не позволит ей такую роскошь. — Я не осуждаю тебя, — вздыхает Нотт, отчего Дафна удивлённо округляет свои глаза-блюдца. Заметив это, он поджимает губы. — Но это не значит, что я хочу всё вернуть. Всё, что было — какой-то бред, не находишь? — Не нахожу, — тихо говорит Дафна, откашлявшись. — Не нахожу. Может быть, я и соврала, что люблю тебя, — Тео скривился от дешевизны этих слов, — но пойми, что ты — моё единственное спасение. Брак с тобой — то, чего ждут все. Разве не хочешь, чтобы твой отец перестал клевать тебя о целесообразности и важности женитьбы? — Мне просто похуй на его аргументы, — Тео раздражённо ведёт бровями. Он никогда не признается ей, как всё это дерьмо на него давит, не хватало ещё собственноручно засунет Даф в рукав козырь. — В том-то и дело, что тебе на всё «похуй»! — последнее слово со свистом слетает с накрашенных губ. Дафна кисло морщится, а Тео ошеломлённо выпучивает глаза. Охренеть. Из Гринграсс обычно «придурка» не выдавишь, а тут… — А вот мне — нет. Я не могу вести себя так, как ты: наплевав на всё. На себя, на окружающих! Либо ты не видишь полной картины проблемы, либо ты идиот-самоубийца! — её гневное дыхание свистит над ухом, рассекая воздух точно взмах клинка. Чистое любопытство одолело, вынуждая Тео почти что расслабленно облокотиться о перила, наблюдая, внимая и слушая. — Мне надоело, что моя семья клюёт меня из-за тебя! «Ты делаешь недостаточно, Дафне», «Ты вновь разочаровала нас, Дафне», «Теперь думай, что ты сделала не так, Дафне»… Тебе ничего от этого не будет, а мне остаётся только, что копаться в себе, в попытках понять, где я могла ошибиться! — Гринграсс всплеснула руками, гневно стукнув высоким каблучком по каменному покрытию балкона. Она с каждой секундой всё сильнее багровела от ярости. Прежняя сдержанность не оставила после себя и следа, растаяв в её радужках, где бликуют молнии. — Я скоро с ума сойду, Тео! Я больше не могу! Отец каждый день шлёт письма, давит, заставляет испытывать это ужасное чувство вины… Он совокупляется с моими мозгами! Тео видит, как фибры её душевной боли пытаются вскрыть кожу, залезть под неё, параллельно завязав каждый нерв в тугой жгут. Знает, каково это, а посему почти что с жалостью смотрит на Дафну, которая буквально кричит «Помоги мне, пожалуйста!» Хочет, что бы спас как прекрасный принц из детских сказок. Но он молчит, сжимая кулаки, зная, что никак не сможет помочь — у самого дел по горло. Поэтому Дафна шмыгает носом, болезненно смотря на друга детства. Нотту мерещится, словно что-то на глубине её зрачков разбивается со звоном — возможно осознание, что Тео не может ей сочувствовать. Понимает боль Гринграсс, но никак не может помочь. Это его дар и проклятье… Тео как-то нервно усмехается, зарывшись пальцами в кудри, и с силой сжимает, до боли. Сконцентрироваться получается лишь на том, что Дафна ужасно смешно ругается. Полупьяное сознание выкидывает финт ушами, который неминуемо слетает с острого языка: — Сочувствую. Инцест — дело семейное, — Тео жмёт плечами. — Но от меня ты что хочешь? Весь пыл Дафны комкается в подреберье и болезненно давит своим напором. Обескураженность рисуется на смазливом лице, приподнимая брови, размыкая губы и округляя большие глаза. — Тео, ты… — хочется выругаться до чесотки под нёбом, но весь гнев с нелестными фразами морским ежом застрял где-то в горле. — У меня по горло своих проблем, Даф. Правда. Я впервые решил отдохнуть от взваленного на меня дерьма. Хочешь ругаться? Ругайся — у меня иммунитет. И, вероятно, я даже не буду слушать. Максимум, чего ты сможешь добиться — новой ссоры. Я не забыл что ты сказала в прошлый раз, и это даёт мне повод думать, что тебе самой этот брак дался, лишь бы сбежать от семьи, или это не так? — короткое мягкое уханье прерывает словесный поток, вынуждая Тео обернуться. Коричнево-белая расцветка перьев выделяется во мраке. Сыч из поместья Ноттов приближается, сбавляя скорость и издавая громкий вскрик. Чудная птица. Теодор почти сразу узнаёт домашнего сыча по кличке Вельзевул и чуть хмуро, с задумчивой пеленой в глазах, наблюдает за пернатым, приземлившимся на тонкие перила и вытянувшим лапу с привязанным к ней свёртком пергамента. Взгляд моментально цепляется за отцовскую печать. Теодор принимает письмо из когтистой лапки и осторожно гладит сыча по светлой грудке, отчего тот непривычно зачирикал, прикрывая большие жёлтые глаза. Нотт почти что спиной чувствует, как удивлена Дафна. О да, наверняка для такой как она это так странно, что такой человек как он, будучи ворчливым, строптивым, неуправляемым и с долей враждебности к миру умудряется быть ласковым с любой животиной, будь то кошка или почтовая сова. Крыс, конечно, не переваривал, но в основном каждый пушистый или пернатый друг мог получить долю внимания и любви. — Молодец, нашёл, — Нотт убирает руку от птицы и слабо стучит пальцами по металлическим перилам. — Давай, лети домой, — Вельзевул слушает приказ хозяина и, ухнув напоследок, отворачивается, срываясь в воздух, раскрывая внушительные для своего небольшого размера крылья. Тео же неуверенно смотрит на свёрток пергамента и поджимает губы. Подушечкой большого пальца водит по глянцевой, кое-где впалой, печати, но отодрать её не решается, точно вместе с ней слетит пробка, перекрывающая всё то, что так долго копилось внутри. — Ну вот, мой отец всё рассказал мистеру Нотту, — они пересекаются взглядами, но Дафна не дёргается от понимания собственной вины: чем дольше бы она молчала, тем дольше бы не принимались отцовские меры. — Теперь твоя очередь ощущать на себе воспитательные меры, Тео, — Нотт усмехается на её злобную беспомощность, а посему просто молчит на провокационную реплику. Со вздохом прячет письмо во внутреннем кармане пиджака и подходит немного ближе, смотря на неё с толикой раздражения и жалости одновременно. — Прекрати бояться своего отца и живи своим умом. Страдаешь не только ты, — Нотт обходит её по дуге, даже не коснувшись, оставляя за собой шлейф розмарина, мяты и морского бриза. — Если бы я только могла, — произносит Дафну Тео в спину, устало облокачиваясь на перила.

***

Дафна не знает, как долго простояла в безмолвие, вцепившись пальцами в мёрзлые перила и тяжело дыша, опустив голову. Выкричаться бы вдоволь, до першения в горле и наконец расслабиться, а ещё лучше раствориться пылью в воздухе, рассыпавшись на части. Глаза сверлят вершины древесных крон, почти лишённых листвы, и заполняются щиплющей пеленой. Хочется разбить руки о металл, сломать собственные каблуки и пуститься в бегство, где никто не найдёт и не подумает искать, но сил нет. Ни на злобу, ни на плачь. Разговор с Тео морально выпил её досуха. Палантин безвольно соскальзывает с кожи, на этот раз неизбежно падая во мрак. Дафна распахнула глаза, ощутив пустоту на плечах и шее, и чертыхнулась от того, что не знает беспалочкового акцио, перевалилась через балюстраду. Рука замерла, потянувшись, но когда бордовая ткань пропадает из виду, Гринграсс обречённо вздыхает, стукнув кулаком по перилам. Прекрасно. Вечер задался на «ура». — Даф? Всё в порядке? Этот вопрос застаёт врасплох. Во всех смыслах. Дафна пугливо дёргается; сердце её леденеет и ухает в пятки. Осёкшись, она чуть было не переваливается через балконную ограду, но чудом умудряется остаться на своих двоих и не упасть. Так и хочется крепко ругнуться, за что дома давали бы по губам, но Гринграсс аристократически сдерживается и оборачивается через плечо. Она смотрит на Блейза, материализованного как по щелчку, и почти что облегчённо выдыхает. Наверное, сейчас хотелось гораздо меньше видеть кого-то другого. Забини вечно держал строгий нейтралитет, считая межфакультетские дрязги слишком пустяковыми. Он был из той немногочисленной категории людей, которая могла найти общий язык с кем угодно, будь то со взбалмошным Тео или заносчивым Малфоем. Эдакий истинный джентльмен: и успокоит, и подаст руку помощи, и заступится, и выслушает. Именно он прикрыл её от гнева Тео, когда Гринграсс имела неосторожность что-то сказать о Тонкс. Дафна напряжённо ведёт плечом, нервно закусив внутреннюю часть щеки. Ну как «что-то»… «Позорный, скудоумный плод любви грязнокровной имбецильности и предательской дегенерации рода Блэк». Даф не скрывала, что стыдилась сказанных слов. Как-то это было неправильно. Неблагородно. Даже если от её «светлого лика» зубы сводило. — Всё хорошо, — заверяет Гринграсс, неловко отдаляясь от ограждения. Блейз продолжает буравить её обеспокоенным взглядом. — Просто… упал палантин, — махнув куда-то за пределы балкона, Дафна спохватилась, моментально распрямив руки по швам. Забини качнул головой, недоверительно прищурившись. Он медленно, но не хищно, скорее, даже аккуратно, подходит ближе и протягивает фужер с нетронутым содержимым в девичьи руки. Дафна оторопела от неожиданности, но взяла бокал, медленно отпивая. — Нужно быть аккуратнее, а то ты чуть «за борт» не свалилась, — с шутливой серьёзностью подмечает Блейз, опираясь о перила чуть поёжившись. Ветер только усилился, а далёкий гром приблизился почти что вплотную, будто вовсю гремит уже за спиной. Облака сгущались, срывался дождь. — Что ты здесь делаешь? Что-то случилось? Ты совсем одна. — Я захотела подышать. Там, знаешь ли, — Гринграсс опускает уголки губ и вертит между пальцами хрусталь, — душно. — Ты о Слизнорте? О да! При всём моём уважении — он тот ещё зануда. Тут даже вампир, питающийся пирожными, не поможет, — последнюю фразу Блейз произнёс почти что шёпотом, словно тот самый Слизнорт мог их подслушать. — Пирожными? — Ну да, — усмехается Забини, — Уорпл не позволил ему смотреть в сторону студенток и всучил ему пирожное, чтоб тот отвлёкся… Посадил на мучную диету, вероятно. Гринграсс была, мягко говоря, удивлена. Никогда бы не подумала, что в кровожадных нелюдях столько… человечного? Тем не менее Даф промолчала. Кожей ощущается легко повисшее напряжение. Оно опутывает внутренности, стягивая их в одно целое, бьющееся где-то в области солнечного сплетения. От этого тошнит. Недолгое молчание прервалось сдавленным вздохом Блейза, и стуком его пальцев по перекладине. Забини сверху-вниз глазеет на сбившуюся в одну кучу Дафну. — Знаешь, — начинает Блейз, — от матери мне досталось море обаяния и умение читать людей, как открытую книгу, — обнажив белые зубы в улыбке, он вмиг распрямляется, и лицо его становится непривычно серьёзным. — И сейчас я вижу, что ты не в порядке. Я заметил выходящего Нотта. Скажи, он снова тебя обидел? Дафна молчит, переминаясь с ноги на ногу. Всё тело словно окоченело и напряглось так, что ни одна игла не пробьёт затвердевшую кожу. Она кое-как убирает прядь с лица, опуская глаза на плиты пола, словно увидела что-то интересное в этих старинных камнях, поросших мхом. Такое странное чувство неловкости готово пробить дыру под Дафной, давая ей беспрепятственно рухнуть к самому ядру Земли, сгорая заживо. Они с Тео созданы, чтоб друг друга обижать. Пусть и звучит это странно. — Ясно, — отвечает на молчание Забини, чуть помявшись. — Можешь не говорить, по глазам всё видно, — он с грустной улыбкой щёлкает Дафну по носу. Та чуть отскакивает, дёрнув голым плечом. — Это намёк на то, что я посредственная и понятная? — раздражение и обида проскочили в нотках звонкого голоса. Блейз засмеялся. — Нет. Просто ты как ребёнок: какой бы ты сдержанной ни была, у тебя на лице всё написано. Ты не умеешь прятать свои настоящие эмоции, — звучит лишь тихий девичий вздох. — Не буду пытать тебя, но… ты же знаешь Тео: побесится и успокоится. Позволь себе расслабиться и не думать о тех, вероятно, страшных вещах, сидящих в твоей неглупой головке. Неглупой? Гринграсс открыла удивлённо рот, чтобы тут же его закрыть, проглатывая собственный мысли. Неглупая, да… Обычно её рассматривали только как эстетический объект, не видя в ней человека, с которым можно просто поговорить. Даже собственная семья. Даже — колючая пульсация ударила по вискам, — Астория. — Пойдём, — не выдержав бездеятельного молчания, Блейз легко обхватывает предплечье Гринграсс, утаскивая её в шумный кабинет. — Сейчас начнётся дождь. Пострадать и подумать о тленности бытия можно как-нибудь потом. Устрой выходной для своей нервной системы! — Блейз, но… — Никаких «но», пойдём! — слова Забини смешиваются с твёрдостью и задорным упрямством. Свободная рука открывает балконную дверь, но перед тем как войти, он ощущает явную неуверенность, почти что неготовность столкнуться с обществом Даф. Удерживало лишь то, что Гринграсс не вырывала руку из его несильной хватки. — Позволь себе хотя бы раз за шестнадцать лет отдохнуть! Его слова правдивы, и вместе с тем причиняют болезненный дискомфорт из-за своей тоскливой сути. Жить для кого-то — вот из чего состоит Дафна Гринграсс. Сама она — лишена смысла, как опустошённый сосуд, чьё наполнение просто вопрос времени — либо скоро, либо никогда. Одно из двух: действие или бездействие, жизнь против ветра или существование на поводке с ошейником в аметистах. «Раз, Даф… Всего лишь раз. Вкуси то, чего не вкушала. Никто не подумает о тебе, кроме тебя самой». Может, Тео был прав? Может ей действительно стоит хоть раз подумать над собственными желаниями? Гринграсс не знает. Сложно решиться на подобное сразу, прыгнув со сколы в пропасть, но… Письмо отца мысленно разрывается, прекращая своё непосильное давление. Наконец-то. Она впервые делает глубокий вольный вдох, полностью поддаваясь Блейзу.

***

»…Если ты думаешь, что мои нотации кончатся, то ты очень сильно ошибаешься. Пока ты не обрубишь свою собачью привязанность к этой полукровке, наша семья будет на грани своего бытия. Повзрослей. Прими правильные меры и не смей скатывать свою жизнь в канаву. Не вынуждай меня пожалеть о том, что ты появился на свет, иначе десять веков существования рода Нотт уйдут коту под хвост. Прекрати меня разочаровывать, Теодор.

С уважением, твой благоразумный отец»

Вдох-выдох. Тео сминает это проклятое письмо из «дома» и бросает его на широкий каменный бортик незастеклённого окна. Влажного кислорода становится неимоверно мало, голова болит, а шуршащий шум дождя очередью вбивается в черепную коробку. Дерьмо-дерьмо-дерьмо! Хочется разбить кулаки, замарать их в кровь, запятнав ближайшую стенку ярко-красными кляксами, счесав кожу до торчащих костей, но дрожащие руки скованно тянутся во внутренний карман. — «Благоразумный отец, моя жизнь и так в ёбаной канаве!» — сердце почти не справляется с бешеным ритмом, намереваясь расхреначить грудную клетку с хрустом костей. В похолодевших пальцах тысячи игл, въевшихся под ногти, но это не больно, не неприятно — это анестезия. Теодор выдыхает сквозь зубы. В его башке полнейший кавардак. Зона отчуждения. Там радиоактивность тысячи Хиросим и сотен Нагасаки. Выжженная земля, задымлённый воздух и кислотные дожди под ядовитыми облаками; распятая искренность на окровавленном кресте и собственная совесть, погребённая под ним, выжранная трупными червями. Каждое вмешательство Тессеуса Нотта в его жизнь приравнивается к триггеру паники у человека с посттравматическим синдромом. Тео кажется, что он сдохнет от собственной беспомощности, задохнувшись от упрёков отца. Сигаретный дым становится таким плотным и ощутимым, что туго стягивает подреберье. Теодор не выдерживает — судорожно выдыхает, а после кашляет, беспомощно хватаясь за горло, еле сдерживаясь, чтобы не расцарапать кожу. Он не уверен. Он ни в чём не может быть уверен. Жизнь схожа со свалкой с сотней масок. Разум требует экстренного вмешательства — Тео не верит людям. И в первую очередь — себе. Запутавшись в собственной сути, как в нитях куклы марионетки, Нотт не прочь накинуть петлю на шею, если б мог. Если б руки не были связаны. Местью. Обстоятельствами. Нервами. Переживаниями. Они стоили слишком дорого. Дороже, чем его уебанская жизнь, оценённая в пару галеонов в брачном контракте. Новая затяжка никотина закупоривается глотком огневиски. Убийственный тандем даёт секундное забвение, вытравливая из головы всё то, что казалось таким ненужным, отравляющим мозг. Тео — последний солдат на собственном фронте, где каждый шаг вперёд смертельный, а назад — невозможный. Куда бы его путь ни лежал — на теле всё равно будет пояс шахида. Он убьёт себя, даже если не собственными руками. — Сука, — впечатавшись лбом в каменную поверхность, Нотт старается унять тремор. Попытки сосредоточиться на шуме дождя плачевны. Он снова затягивается до головокружения. Гринграссы, отец, Элмерс, сидящий в затишье, но несущий скрытую угрозу даже в своё отсутствие, собственная память — голодными стервятниками слетелись над его подгнившим трупом. Вновь глядя на смятый пергамент, Тео крепко ругается. Он подцепляет древко палочки и наводит кончик в изуродованный клочок, поджигая. Разгораясь, огонь сводит чернильные строчки, но легче, ожидаемо, не становится. В карей радужке пляшет яркое пламя, поблёскивая, и медленно затухает от попавших дождевых капель, тлея. В горле застрял ком, а в носу — дерущий запах гари, — это вынуждает сделать новый глоток из пузатой бутылки, противно морщась. Жалкая бумажка сгорела, а он горит до сих пор. Уверенность в Элмерсе была его цепью, исчезнувшей, испарившейся с истёртых кистей, вместо неё — пустота. И эта пустота тяжелее нейтронной звезды. Верить некому и не в кого. Но как жить, если даже ты сам для себя ненадёжен? — Так и знала, что ты будешь здесь. Тео почти не дёргается: затянувшись, оборачивается лицом к главной и бессменной жительнице своего разъебанного разума, и нервная усмешка прояснилась на бескровных губах. Выпустив порцию дыма носом, Нотт проходится своим опьяневшим взглядом по девичьему лицу, и с каждым стуком её невысокого каблучка сердце замирает от волнения. — А я знал, — но не был уверен, — что ты меня найдёшь. Тягость их молчания уравновешивают удары проливного дождя об асфальт, но словам здесь быть и незачем. Насмешливый взгляд Миды блуждает по нему, по бутылке, по сгоревшему клочку пергамента и возвращается обратно — к глазам. Нотт сжирает её, внимая своим зрением без остатка. Она настолько близко, что лёгкие отказывают в порции спасительного воздуха. Дым комками ворочается где-то внутри. Артемида Тонкс — редкий сорт кислорода, к которому привыкаешь сродни наркотическому веществу. Эту девчонку нужно либо убить, либо дышать лишь ей. Попробуешь разок — и ты покойник. — Ты что здесь, квасишь в одиночку? — она присаживается на полуразрушенную каменную раму окна и кивает на пустеющую бутылку. В голосе Тонкс какая-то грустная насмешка. Слабовато для личной язвы его нервной системы. — Будешь читать мне лекцию про детский алкоголизм? Или про то, что пить одному плохо и так делают лишь заядлые пьяницы? — машинально вытащив пачку, Тео выуживает одну коричневатую сигарету с белым фильтром и протягивает Миде. Тонкая рука в перчатке тянется за никотиновой палочкой. Нотт прикрывает глаза. Эти сучьи руки. Непокорные, шаловливые, гибкие… Единственные, которым бы он отдался на удушение. — Неа, — бросает небрежно, закидывая ногу на ногу, и достаёт палочку из светлого клатча. — Если читать лекции, то нужно соответствовать. Как минимум — быть как наша Маккошка, — от пьяного взора не утаились её нервный выдох и задержка перед использованием воспламеняющегося. — Разводит свои рацеи с умным видом «ни капли в рот, ни сантиметра в зад». Окостенеешь от такой скуки, но сама им хоть следует… Женщина интеллигентная, порядочная и нас учит тому же. Ещё бы мы её слышали. Скрыв свою ехидную улыбку, Тео отпивает из горла, почти привыкнув к жжению. — «Ну Тонкс… Подкупила своей обезоруживающей прямотой, а теперь терпи то, что от неё я лужицей у твоих ног растечься готов!» — мысль не вызывает раздражения, лишь заставляет рассмеяться в голове. — Так, а теперь перейди со мной на один язык, будь добра. Я слишком пьян, чтобы воспринимать твои заумные речи, — он строго всучивает ей в руки огневиски, с гомоном в сердце игнорируя задорный и столь привычный тип смеха Миды. Давненько Тео его не слышал, даже соскучился. «На один язык». Метафорический смысл этой фразы вынуждает облизнуть губы. Лучше бы это было буквально, до истёртой банальности. — Хреновый из тебя лингвист, — Тонкс с сомнением разглядывает стеклянный глянец, щуря светло-голубые глаза, сереющие на виду. По её взгляду можно прочесть всё: и липкий страх, и больную тоску, и горящую звёздами радость, но не сейчас. Задумчивая и одновременно невозможная. Вроде понятная, но заковыристая как логическая задачка. — Ma che cazzo? — издевательский вопрос вздёргивает девичью бровь. Тонкс смотрит на губы Нотта, растянутые в ухмылке, удерживающей фильтр. Тео почти физически ощущает, что она не прочь дать ему подзатыльник как в старые-добрые. — Давай по-человечески, я не понимаю овощной, — Мида фыркает, затягиваясь, придерживая сигарету указательным и большим пальцем, упирает кисть в колено, предварительно стряхнув пепел. — Твои языковые познания ужасны, — даже не обидевшись, Тео смеётся, садясь рядом, но чуть поодаль. Их разделяет смятый и истлевший пергамент. — Ты в курсе? — отвлечённая тема расслабляет получше терпкого алкоголя, и дождь уже не делает одним своим шумом трепанацию черепа. — Как говорил мой дед: если в голове шиш да ни шиша, тут и языкознание не поможет, — чуть посмелев, Тонкс подняла пузатую бутылку в импровизированном тосте и прильнула к горлышку. Тео следит за тем, как напрягается её гортань под тяжестью обжигающих глотков, и не может унять свой оценивающий взгляд, скользящий всё ниже: к ямочке меж ключицами, шёлку на небольшой груди и перчатке, облепившей руку. Задумавшись над её словами, Нотт качнул головой, мысленно согласившись: «Резонно. А дед твой был философ». Отпрянув от бутылки, Мида старается не морщиться, лишь немного хмурит брови и кусает нижнюю губу до побеления. Приятный аромат горчинки и дымка режет нюх, но пить хочется вовсе не от этого. Тео принимает из подрагивающей руки напиток Огдена и почти сразу отпивает. Впитывает своими губами не только травянистый жгучий вкус, но и отпечаток девичьих губ, слегка тронутых помадой. Клеймит себя ей, приписывая на лбу «собственность Артемиды Тонкс». Нотт не отрываясь от горлышка, смотрит прямо в глаза, блестящие от алкоголя. Теодор дрожит от проскочившей пустоты, облизнувшей хребет. На дне чёрных зрачков притаилась озадаченность, тесно граничащая со страхом. Уязвлённая уверенность пробилась сквозь почву её «маскировки», и алкоголь растворяет в своём составе пуленепробиваемую защиту от внешнего мира. Уставшая, затянувшаяся и перетянувшая себя струёй дыма, Мида даже не держит своё перифирическое «я тебя разорву — только тронь», она отпускает это, ныряя в какую-то неизвестность. Сплошную потерянность. И у Тео сжимается до боли сердце. Пусть ему будет в сто раз хреновее, чем эта девчонка будет страдать! — Нормально себя чувствуешь? — практически без колебаний Нотт сбрасывает отцовское письмо на мокрую землю, подвигаясь ближе, и тушит сигарету о каменную раму. Рука зависает в воздухе за её спиной, закрывая то ли от дождя, то ли от свистящего сквозь кости ветра. Эта идиотская привычка, от которой Тео не смог отучиться за два года бессмысленной разлуки: он защитит Миду от всех невзгод. Ценой своей, ничего не стоящей, жизни. Тонкс же разминает свою затёкшую шею, но даже не подаётся его руке. Молния пробила полыхающую дыру в сердце: Мида словно не доверяет его ладоням. Отвыкла от того, чтобы позволять себя защищать. Треск сомнений прошёлся по черепу. Нет. Артемида Тонкс никогда не привыкнет к тому, чтобы её защищали… Со свистом сквозь сжатые зубы Тонкс делает судорожный вдох и облепляет свои голые плечи руками. Смотрит на Тео в упор и обессиленно улыбается, словно не способна поверить, что всё происходит взаправду. — Хочу пожить хотя бы вечер без мыслей, что делаю что-то не так, — она сглатывает непомерный ком и забирает из рук Тео огневиски, отпивая, не отрывая взгляда от его лица, точно вырисовывая воображаемую мишень. В этот раз кисло поморщившись, она ставит бутылку себе на колени. — А ещё… я замёрзла. Ладонь в раскрытом состоянии ложится на девичью спину, и Нотт чувствует, как Тонкс дрожит. Платье действительно такое открытое? Обнажённые участки кожи трепещут под его холодными пальцами. Подушечка указательного скользит вверх по чуть выпирающим позвонкам. Такая холодная и худенькая… Полушария мозга перестают кооперативно работать, рассыпаясь на атомы, а внутренний голос вопит тревожной сиреной. Мида настолько откровенная, что жители Содома и Гоморры нервно покуривают в сторонке. Коснуться бы везде. Абсолютно везде, заклеймить, впитать в себя без остатка, засунуть вместо недостающего ребра и чтобы она была с ним. И в нём. И везде. Тонкс щурится, переставая дышать, и ведёт плечом, сбрасывая кудри на спину. С чрезвычайной лёгкостью сползает и шёлковая лямка. Перестаёт дышать и Нотт. Вся её сосредоточенность на нём. Краткая показательная покорность. Пьяное любопытство и одновременная жажда, которая ничем не может быть утолена. Молчание Тонкс поглощает в самые недры. Тео едва ли не начинает жалобно скулить от того, насколько его «Смерть» замёрзла. Мида же молчит, сидит и просто смотрит насмешливо, но так, что душа по швам от желания взять её трещит. Тео, заливаясь краской, хочет мысленно удавиться от того, что вперемешку с беспокойством о Тонкс в его голове бушует ураган, заставляющий буквально пожирать девушку взглядом. И ругаться про себя, что она вся такая, блять, недоступная. Лишь мысль допускающая, что Теодор может к ней так прикоснуться обжигает, словно раскалённый металл. — Тонкс, — он подавляет желание нырнуть пальцами под слой ткани на пояснице, грузно дыша. — Я думал, что уровень твоего интеллекта выше, чем уровень слизеринского подземелья. Ты не думала о согревающем заклятии? — Мида на это лишь молча, со слабой улыбкой, поднимает палочку перед его лицом и стучит подушечкой пальца по лакированной части древка. Несколько рун слабыми контурами поблёскивают во вспышках молний. — У меня отключена функция обогрева, — Тонкс обнажает зубы в улыбке, точно херов Чешир, и с какими-то проскочившими бликами сомнения передаёт палочку Тео, делая мелкий глоток. А после добавляет: — И не только обогрева. Ограничитель. Как он сразу не догадался? Тёмная краска сияет под прикосновением. Ну Тонкс, и слова не сказала. Партизанка! Тео не понаслышке знал, что ограничивающая магия используется либо на буйных нервнобольных, либо на маленьких волшебниках, далёких от такого понятия, как самоконтроль. Что уж там, ему — на тот момент одиннадцатилетнему сопляку, — угрожали ограничителем, если он не прекратит свои революционные буйства. Блокирующая комбинация рун буквально дрессировала непослушных детей. Некоторых заставляла нервничать ещё больше. Таким садизмом британское воспитание поражало. Ещё по историческим сведениям известно, что в десятом веке французы переняли ограничитель от магических общин Норвегии, у которых в крови не только нордическая холодная сила, но и закалка с пелёнок. На посохах частенько рисовали древние руны, тем самым перекрывая магические всплески, которые не были присущи северным волшебникам. Европа же нашла в каких целях использовать полученные знания, была лишь одна загвоздка — данная отрасль магии нашла своё применение не только в развитии колдомедицины, но и в том, чтобы держать всё под контролем. Пугающая власть, помеченная всего тремя рунами: Турисаз, Кеназ и Наутиз. — Так вот почему тебя преподавательский состав во все щели долбил, — наконец прерывает молчание Тео, стараясь не смотреть на измученную подругу. — Не только из-за «Молисомнуса». — Не только. Где ж это видано, чтобы участник дуэльного клуба имел проблемы с самоконтролем? А после отказа от зелья меня будет таранить магия со всех сторон… — с усталым смешком Мида вновь отпивает из бутылки. — Но я еле добилась, чтобы об этом молчали. Спасибо Флитвику. Он встал на мою сторону, — она нахмурилась, задумавшись. — Ну, точнее, на сторону репутации Хогвартса. Потому что если будут копать о причине, по которой мне поставили ограничитель, то обязательно нароют за «Молисомнус», ведь, какого такого хрена, в британской школе волшебства какая-то Артемида Тонкс воронкой вливает в себя сильные успокоительные до состояния апатии, а никто этого не замечает?! Ещё и… ранила другую ученицу, будучи под лекарственным «кайфом», — Тонкс поджимает губы, щуря свои сонные глаза. Пальцы до дрожи сжали горлышко. Свист её прерывистого дыхания сверлит барабанные перепонки. Она со звяканьем ставит ополовиненную бутылку на раму, стискивая зубы. — Им не выгодно разбирать это дерьмо, — подавая голос, Нотт возвращает палочку владелице, нащупывая свободной рукой собственную. Его не покидала мысль, что за всплытие такой информации по шапке получил бы и сам Дамблдор, а учитывая последние события — получил бы от того, кому не стоит знать. Сидящих в Министерстве пожирательских крыс, например. — Вот именно, что дерьмо, — с кивком подтверждает Тонкс. Спазм пустился по горлу. Выполняя нужное движение, Нотт вскидывает кончик палочки, накладывая на Миду согревающее. Тео заботливо подцепляет тонкую бритель и возвращает её на девичье плечо, переставшее трястись. Тонкс благодарно кивает, прикрывая глаза, и затягивается горячим дымом забычковывая сигарету. Губы выпускают полупрозрачное облако, а сама она почти обмякает. А вот Теодор думает о том, что дело дрянь — с «крупногабаритной» комплекцией Миду точно унесёт от такого градуса. Если уже не начало уносить. — Не кори себя, Тонкс, — Тео жилы сводит от собственной нежности: он берет девичью руку в свои ладони, водя пальцами по костяшкам сквозь такой невероятно лишний шёлк. — Тем более за Булстроуд… Зубы начали беспощадно терзать нижнюю губу, и Мида сжала расслабленные пальцы в кулак. Она опрокинула в себя несколько крупных глотков огневиски, но это не ослабляет гнетущего предчувствия, поселившегося за её рёбрами, где-то под грудью. И как не корить? Это блядское чувство поедом ест девичью душу. Тонкс сдерживается из последних сил, чтобы не выдрать пару клоков волос с корнем; от этого её останавливает Тео, оглаживающий подрагивающую ладонь. Как дышать? Как жить? Как смотреть в глаза Булстроуд, если та вернётся?.. Мида так хотела, чтобы он коснулся её, но каждое трепетное поглаживание и каждый градус его тела выжимает все соки. От ласки, такой непривычной в руках Нотта, хочется умереть. Миде кажется, что она недостойна его нежности и всепринятия. — Я покалечила человека, — слабая ухмылка не оставила за собой и следа. Пустота её взгляда устремлена в плиточный пол. — А она знала, на что шла, не гнушаясь оскорблять тебя перед этой самой дуэлью. Может… она тебя спровоцировала, — Нотт оправдывает её получше самых дорогостоящих адвокатов. Миллисента не отличалась добрым нравом. Не то чтобы была факультетской сукой, но всегда находила с кем сцепиться, невзирая на чистокровность своего противника. Просто имела скверный характер. Будто пыталась почуять, точно ищейка, кто слабее и на ком можно сорвать накопленную злость без последствий. По ошибке нарвавшись на Миду, как на слабое звено изгойской цепи, получила то, что заслужила. У неё была своя история, но каждый обязан отвечать за свои деяния. Даже если эти деяния караются таким жестоким образом. — Знаешь, мой дедушка всегда читал мне странные, непонятные книжки и учил, что каждый чего-то заслуживает, исходя из своих поступков, и я старалась жить, держа это в своей голове, но… — Мида судорожно смотрела вверх, сморгнув, и крепче вжала маленький кулак в ладонь Нотта. — Но какой бы Булстроуд ни была, она не заслуживает страданий из-за моей оплошности и глупости. Не заслуживает того, чтобы ослепнуть. Ведь тогда я буду не лучше, чем она сама. — В этом и суть, наверное. Ты боишься стать такой же? — спрашивает Тео, вопросительно изогнув брови. — Нет… Не совсем, — Тонкс складывает губки бантиком, роясь в своей пьяной голове, на секунду ощутив себя озадаченной. Нотт терпеливо молчит, это он умел делать лишь с ней. — «Такой», это какой? Проблема состоит в том, что я уподобляюсь тем, кто творит не пойми что… И вот, вроде бы я осознаю, что просто отплачиваю такой же монетой, какую когда-то давали мне, руководствуясь тем, что не могу позволить себя обидеть, ну в общем… — отмахиваясь, она сводит брови к переносице, — сейчас я не в состоянии понять того, что ощущаю, но проблема в том, что я просто навредила девчонке. Вот и всё. Устало уложив подбородок на макушку Миды и затягиваясь запахом её волос, Тео проклинал эту задушевную совестливость. Что бы ни творила — жалеет, грезит, страдает. Только он знал её такой, только он забрался внутрь язвительной скорлупы и понял — это, несомненно, его. Нотт был уверен в том, что Мида — его частица, отнятая до зарождения мира, до Большого взрыва. Изъятая из его организма по великой глупости, не иначе. И вместо неё — пустота, больно ноющая в каждой клетке. А встретив её среди миллиардов космических тел, он старался крепко вшить эту девчонку в своё сердце. Вернуть на законное место. Тео осознавал — если Миду и вырвать из него, то только с мясом, наживую, без анестезии. Он никуда от неё не денется, она от него — тоже. Нездоровая зависимость червём засела в его подсознании слишком давно, если не до рождения. — Это и делает тебя человечной, Тонкс. Ты задумываешься о своих действиях, даже несмотря на то что выглядишь, как человек, необременённый моралью. И знаешь, твой дед был прав, — он пропускает вдох, когда Артемида придвигается ближе, цепляясь своей свободной ладошкой за его предплечье, — каждый действительно заслуживает чего-то. И если существует такая штука, как карма, то аукнется она как-нибудь потом. Будем вместе расхлёбывать твою неудачно сваренную кашу. Пусть даже по совести. — Только не обещай мне этого. Удача к нам без того неблагосклонна… — тихо просит Мида, и Нотт с ней согласен. Фортуна та ещё сука. — На удачу рассчитывают только обсосы, — Тео тихонько фыркает, поднимаясь с места, утягивая Тонкс за собой, игнорируя тихое ойканье. — Давай, волочи свою задницу за мной, — добрая усмешка трогает губы при взгляде на озадаченную Миду, он закупоривает пузатую бутылку огненного виски. — Я должен показать тебе кое-что. — Я надеюсь, что это имеет рамки приличия, — доля лёгкой иронии возвращается к Артемиде, которая мгновение назад была потеряна в пространстве и собственном разуме. «Тонкс, ты сама проезжаешься катком по любым рамкам приличия! Ты сама — одно сплошное неприличие! И не зияй передо мной своей голой спиной, целомудренная ты моя!» — мысленно восклицает Тео, проглатывая колкость, поэтому со вздохом облачает Миду в свой пиджак, заматывая по самые не балуйся. Она в нём точно утонет. Может обмотаться в несколько оборотов с запасом ткани. Пусть тонет. Сейчас это отличительная метка, стигма преступницы, ворующей его рассудок, застолбившей его и хрен кому уступит! Типичная женская аллегория: «Да, девочки! Теодор Нотт под моим каблуком!» Да и пусть так. Кому вообще какая разница под чьим каблучком изящной туфли предпочитает пребывать Нотт? Не их собачье дело. — Рамки приличия — дело субъективное, — он лишь усмехается, сжимая девичью руку в тисках своих пальцев. На месте студенческого преступления остаётся лишь обгоревший кусочек пергамента, прижатый к мокрой земле крупными дождевыми каплями, и пара окурков, беспардонно брошенных на усыпанный пеплом пол. Стучащее эхо лакированных туфель затихает, и одинокая каменная рама ловит лишь тихие колкости и отдаляющиеся смешки. Монохромный мир растворяется вместе с дождём и неоновыми молниями. Они почти не оборачивались назад. Риск нарваться на Филча испарился из головы, разъевшись в бушующих мыслях, а пустые коридоры не предрекали о его появлении. Холод, сырость и сквозняк били в лицо, смешиваясь с терпким травянистым вкусом на губах. Пару углов, пару кратких подъёмов, восемь больших плит, о которые подошва нещадно шаркалась несколько столетий, винтовая лестница меж узко стоящими стенами — и маленькая дверь возникает перед носом непреодолимым препятствием. Мида удивлённо оглядывает её и смеряет взглядом почти двухметрового Нотта, которому, чтобы через неё пройти, пришлось бы сложиться в три погибели. В глаза бросается кольцевая ручка огромных размеров. Рука так и просится к ней потянуться, дабы открыть дверь и тем самым закрыть гештальт интереса. Наведя палочку на латунное кольцо, Тео делает круговой взмах, рассекая пыльный воздух, и чётко произносит заклятие, которое прошлось эхом по всему коридорчику крутой спиралью. Такого Тонкс никогда не слышала. — Серроко Апериам. Дверь словно отрывается от каменной стенки, чуть оседая и ударяясь о порожек. Со стуком дерева Нотт победоносно улыбается и, схватившись за ручку, открывает башенную комнату, приветственно приглашая войти озадаченную Миду. Она крепче кутается в пиджак и смотрит на Тео, активно проморгавшись, явно надеясь, что на неё не напала белка. — На каком языке тебе сказать «добро пожаловать», чтобы ты вошла? Запах осевшей пыли саднил дыхательные пути, раздражая чувствительные стенки до чиха. Морща нос, Тонкс молча вваливается в комнату, чувствуя под ногами ворс ковра, сминаемый её каблучками. За спиной хлопнула дверь, закрывшись, и мгновенно зажглись десятки свечей, коими были уставлены все полочки круглой башенной комнатки. Свет огоньков облизывает кирпичные стены, даёт разглядеть каждый элемент в чернильном мраке: резная двуспальная кровать, устланная изумрудным постельным бельём, вынуждает Миду нервно дёрнуть бровью; рядом расположился чайный столик, из такого же резного дерева, как изголовье; мыльное зрение вырисовывает огромное витражное окно с маленьким подоконником где-то справа. По цветному стеклу тарабанят капли, возвращая из тихой задумчивости в до одури громкую реальность. — У меня к тебе много вопросов, — почти серьёзно произносит Мида, расстёгивая давящий ремешок на щиколотке. Высвободив уставшие ноги, Тонкс подхватывает свои туфельки, едва ли не тыча ими в лицо Нотту в грозном жесте — Тео же в который раз убеждается, какие маленькие у неё ступни, — и волочётся к тахте, почти впритык придвинутой к смотровому окну. — Валяй свой допрос с пристрастием. Мида не оглядывается на него, слышит лишь звук падающего тела в постель и ощущает колючие мурашки на голых плечах, разбегающиеся вдоль позвонков, до треска черепного свода врезаясь в затылок. Пьяное сердце колотится в такт стуку дождя по кровельной черепице. Тонкс под всем сразу и ни под чем одновременно: пьяная дезориентация до остроты граничит с хладной трезвостью. Она пьяна, но недостаточно. Хочется устроить в своей башке Сан-Каликсто, чтобы выйти под прошибающий ливень и распластаться под ним, слиться с землёй и стать частью чего-то единого, стираясь из мира. Но для этого нужно выпить ещё, поэтому, оценив свою недостаточную усталость, Мида всё же бросает свои каблуки под витражом и, на ходу стягивая габардиновый пиджак, меняет траекторию направления: от тахты обратно — к Нотту. Тот разлёгся на кровати, устроив одну руку под кудрявой макушкой, второй вертя горлышко бутылки, медленно, словно с особой осторожностью, прильнув к ней, рассматривая силуэт Тонкс в шёлковом платье, от которого внутри всё переворачивается. Горечь больше не сидит на языке, а оцарапывает горло, перерабатываясь в жар, обжигающий грудь, словно горящие угли. — Зачем ты меня привёл в эту проституточную? И ещё более важно, — девичья рука тянется за огневиски и без сопротивления забирает, смачивая травянистой терпкостью рот, пока янтарные капли стекают по шее и спускаются куда-то в неизвестность, которую Тео в жизни не видал, но пару раз представлял в плоскости своей постели, — как ты её нашел? — Тонкс неохотно отрывается от горлышка и, чертыхаясь, выпутывает одну руку из заключения перчатки, которая сейчас не лучше стальных оков. Не выдерживает — прикусывает зубами самый конец ткани на пальчиках и стягивает. — Почему это «проституточная»? — со смехом спрашивает Тео, укладывая ногу на ногу, продолжая наблюдать за нехитрыми, почти плебейскими и лишёнными дамского изящества движениями, слаженными по прежнему алгоритму: прикусить, оттянуть, снять. — Потому что в смотровых башнях нет двуспальных кроватей, — Мида сверкнула резным кольцом и голой ладошкой вытерла янтарные линии на груди. — Чёрт, в смотровых башнях нет кроватей вообще! — Тонкс всплеснула руками, развернувшись на пятках, и её изящную фигурку трогает свет мелко дрожащих огоньков. Внутри становится слишком тесно. Словно ядерный взрыв прикрыли вольфрамовым куполом. — И это так тебя беспокоит? — спрашивает Нотт, костяшками пальцев водя по согревающей рунной метке на изголовье. Кожу жжёт так, будто он поднёс руку к зажженному фитилю, но Тео не отрывается ни на секунду. Мида — его личный карцер, в котором он горит целую вечность, без единой возможности когда-нибудь обернуться пеплом. Укладываясь в плоскость оттоманки, Тонкс снова отпивает крупный глоток из бутылки, закидывая ногу на ногу, сверкая худой коленкой, выглянувшей в разрезе платья. Она кажется такой пустой. То ли без шрама, то ли без его ладони, скользящей вдоль голени. И вместе с тем Нотту почти грустно: исчезли отличительные знаки её необузданной храбрости и патологического любопытства. Затянулись мириады ссадин и зажили сотни синяков, напоследок впитав в себя остатки уходящего детства. Всё по-серьёзному. Всё по-взрослому. От этого тошно настолько, что театральная язвительность Миды не спасает, а вовсе наоборот — ломает ноги, заставляя падать, падать и падать сквозь выбившуюся почву из-под подошвы дорогущих туфлей. — Мало ли с кем ты придавался здесь плотским утехам, — из уст Тонкс это выходит слишком ядовито, не обходится и без свойственного только ей прищура блестящих от алкоголя глаз. Мида царапает короткими ногтями спинку тахты, вмещая в этот простой жест всю свою пьяную раздражённость. Губы непослушно искривляются в попытках представить то, что меньше всего хотелось. Нескрываемая ревность плескалась в ней океаном, запертом в хрупком теле — именно сейчас Тео хотел в нём захлебнуться. — Плотским утехам здесь придавались только за деньги, — ловкие пальцы Тео изобразили «щепотку». — Ты о чём? — переспрашивает Тонкс, дёрнув бровью и запив негодование очередным мелким глотком огневиски. — Я нашёл эту башню в конце четвертого курса и перед пятым годом стащил из гостевой комнаты в поместье некоторую мебель, — обведя взглядом круглую комнату, Нотт тянется к пачке сигарет в кармане брюк и продолжает, вытаскивая никотиновую палочку. — Под заклятием уменьшения принёс её сюда. С Забини провёл рунную цепочку, — стук по вырезанному ангельскому лицу на изголовье глушит последнее слово, — и начал сдавать некоторым слизеринцам и когтевранцам, которые не разнесут об этом учителям или особо «правильным» старостам. — Охренеть, Нотт, — Тонкс шепчет это с тихим смехом, откидывая голову на подлокотник, обнажая точёную шею. — В тебе коммерческая жилка. А говоришь… — она прикусывает кончик языка, заглатывая слова, попросившиеся наружу. «А говоришь, не похож на своего отца». — А говорю что? — Что семейного в тебе мало… Колотишь деньги буквально из воздуха, — разглядывая кирпичный потолок, Мида поджимает губы, оглаживая пальцами гладкое стекло, поддевая этикетку ногтём. — Кстати, отец не узнал о том, что ты стащил мебель из дома? — Узнал. Но так и не понял, что произошло. Видимо, и не захотел разбираться. Писал письмо о пропавшей кровати из гостевой комнаты, но я смутно помню, что ему ответил, — завиток дыма медленно испаряется в воздухе. В комнате начинает витать запах никотина вперемешку с шоколадом. Тео кроет ещё сильнее — язык слушается с непредвиденной задержкой, путаясь, словно муха в паутине. — Если вообще ответил. — И много ты заработал с помощью этого, — Мида почти мычит в раздумьях, облизывая губы, на которых остались следы огненного виски, — бизнеса? — Не ебу… — на выдохе отвечает Нотт. — Я всё сразу же тратил. Тео щёлкает себя по сонной артерии, оттягивая удушающий воротник, дабы посвободнее вздохнуть. Весь воздух сжигает лёгкие пламенем Гефеста и оставляет ни с чем. Шоколад, тимьян и жасмин — дышать иным не получается. Молчание туманной пеленой осело в каменных стенах, закладывая собой тонкие застарелые трещинки между кладками кирпича. За окном громыхает. Холодный свет сверкнувшей молнии бьёт обухом по тишине и ослепляет сквозь цветной витраж. Переведя взгляд на последний, Нотт улавливает ещё пару вспышек и едва разглядывает их в кольцах никотина, выходящего изо рта. Он рассекает задымлённый воздух пальцами и путается в собственных мыслях. Раскалённый кончик сигареты сгорает, выжирая остатки его здравого рассудка. Полное беспамятство. Тео не может поверить, что перешёл собственный Рубикон. Попервой разговоры с Тонкс сводились к чему-то напряжённому. Хреначили тремя фазами тока по убивающей очерёдности: били, оглушали и испепеляли, как «Старая замыкалка» на зелёной миле. Ни коснуться, ни приблизиться хотя бы на метр не представлялось как нечто возможное, а сейчас… — Тео, — из уст в медовой и травянистой терпкости это прозвучало слишком нежно. Который раз взгляды встречаются в одной плоскости, улетучиваясь в бесконечный космос. Чёрные дыры впитывают в себя мировой океан этой грёбаной лазури… Мида выравнивает шею, приподнимаясь на руках, и впивается в его лицо взглядом, смысл которого не расшифровать. Её выпученные глаза почти просящие, задумчивые и одновременно озадаченные; истерзанные припухшие губы ходят ходором под очередью укусов. — Что? — тихо выдает Нотт, затушив сигарету в пепельнице, стоящей рядом. — Я хотела спросить, — от её слов на губах цветёт та фирменная ноттовская усмешка. — Тебе сегодня можно всё. Грубить, язвить, скалиться, кусаться и целовать до раскрасневшихся ртов и приятной тягости в мышцах. Но это утонет в тишине его мыслей, озвучивать подобное равносильно прыжку с обрыва прямо на скалы: не настолько они ещё близки, чтобы вернуть всё, как было. Не настолько Нотт заслужил доверия своей личной «Смерти», чтобы вернуться в её объятия… Тео облизывает губы, почти соскакивая с кровати, медленно бредя к своей несносной. — Этот вопрос имеет слишком личный характер, — Мида прикрыла дрожащие веки, делая вид, что вовсе не замечает и не чувствует, как Тео присаживается рядом. Живот крутит лишь от мысли, что он настолько близко. Невозможно сдержаться и не сделать новый глоток. Пальцы, удерживающие стекло бутылки, плавятся, словно горячий воск под его ладонями. Нотт перехватывает бутылку, окольцовывая руку Миды своей, и едва улыбается, ловя немую оторопь в рваном выдохе Тонкс, пока её щёки, обласканные мерцанием рыжего пламени, краснеют. Он в который раз за вечер ставит на себя каинову печать, умещённую в следах девичьих губ на горлышке. — Мы сейчас не в том состоянии, чтобы разделять личное и не личное, — отмечает Тео, ставя бутылку на пол. Кожей ощущается пьяная вуаль, накрывшая Тонкс с головой — сегодня ей точно хватит. Она почти не мнётся, огладив тыльную сторону его ладони подушечками пальцев. Обводит контур из вен, скользит вдоль выпирающих косточек и врезается в костяшки. Будто приручает и успокаивает заранее. Тео никогда не видел её такой: нежнее, чем требует женственность, атрофированная в этой девчонке почти безвозвратно, и горячее, чем вспыхнувшая поверхность самбуки. Нотт заглядывает в её глаза и чувствует, как безостановочно сгорает, точно мотылёк, подобравшийся к эпицентру горения. Напоследок Теодор впечатывает в свою искалеченную голову каждый элемент девичьего лица: родинки, веснушки, эти, на вид, безгрешные черты, но такие неправильные в его системе направлений. Артемида Тонкс — главный грешник в его персональном аду лишь потому, что появилась на пороге его никчёмной жизни. Сердце отбивает секунды до самоуничтожения, когда Мида переплетает их пальцы и озвучивает свой вопрос, который оббивает все пороги необдуманного, бестактного и по-настоящему личного. Тео ошибся — он не был готов. — Чьё письмо ты инквизировал? Мида чувствует, что подобрала последнее слово с поразительной точностью. В её взгляде проскальзывает острое напряжение, режущее воздух ржавыми ножницами до мяса, и его касания, до этого казавшимися такими трепетным, были ничем не лучше сдавливающих тисков. Пальцы Тео хрустят от сильного нажима, а губы складываются в тонкую полоску. Между позвонками словно тонкий металлический прут, застывший до болезненной окаменелости. Даже сжаться от взгляда Нотта не получается и кажется, что весь его вид вопит: «Ты влезла не в своё дело, Тонкс!» За несколько тянущихся секунд Тео пытается взять себя в руки и разжимает хватку. Мида слабо дёргается, ощутив прикосновение к её скуле: подушечки пальцев убирают непослушную кудрявую прядь куда-то за ухо. Грудная клетка почти не вздымается — так страшно отпугнуть его сковывающую ласку. — Это было письмо от отца. Его скомкали, как мягкий пластилин, и распластали на разделочной доске, рубанув тесаком. Слишком лично, слишком убийственно. Но молчать нет сил. Карий глянец блестит, переливаясь яркими огоньками зажжённых свеч. Мида чувствует мурашки на его руках подушечками пальцев. Тео сомневается до трясучки, и весь его пуленепробиваемый непроницательный настрой привычной скрытности ото всех трещит, как первый ледок на ноябрьских лужах. Тонкс ощущает это как гончая кровавый след. — Мне тяжело говорить об этом, — Миду словно хлещут прутом до боли и раздражения, сводящего в судорогу дыхание. А противнее всего — она не хочет, но ей придётся давить на Нотта. — Твои шансы на восстановление наших отношений становятся всё меньше и меньше, — её пальцы быстрее скользят по ладони Тео. Он хмуро перехватывает девичью руку и заключает в крепкую хватку. — Это шантаж! — Ты не оставил мне другого выбора, — Тонкс раздражённо ведёт плечом и отводит взгляд, не в состоянии терпеть эту напускную суровость. — Не раздражай меня! Ты знаешь всё, что со мной происходило, — она уловила ложный удар собственного сердца, стиснув зубы до боли. — И вытаскивал из меня эту информацию клещами, засранец! С силой дёрнув рукой, Мида взъярилась сильнее, когда не смогла высвободиться из этих цепких лапищ, которые когда-то буквально вывернули её наизнанку. И сейчас от силы и нежности в них её тошнило. Ещё и серьёзный такой… Опустошил сосуд своего внутреннего раздражения, чертила двухметровый! Сердито дёрнув кудрявой головой, Тонкс поджала ногу, мелькавшую в разрезе, и слабо пнула Тео куда-то под рёбра, на удивлённые ойканья и ругань повторила махинацию ещё несколько раз, сложив руки на груди. — У меня ногой хорошо удар поставлен, смотри, чтоб зубы не повыбивала, молчун херов! Эй! Оказанное сопротивление сбивает дыхание с нормальной частоты: Нотт перехватывает ногу. Для этого пришлось высвободить девичью руку — пусть и оставалось молиться, чтобы после такого Тонкс не дала ему в нос своим маленьким, но ловким кулаком. Тео почти не дёргается, когда Мида, пытаясь пойти в контратаку, усердно старается вытащить обездвиженную конечность из заключения. Тяжело вздохнув, Тонкс выставляет руки в жесте «сдаюсь», моментально складывая их на груди. «Драка» зашла в тупик из-за её платья. Прилично-неприличного и жутко непривычного. Мида уже не впервые прокляла свою крохотность, унаследованную от матери. Как и это платье. — Зубы можешь мне выбить в другой раз, — Тео вздыхает до одури оглушительно, что барабанные перепонки, кажется, вот-вот лопнут. — Но сейчас послушай… — Это ты послушай, — со свистом затянувшись воздухом, произносит Мида. Она смотрит на Нотта почти спокойно, не как пару минут назад, но вот он — сверлит своим взглядом девичьи черты, явно не желая уступать место говорящего. Конкретно сейчас. И если раньше Артемида поддавалась, не смея занимать главенствующую позицию в их взаимоотношениях, то сейчас времена изменились. Сама Мида изменилась. Тео не сможет найти на неё управу — он сам это знает, и это жутко бесит. Тонкс прогнётся только тогда, когда сама этого захочет. — Это был не шантаж, а чистая правда. Какие мы будем, — канат сомнений вкрапливается в узел тягостных размышлений, — друзья, если ты скрываешь всё. Мы же говорили об этом. А твоя мания контроля… — Тонкс качает головой, не в силах продолжить. — Мне легче бороться с твоими проблемами, чем столкнуться с собственными лицом к лицу, — Тео действует на опережение. Он в очередной раз сдаётся. Успокаивая собственный пыл, Нотт проводит пальцами по тоненькой щиколотке до дрожи и держит зрительный контакт. Мида до зуда в языке хочет ругнуться: Теодор смотрит на неё по-другому. Не как на несносную девчонку-сорванца с клиническим шилом в заднице. Это пугает, забавляет и обескураживает одновременно. — Я не дама в беде, — уголки рта сводит лёгкой судорогой — лишь бы не улыбнуться! — Ты же помнишь? — губы его даже не дрогнули, трогаясь улыбкой, но глаза сверкнули тем былым озорством, что Мида так любила в нём. — Помню, — кивает в подтверждение и шумно тянет носом воздух, словно решается на нечто необратимое и рискованное. Тео выпрямился, сцепляя пальцы в замок, и укладывает локоть на согнутое колено Тонкс. Постаравшись сохранить небрежность, он сам выдавал своё напряжение, сковавшее каждую мышцу. — Отец всё пытается направить меня на путь истинный. Думаю, сама знаешь, какие бывают родительские нравоучения: то делай, об этом забудь, а тем вообще не занимайся. Терпеливо кивнув, Мида подцепляет двумя пальцами горлышко бутылки, игнорируя осуждающий секундный взгляд и недолгое молчание. — Он всегда нудно говорит одно и то же: отца редко что устраивает, но сейчас он штурмует мой колпак похлеще какого-нибудь… — щёлкая пальцами, Тео пытается найти пример в своих спутанных мыслях, — Кира Великого, подмявшего под себя Вавилон. — У тебя неплохие познания в истории Древнего мира, — с вялой улыбкой отметила Мида. Раньше он такими знаниями не блистал. Неужели решил открыть книжку по истории магловского мира? И где же он её откопал? Нотт же на подколку почти неслышно фыркнул. — Но чем он тебя так довёл, что ты взял и… сжёг его письмо? — Тонкс, — в его голосе витает скрытое раздражение и ирония. Мида скривила губы, сделав глоток. — Ты либо пьяная, либо у тебя проблемы с памятью. — Из нас двоих здесь только одна псина с Альцгеймером, — парирует Тонкс, со стуком поставив бутылку обратно, и складывает руки на груди, и ведёт плечом, тем самым отгоняя навязчивые мошки мыслей, и поправляет сползшую лямку. — Твоя честность может хотя бы раз не граничить с грубостью? — на свой вопрос Тео получает уверенное «нет». Всё ясно и просто. Как «три пишем — два в уме». — Ладно, — отмахивается. — Разве это не в «моём стиле» — сжечь то, что раздражает? Будто бы ты от родственных писем не избавлялась… Прямо над ухом точно ударили в языческий гонг, что гулким эхом отдаётся в голове. Всё костенеет и до беспомощности замирает. Каждая капля, каждый стук где-то вдалеке отдаётся тройным отзвуком, болезненно сдавливая череп до хруста. Нет. Только не сейчас. Она не хотела вспоминать это в таком состоянии! Какой-то молниеносный триггер, красная тряпка для быка и гром среди ясного неба. Тремор в похолодевших руках, и сердце колотится, словно бешеный орлан в клетке не по размеру. Легкие сужаются и невыносимо колят при каждом вздохе полной грудью. «Нет, Тео. Я не избавлялась…» Но пыталась. То прощальное письмо сидит в Миде, как рыбная кость, встрявшая в глотке. Её личный сверхчеловек — Тобиас Тонкс, — своим прощанием в тексте уничтожил её хрупкий детский мирок навсегда, показав, какая же несправедливая штука — этот чёртов мир. Артемида качнула головой, кисло сощурившись и подняв сосуд с пола, сделала солидный глоток, проморгавшись. Не думать, только не думать… — Не избавлялась. Никогда, — не в состоянии унять пробивающую дрожь, Мида устраивает дно пузатой бутылки на своём животе. — А ты так и не сказал: что там было? — она пытается отвлечь себя глупыми действиями, сдирая кусок липкой этикетки со стекла, и не смотрит Нотту в глаза. Он вновь выдирает огневиски из её рук и отпивает для пущей храбрости. Это недолгое молчание мнёт воздух. Тео осторожно подбирает ладонь Миды, пытливо вглядываясь в её пьяное лицо, и вслушивается в тихий шёпот. Холодная подушечка большого пальца проходится по резной поверхности серебра уже по неотъемлемой привычке. — Дафна. Свадьба. Чистокровные дела. Эта троица гнёт пополам и ломает на несовместимые никогда более части. Каждый нерв делает стремительный оборот вокруг позвоночного столба и вяжется на тугой бант. Остро болит в области подреберья от того, что невозможно быть у него единственной. Ногти впились в ладонь, оставляя красные следы полумесяцев. — Вы же поссорились или, — она сглатывает, — или помирились? — Мида хочет проехаться ему по кумполу и стереть эту чёртову усмешку, промелькнувшую на его губах. — Не мирились. Я пытаюсь отделаться от этого брака, — Тео продолжает разглядывать прорези на кольце. — Я же должен был на ней жениться. Ну, по крайней мере, сделать предложение, но, — он мнётся, поджимая губы, — не смог. Не получилось, — последние фразы выдаются с какой-то ярой спешкой, но Нотт поднимает глаза на Тонкс, впитывая каждую эмоцию, как губка. — В смысле не смог? Отказался? Поэтому тебя долбит отец во все щели? — Не совсем. Я просрал кольцо и потом вовсе не смог попасть к Гринграсс из-за дел, — какая-то странная догадка вспыхнула в голове Миды при взгляде на то, как Тео разглядывает кольцо на её пальце. Эта побрякушка появилась одним днём на её руке буквально из неоткуда. Она просто проснулась и будто была до этого с ним всю свою жизнь. Тонкс знала, что к этому причастен Тео, но гордости спросить не хватает даже сейчас. — А когда ты «просрал» кольцо? Плавно выскользнувшая рука взметнулась к лицу. Мида изучающе скользит по серебру глазами, впиваясь в колечный блеск, и поднимает свой взор исподлобья. Тео вновь прильнул к виски. Он смотрит не на неё, а куда-то сквозь. Стёртая до дыр скрытность и серьёзность испепеляется по мере его приближения. Пара взмахов ресниц — и Тео рядом. Настолько, что нельзя этого даже представить. Глаза в глаза и губы к губам — даже шевельнуться в такой тесноте нереально. Его близость дика и иррациональна — с ней тяжело свыкнуться и невозможно привыкнуть. — Девятого августа. Одна фраза, а сколько сказано и открыто! Это кольцо — сильнее любого признания и крепче самой толстой цепи. Символ его нездоровой зависимости и жажды чёртовой собственности. Обручился, как напал, без объявления войны и без слов всучил в её хрупкие руки поводок от его ошейника, мол: «Решай сама: любить или убить? Всё равно они имеют одно окончание». Вся Мида — одна сплошная власть греха над ним. И это то, с чем Тео не может совладать… Дождь, ранее стучавший по витражам, перенёсся куда-то далеко, и слух улавливает только сбившиеся дыхание, опаляющее его губы. Мида словно считывает мысли, как гадалка линии на руках. Он готов поклясться — пульс в её сонных артериях зашкаливает. Руки, ранее опиравшиеся в спинку тахты, трепетно и невесомо касаются девичьих плеч, тонущих в его ладонях. Градус, идущий по венам, выжигает путь к сердцу, не оставляя после себя ничего. Мида поселилась настолько глубоко в нём, что каждая веснушка и родинка на бледном лице всплывает в той заветной темноте, под закрытыми веками. Она — то, за что Нотту придётся расплачиваться в Аду. Длина каждой её реснички — тысячи световых лет к той вселенной, где у них всё по-другому. Имеющему правильность и здоровую обоснованность. И Тео не может сдержаться от сокращения этого мучительно длинного пути. Контроль покидает его с рассудком: непокорные шаловливые руки окольцовывают девичье туловище, смыкаясь на голой спине. Нотт считает каждый позвонок и безустанно считывает каждое выражение, проскочившее на её лице. И он, кажется, сходит с ума, когда ранее дрожащие губы принимают плутовской изгиб, а щуплые ладони обвивают шею. Тео дышит ей и надышаться не может — умирает на месте. Каждой клеточки её тела чертовски недостаточно. Он умирает от переизбытка ядовитым кислородом комнаты и недостатка Артемиды Тонкс в крови. Луна и то ближе, чем она. Тео вжимает её в себя, опускаясь чуть ниже и ведя невидимую линию губами от скулы до ключицы, врезаясь поцелуем куда-то в плечо. Хочется взвыть от того, как её пальцы путаются в его волосах. Воздух сгущается и каждая мысль вертится в неумолимом обороте, подменяя друг друга с бешеной скоростью. Пробная попытка забыть её — эффект кобры, размазавший жизнь Теодора тонким слоем по стенке. Он не откажется от неё. И не подумает. Целовать Миду — сплошной героиновой трип. Тео не останавливается, слабо прикусывая кожу на шее до тихого скулежа. Мида сильнее откидывает голову назад и этим отключает рубильник, напрямую связанный с мозгом. Руки Нотта не могут найти себе места, как и их хозяин эти последние два года: они скользят по шёлку, оглаживают кожу, но останавливаются на скулах, очерчивая. Тонкс дышит чересчур глубоко, словно весь воздух выкачали. У Тео тоже в груди тяжелеет: все внутренности под рёбрами сводит в нестерпимом голоде. Теодору хочется закупорить её капризный рот с высочайшей концентрацией иронического яда. Перекрыть оставшийся кислород собой и провести языком по распухшим губам. На них вкус огневиски и шоколадных сигарет. Их лица поравнялись. Освобождённая рука метнулась к тонкой талии, пробуя наощупь резкий изгиб. Какая же она всё-таки женственная. Изящество, запечатанное в плебейство — вот его любимое сочетание. Язык изнывает от желания нырнуть в нежный рот, а мужское нутро скоро разорвёт натянутую до предела ткань брюк. Нотт тает, течёт по девичьим рукам, обещая обернуться настоящим морем у её ног. Он ведёт подушечкой пальца по коже, касаясь каждой веснушки, и цепляет маленькую родинку на левой щеке. Под огненным светом чуть распахнулись сомкнутые губы: нижняя немного пухлее верхней — под ней пряталась улыбка клыкастого Чешира. Нажать бы на эти впалые щёки, лишь бы рот вытянулся трубочкой и было комфортней целовать нетерпеливо, сминая своими губами её до жалобного стона. До дрожи в коленках. До полумольбы. «И где ты была?!» — голубизна её радужки сливается в единое целое, когда их носы сталкиваются, а губы в миллиметрах до соприкосновения и за отягощённые секунды до сладостной истомы. Мида Тонкс — то, что принадлежит ему фактически по праву. Личный феномен уникальности, не слепленный по избитому образу и подобию, рисуемый полоумными в библии. Тонкс создана для него! Будто и рождена, чтобы в один миг Тео понял, что исчерпал собственное «Я» до мелкой лужи на сером асфальте. — Так-так-так… — на губы Нотта падает ладонь, вбивая в мозг сосредоточенность с зажатым опаляющим выдохом. Он замирает, таращась в её улыбающееся лицо. — Я не целуюсь с помолвленными. Внутри что-то раздражающе стрекочет, а гортань до удушения скручивается в тонкую трубку. Непроглатываемый ком носится вверх-вниз. Тео вскидывает брови в тупом замешательстве и пытается тушить разгоревшийся блуд. Бензином. Керосином. Всем, что хорошо горит. «Она что, смеётся, блять?» — всё, что читается в его взгляде в этот момент. И Миду это не может не насмешить. — Ты издеваешься надо мной, — произносит Теодор, отцепляя девичьи пальцы от своего рта, и целует каждый поочерёдно. Любой другой он бы руку отгрыз. По локоть и без анестезии. А эту девчонку… облизать с головы до пят готов. На то Нотт и считал себя самой натуральной псиной. — Раз уж на то пошло, — под подушечками дрожащая улыбка. Неужели он это действительно скажет? — Я помолвлен с тобой. Тонкс обнажает свою широченную улыбку, давая понять, что ждала этих чёртовых слов, хоть и без них всё поняла. Овца настырная! — А ты что, думал, что это будет исключением из моего личного правового кодекса? — Мида смеётся. Её пьяное принятие сводит с ума. Он буквально предъявляет свои права и сознаётся в невозможности забыть и не любить. И Тонкс это понимает, без приторной тривиальности и лепестков роз под шлейфом белого платья. — Когда-нибудь я выпишу тебе премию под названием «дёргающийся глаз Теодора Нотта», — раздражённо не выходит, пусть и зубы сводит от ненасытности. Но нет — он не тронет её без разрешения. Мида касается своим лбом его и прикрывает глаза, шумно дыша. Смех прекратился, и засевшее молчание раздавило душноватый воздух. Каждый должен был всё обдумать. Тео оглаживает её шрамированный висок и поджимает губы. Шрам был гладким и простирался кривой линией над ломаной бровью. Нотт так боялся коснуться его — следа собственной злости, которым он наградил Миду прошлой зимой. В этой тоненькой полосе крылся весь мрак его души, который Тонкс носила на себе как терновый венок. — Я так скучала по тебе, — её шёпот как тёплым воском по замёрзшему телу. К нему приходится прислушаться, но в нём увязаешь по самые уши. — Но я не привыкла к тому, что ты рядом. Это так… чуждо что ли, — хочется довольно заурчать от рук, нежно бродящих по лицу: скулам, линии челюсти, висками… — Тем не менее я не хочу нырять в омут с головой, потому что, — Мида открывает глаза и смотрит на Тео настолько одичало, что дрожь берёт. Голос бархатится ещё сильнее, а капризную линию губ бьёт спазм, — отдавшись эмоциям, я просто сдохну, если ты снова исчезнешь. — Не исчезну, — констатация, без дешевизны обещаний. — Помолчи, — Мида почти бормочет, нервно путая пальцы в волосах Нотта. — Как бы я не верила тебе, но дай мне время. Ты слишком важен мне, что я не готова снова в себе разочаровываться, — «В себе?» — столь глупая мысль трогает затянутый никотином разум. Тео, вероятно, ослышался. Сухой смешок проходится наждачкой по внутренностям. — Я слишком много дерьма натворила ради тебя, — слепо путаясь в её волосах, Тео массирует кожу головы и облизывает пересохшие губы. — Ты о том гриффиндорце? — хрипло спрашивает Нотт, едва перебирая пряди окостеневшими пальцами. Одним «Обливиэйтом» Мида доказала свою преданность на двести лет вперёд. Мида кивает, напрягаясь всем своим телом. Она сжалась, зажмурив глаза, и уголки дрожащих губ растянулись в странной усмешке. — Он не заслуживал того, что ты и я сделали с ним. — Ты ненавидишь меня за это? — его голос предательски дрогнул, как палец, нажавший на заветный курок пистолета, направленного в висок. Пустой взгляд её черных зрачков терзает сердце, трущееся о рёбра, обрывает провода, бьющие смертельным вольтажом, и снимает кожу ржавым лезвием. Кровь Чарльза Хэммонда не смывается с его кулаков, а костяшки противно печёт и по сей день. Мозг пытается найти глупое оправдание в пользу соперника, но Тео осознаёт, что всё это лишь ради Миды. Его ублюдский характер блокирует рациональное мышление. — Нет, — Мида ведёт ладонями от шеи, останавливаясь на плечах, щурясь. Грустная улыбка наматывает его нервы на локоть. Лучше бы она его ненавидела. — Не может быть всё как в сказке. Ты не принц, а я не прекрасная дева, которая моментально завладела твоим рассудком. «Как раз-таки «прекрасная дева, завладевшая моим рассудком, — но в слух это не произносит, оставаясь один на один с собственными мыслями. — С самым острым языком из всех возможных. За это всё тебя ненавижу, ведь жить без тебя такой невозможно». — Столько хренового сделал для тебя, но ничего не могу с этим сделать сейчас… Лучше бы ты меня ненавидела. — Помнишь как говорил Заратустра? — Мида едва-едва улыбается. Искренне. С блеском в глазах. В тающем граде мыслей, Тео видит её белые носочки и потёртый томик Ницше, прочитанный до дыр. — «Даже в чаше высшей любви содержится горечь». Тео давится воздухом и подкатившими эмоциями. Его любовь стреляет на поражение — расстреливает, как пули спину беглеца. Его любовь — одна сплошная горечь с красным перцем и одной чайной ложкой верескового мёда. Его любовь — далека от чего-то высшего. Притягивает, как гравитационная вселенская аномалия, и уничтожает всё живое, словно Квазар. Его любовь — оставляет шрамы и хлещет больнее, чем колючая проволока на конце хлыста. В его любви ничего святого. И Мида готова пережить этот личный Бухенвальд. — Прав был твой Заратустра, Тонкс… Каждый огонёк зажжённой свечи греет кожу, опаляя до химерических ожогов те места, которых Мида касалась руками. Тео стискивает её в своих объятиях до тихого писка и добивает себя контрольным поцелуем в висок, помеченным их патологической ненавистью-любовью друг к другу. Мида устроила голову на его плече, утыкаясь холодным кончиком носа в воротник водолазки, и затянулась запахом мужских духов до отказа. Тонкс приглушённо смеётся, потёршись щекой о ткань. Её неприметная дрожь вкладывается во всю его ладонь, скользнувшей по голому участку чуть ссутуленной спины. — Это так бредово… Это всё чёртов Огден! — слова закрепляются тихим вздохом, врезающимися в тело Тео, приглушаясь. — Давай допьём эти чёртовы виски и всё забудем. Нотт отпускает её от себя, обхватывая лицо ладонями, словно чашу, и впитывает глазами честный стыдливый взгляд. Это позабавило. Неужели она умеет так яро смущаться? «Нет, Артемида Тонкс, ты будешь последней, кого я забуду», — мысль, как тёплый свет облизывает уставший разум. — Мы ничего не забудем, — его твёрдый ответ отрезает пути к отступлению и слишком целомудренный поцелуй в лоб вышибает последние мозги, как выстрел из дробовика. Мида лишь выдыхает. Смешно — вот она и прогнулась, одарив Тео мысленным согласием. Она преодолела рубеж собственной гордости и пережила катарсис. Эта приятная пустота проникает во все трещины на изнурённом сердце. Сделав один оборот кольца вокруг пальца, Тонкс осознала, насколько много в нём того самого личного смысла, понятного лишь им двоим. Больное изумление блестит в контрасте их глаз и выедает последние сомнения в ветреных головах. Их ждёт слишком много дерьма, недостойного упущений в лице друг друга. Будь что будет. Пусть хоть шотландские холмы погорят вместе с ними осевшими пеплом в свежести горного воздуха. Всю тяжесть размышлений Мида прерывает самой избитой шуткой из всех возможных: — Зато теперь я знаю, кто растоптал куст чайных роз в саду моей мамы…