Вот как реквием любит своего Арлекина

      Арлекин смеётся, согнувшись болезненной, изломанной фигурой на земле. Пальцы перебирают сухой, шершавый песок, что убегает тонкими струями. Арлекин почти чувствует, как так же убегает от него сама жизнь, по песчинке истаивая, не оставляя после себя ничего.       Он продолжает смеяться.       Фигуры вокруг танцуют заученный до скрежета зубов танец, подобно механическим куклам, несущим в себе вбитую давным-давно программу. Он знает все их движения наизусть.       На фоне — аккорды тихой мелодии, плач скрипки, по струнам которой перебирает пальцами невидимый музыкант. Это — реквием, реквием для Арлекина, и он слушает его с застывшей улыбкой на губах.       Он слишком устал.       Он вскакивает так быстро, что кружится голова. Волосы взметаются вверх, на миг чёрной вуалью скрывая весь мир. Арлекин изящным жестом поправляет причёску, кланяется, подмигивает несуществующим зрителям и вовлекается в танец, столь же бессмысленный, как и всё здесь. Он так долго убеждал себя, что ему весело, что теперь верит в это почти искренне.       Великий притворщик, что даже падение своё обставил со стилем, он пляшет на обломках рухнувшей личной вселенной, пока скрипач продолжает исполнять ему погребальную песню. Слава обращается пеплом, а удача — песком, на который он наступает носками своих ботинок.       Арлекин танцует, стараясь не смотреть по сторонам, туда, где воздух трескается тонкими линиями, разбегается сетью трещин, развеивая иллюзорность зыбкого мира острыми гранями разбитого стекла. Всё окружающее — лишь сломанное зеркало, и Арлекин находится на внутренней, фальшивой его стороне.       Великое поражение наконец настигло его, и Арлекин смеётся, понимая, что давно уже мёртв. Пустой манекен, наполненный цветным конфетти и дёргаемый за верёвочки на потеху публике. Искусная подделка, ярко сверкающая под лучами ложного солнца.       Вот как реквием любит своего Арлекина: горькой правдой, саднящей на привыкшем к сладостям языке, огнём свечи, зажжённой среди угольно-тёмной ночи, осколками от фарфоровых цепей, рухнувшим к ногам. Время иллюзий закончилось, Маг пришёл вслед за Смертью, заменив собой Шута… Арлекин усмехается, взметнув руку к небу. Его танец — агония умирающего, последние судороги угасающего тела.       «Проснись».       «Проснись».       Он закрывает глаза. Где-то там обретший себя человек улыбается пришедшей послушать его толпе. Маски сброшены, обнажив лицо истинного творца, более не прячущегося в разноцветных тенях. Как феникс восстал он из пепла, оставив за спиной лишь выжженный след отгоревшего пожара.       Арлекин не может проснуться, ведь мертвецы не спят.       Он начинает петь. Тихо, едва шевеля губами, будто смакуя строчки незнакомой ему песни. Он исполняет старательно, с ноткой выверенного по весам безумия, разыгрывая по нотам странную пьесу, которую не суждено увидеть более никому. Лишь загадочный незнакомец слушает в ночи песню одинокого Арлекина, да застывшие внезапно фигуры смотрят потухшим взглядом, точно автоматы, у которых закончился заряд.       Безжизненная публика для погибшего же художника.       Арлекин улыбается, но, коснувшись лица, ощущает под пальцами мокрые дорожки от слёз. Грязно-белый грим пачкает кожу, и он раздражённо вытирает руки о края сценического костюма. Он поёт в такт своему дурацкому сердцу, что отказывается смеяться и плачет, плачет, плачет… Его плечи дрожат.       Арлекин заканчивает скомканной, слишком рано оборвавшейся строчкой, споткнувшись о собственный голос. В тишине раздаются редкие хлопки, и он кланяется, широко улыбнувшись и касаясь краёв невидимой шляпы. Он слишком долго играл свою роль, чтобы сейчас заканчивать эту надоевшую, плохо прописанную дрянную пьесу. Кроме неё у него нет ничего.       Арлекин смахивает с щёк слёзы. Хрипло, рвано хохочет, резко развернувшись, хватает за руку стоящего рядом акробата и шагает с ним по площади. Ладонь мужчины холодная, и Арлекин неприязненно морщится, но затем натягивает на губы широкую, притворную улыбку. Ему весело. Ему (должно быть) весело.       Скрипка плачет в руках музыканта, и Арлекину хочется зажать уши руками, чтобы не слышать её рыдания. Это всё — реквием для комика, что привык уворачиваться в последний момент, но не смог увернуться от ножа в спину. Это всё — для него.       Он раскидывает руки в стороны. Ветер холодит кожу, вызывая сеть мурашек по телу, и Арлекин ёжится. Луна бросает на всё вокруг холодный свет, что подобен серебряному блеску в голодных глазах убийцы, заносящего над жертвой свой нож. Если вся жизнь — драгоценный камень, то мир подобен ювелиру, что старательно ограняет из него одну-единственную подходящую ему форму. Только не забывай внимать предупреждениям, иначе кто-то алчный украдёт её, и тогда       ты умрёшь.       Предплечье опаляет жгучей болью, и Арлекин вздрагивает. Красная блестящая ткань рукава слегка порвана, и багровыми каплями на бледной коже проступает кровь. Жонглёр мечами виновато опускает голову, но Арлекин проходит мимо, даже не удостоив его взглядом.       Говорят, что боль — знак того, что ты ещё жив. Какая возмутительно-приторная и красивая ложь.       Он поднимает глаза к небу, всматривается в иссиня-чёрную тьму, пытаясь найти спрятавшуюся за тучи луну, и ощущает, как тьма всматривается в него в ответ. Она будто спрашивает, как он себя чувствует, и Арлекин лишь криво улыбается уголками губ. Он притворялся так долго, что не может сказать ей правду.       «Можешь ли ты отпустить те ошибки, что уже не исправить?»       Нет.       Он шепчет про себя, пока глупое сердце продолжает плакать. Арлекин прижимает руку к груди и закрывает глаза. Мир вокруг сжимается до размеров монокля в его кармане, сквозь который всё когда-то выглядело совсем иначе. Арлекин знает, что он — всего лишь плохо слепленная маска, которую выбросили за ненадобностью, но внутри всё равно болит так, будто он…       живой?       Вот как реквием любит своего Арлекина. Разбивая это фарфоровое, искусственное сердце, топча осколки босыми ногами и окропляя их кровью. Он опускает голову, чувствуя, как парик падает на лоб. Ненастоящий. Весь, от головы до ног, каждой клеточкой тела — ненастоящий. Он кривит губы в последней, жалкой улыбке. Настало время уходить со сцены.       Про       щай       те.       Он чувствует лёгкое прикосновение к своей ладони и открывает глаза. Перед ним стоит потрёпанная заводная кукла — одна из тех, что запирают в стеклянных ящиках публике на потеху. Лицо незнакомца бледно и уже отмечено печатью тлена, что со временем заберёт с собой всех. Он кивает головой в коричневой аккуратной шляпе, слабо улыбаясь. Через его левый глаз проходит чёрная полоса — наверное, кто-то решил, что так кукла будет выглядеть оригинальней.       Арлекин не знает, отчего он видит всё это с внезапно кристальной ясностью, но он жадно хватает незнакомца за руку, будто если он отпустит его, то исчезнет.       Возможно, всё так и есть.       Они идут вперёд, оставляя позади танцовщиц, акробатов, кривые зеркала, иллюзии и ложь. Арлекин смеётся почти искренне — старые привычки бывает непросто искоренить, и звуки реквиема становятся всё тише, пока не замолкают совсем. Странный новый знакомый молчит, задумчиво смотря перед собой, его движения неуверенные, немного скованные, он одновременно фальшивый и настоящий, как сам Арлекин, и тогда тот лишь сильнее сжимает пальцами чужую ладонь.       Где-то там, по другую сторону зеркала, человек бросает на своё отражение короткий взгляд и на мгновение замирает, заметив в нём мимолётный, призрачно знакомый образ. Улыбается, покачав головой, и проходит мимо.       Здесь Арлекин улыбается в ответ своему Творцу, наконец его отпуская. Его глупое сердце больше не плачет, и он ощущает его быстрое, лихорадочно-радостное биение в такт шагам, измеряющим путь к чему-то новому.       Он сбрасывает с себя притворявшиеся прочными фарфоровые цепи, перешагивает через оковы и шагает вперёд. Чтобы Маг вышел на сцену, Шут должен был умереть, но подобно мифическому фениксу он смог восстать из пепла и взлететь. В этой странной, непохожей ни на что вселенной есть место для всех, и Арлекин знает, что он больше не один. Его Творец расстался с ним, но конец — всегда начало чего-то нового, и Арлекин смеётся, слыша аккорды песни, что теперь звучат совсем иначе. Скрипка поёт почти нежно в руках по-прежнему невидимого музыканта, и её тихий, печально-счастливый голос обнимает уставшую душу.       Ведь так реквием любит своего Арлекина.