***
В тот день, когда они впервые встретились друг с другом, Нагиса был растерян и обескуражен. Впервые за долгое время из тёмного, пугающего помещения его вывели в свет. И он был настолько ослепителен, страшен и чужд, что ему хотелось поскорее спрятаться обратно в каморку, в которой он провёл почти всё своё детство. Принимать тот факт, что какая-то влиятельная семья согласилась воспитать его, казалось, отложилось в его голове, как нечто наподобие смертной казни. А Нагиса, очевидно, хотел жить. Настолько, что даже будучи дряхлым и щуплым; совершенно не понимая грамоты людей и привычных норм общества, всё равно цеплялся за тончайшую нить, ведущую его к свету, который обогрел бы его теплом с ног до головы, а не привёл бы в состояние ужаса. Взрослые вокруг него, очевидно, не понимали этого. Вопреки этому — понимал такой же маленький, щупленький мальчишка с взъерошенными волосами и яркими-яркими глазами, в которых читался самый бессовестный интерес и, конечно же, желание оценить человека перед собой. — Ого! Ты такой маленький и красивый! — хохотнул он. Нагиса почувствовал, как напряглись его плечи. Вернее, всё его тело, словно остерегаясь того, что этот юнец в любой момент прыгнет на него, как хищник на добычу. Однако, мальчик этого не сделал. Более того, он совершенно бессовестно обхватил его плечи своими маленькими руками, — и эти прикосновения почти обжигали, — и Нагиса был настолько обескуражен и растерян, что даже не сумел толком отреагировать. Он широко распахнул глаза, в изумлении глядя на человека перед собой, который широко и ярко улыбался, и отчего-то заулыбался тоже. Неуклюже, совсем слабо, но искренне. — Меня, кстати, Хиёри Томоэ зовут! — … Томоэ-сан? Хиёри рассмеялся. — Нет же! Зови меня по имени, ведь с этого дня ты мой раб, понимаешь? — растянул мальчик, самодовольно вздёргивая нос.***
… Таким было их первое знакомство: неуклюжим, случайным. Едва ли очаровательным хотя бы в одном аспекте. Хиёри был тем, кого за язык не тяни — умудриться похвастаться тем, какой же он впечатляющий и потрясающий. Он не знал ни чувства такта, ни меры тому, когда следует помолчать и остановиться корчить из себя королевскую особу; правила для него были лишь пустым звуком. Всё то, что оказывалось в пределе досягаемости его руки — автоматически становилось его собственностью, при том же, он никогда не давал «неразумных» приказов. Хиёри не мог заставить себя в истерике бить ногами пол, словно он — рыба выброшенная на берег. Но не всегда, конечно же, его детский, буйный нрав был таковым. Были отдельные эпизоды, — (они сохранились в воспоминаниях Нагисы ярче всего), — когда Томоэ позволял себе капризничать и громко шмыгать носом, потому что его не слушались. Например, когда Нагисе отдавали «приказ», заставляя его идти против собственных желаний и воли, и у него просто не было выбора, кроме как подчиниться. Он мог быть примерным учеником, хорошим ребёнком и удобным человеком, в общем-то, — но не Хиёри. Томоэ Хиёри это буйная, неконтролируемая сила, которая будет действовать вопреки законам логики и нормам общественности. — Нагиса-кун не будет делать этого! — всегда кричал Хиёри, да так, что у него обязательно оседал голос позднее. И Нагиса, в общем-то, всегда оказывался сбитым с толку и уволоченным товарищем куда-нибудь далеко от этих глупых взрослых, которые всё время пытались донести до него какие-то ужасные, тёмные и страшные вещи. Хиёри стал его светом, его солнцем и движущей силой. И, очевидно, человеком к которому хотелось прислушиваться от чистого сердца, а не рационального рассуждения того, что так «правильно». Хиёри никогда не был рационален. Он был далёк от таких сложных понятий, и сложно бы сказать, что Ран был этим недоволен. Чем больше времени они проводили бок о бок, тем больше привязывались друг к другу. Они переплетали свои судьбы, интересы и планы на дальнейшую жизнь, хотя бы по той причине, что Хиёри был слишком инициативен, а Нагиса любил его слушать. Долгие разговоры, безусловно, всегда утомляли его, навевая чувство тоски и скуки. Но когда говорил Томоэ, — а говорил он громко, эмоционально, да так, что перед глазами слушателя могла бы предстать целая сцена, усыпанная цветами и овациями настоящему актёру, — его хотелось слушать. В его речь хотелось проникнуть если не телом, то хотя бы мыслями; всем естеством, жадно впитывающим, словно губка, каждое услышанное слово. Хиёри не вызывал ни тоски, ни желания уйти в какие-то глубокомысленные рассуждения, кроме тех, что относились к неряшливо брошенным темам, в которых он и сам обязательно путался бы в процессе рассказа какой-нибудь истории. Обязательно случалось так, что в конце концов, немного растерявшись, он восклицал: — Ох! Мой верный подданный… Нет, мой верный друг! Сердечный друг! На чём же я остановился? И Нагиса отвечал ему, в точности повторяя слова, брошенные прежде чем Хиёри соскальзывал с одной мысли. И тогда, радостный, что ему действительно внемлют, Томоэ с большим энтузиазмом принимался делиться своими историями, и глаза его сияли так ярко, что могли бы ослепить человека неподготовленного, неопытного и неуклюжего в обращении с таким человеком, как он. Ран умел понимать то, что заложено глубоко внутри своего близкого друга. Более того, он мог прочувствовать это фибрами собственной души — а затем и передать, правда, с меньшими энтузиазмом и эмоциями, но мог! Но, как по иронии прочитанных им романов, этому наступил конец, когда нашлась семья готовая принять его с распростёртыми объятиями. И как бы не капризничал, не возмущался и не трепетал от ужаса, что им предстоит расстаться Хиёри, он действительно был тем, кто инициировал переезд Нагисы. В их последнюю встречу Хиёри плакал. Плакал он, конечно, бессовестно и навзрыд. Ещё до того, как его губы отчаянно поджались, а лицо исказила такая грустная-грустная гримаса, он уже выглядел опустошённым и потрёпанным: с опухшими глазами, некрасивыми ранками на коже возле рта, едва различимыми, отчаянно спрятанными косметикой мешками под глазами… И даже его привычные, причудливые и игривые фразы, казались чересчур натянутыми и фальшивыми. Неуклюжими. Как если бы Нагиса вдруг попытался стать не собой, а Хиёри. Перенять на себя его амплуа, жизнь, естество. Только вот, — глубокомысленно расставил перед собой он, — им никогда не стать друг другом. Тем, кто будет ярким, подобным Солнцу — будет Хиёри, а тем же, кто будет защищать его, оберегать и поддаваться, обогреваясь этими яркими лучами, будет Нагиса. Они жили под одной крышей, учились у одних учителей и увлекались одними и теми же вещами на протяжении трёх лет. Они были настолько же близки, как обычно бывают близки сердечно любящие друг друга братья и сестры, только их взаимоотношения строились иначе. Они вились, подобно паутине; вечно путались и сбивались с привычного, характерного всем другим, темпа и в конце концов оказывались настолько непонятны окружающим, что иной раз их дружбу считали чистой воды сумасшествием. Но тогда, когда Хиёри отчаянно плакал, хватаясь за верхнюю одежду Нагисы и прижимался к нему, отчаянно пытаясь оставить на нём невидимую никому другому метку — кто-то дрожал. Эта дрожь была сродни сожалению, состраданию, которые обуревали бы любой рассудок, когда этот «кто-то» оказался виновен в таком исходе. Затем пришёл стыд. А для Нагисы эта сцена прощания воспринималась иначе. Он прижимал Хиёри к себе в ответ, он обнимал его своими руками, и совершенно неуклюже, как обычно то и было, пытался успокоить его своими некрасиво вставленными словами, как по методичке. Томоэ говорил ему: «Когда мне будет грустно, скажи, что любишь меня!» — и Нагиса говорил это. Каждый раз, когда Хиёри плакал, он снова и снова продолжал повторять все эти искренние, идущие от чистого сердца, слова, которые обжигали его, вводили в заблуждение и настораживали, когда он пытался сопоставить их с кем-то другим. Затем они расстались.***
— … Ты говорил, что общаясь языком, люди вызывают друг у друга в голове картины через слова, — заметил Нагиса. Хиёри, весь покрасневший от стыда воспоминаний, нахлынувших на него, неловко фыркнул, потирая свои щёки. Не сказать, что он был чересчур удивлён тому, что Ран запомнил всё до мельчайших подробностей, что мог запомнить, особенно о тех временах, когда они были детьми. Он был удивлён тому, как контрастно выглядели эти два образа! Невинный, неуклюжий в выражении своих чувств, вечно теряющийся и смущающийся Нагиса-кун изменился в корне. Сейчас, когда Хиёри смотрит на него и видит перед собой совершенно умиротворённого, такого одомашненного, но не менее уверенного молодого человека, сжимающего губами тонкую сигарету — он не может понять, что это всё тот же Нагиса-кун. Прошло не так уж и много времени, прежде чем они встретились вновь, словно обречённые быть до конца собственной жизни вдвоём, но изменения не ускользали, а лишь ошеломляли одно за другим. Сначала Хиёри заметил, что Нагиса пристрастился к сладкому, ягодному табаку. Затем, словно отвечая на это, сам Ран отметил в своей голове, что Томоэ стал чаще прижиматься к кому-то помимо него. Настолько, что со стороны это выглядело, словно он обнимал человека, при этом совершенно не испытывая к нему ни напускной любви, ни потаённой неприязни. Хиёри был искренним, ребячливым, но при том серьёзным и внушающим доверие. А для самого Томоэ — Нагиса был всё таким же зашуганным, нуждающимся в его любви и тепле, человеком, которого он лелеял. Ран чувствовал почти то же самое. — Ха! — выдохнул Хиёри. — Ну конечно! Это ведь трактат Витгенштейна! Он тактично умолчал, что этот самый трактат читал ему сам Нагиса, когда они были младше. Нагиса тихо рассмеялся. — Ты становишься таким милым, когда начинаешь смущаться и пытаешься оправдать себя, Хиёри-кун. О Боги! Если такое поведение, это прямое влияние того придурковатого типа, похожего на гадюку, который учился с Нагисой на одном курсе, то Хиёри точно готов прямо сейчас сорваться с места и надрать этому негодяю задницу! Какого чёрта его милый, его неловкий и очаровательный друг детства ведёт себя подобным образом?! Куда делись все его невинность и осторожность сказать лишнее? Чем больше Хиёри думал — тем хуже становилось его положение. Он был настолько красным, что находись поблизости Джун, наверняка бы хохотнул, что он совершенный лузер в игре под названием «Взаимоотношения». Гневно пыхтя, Хиёри приблизился к Нагисе. Едва не путаясь в собственных ногах, — (и чудом умудряясь не упасть на ровном месте), — схватил его за лацканы, и в одночасье притянул к себе вплотную. Их разница в росте была незначительной, но эти дрянные два сантиметра чертовски мешались в подобных эпизодах. Смущённый, совершенно проигравший в их импровизированном сражении, Хиёри прижался своими покусанными губами к губам Нагисы, чувствуя лёгкое покалывание. Этот поцелуй было сложно назвать поцелуем, — он явно не засчитался бы, даже как дружеский чмок, — но Томоэ отчётливо почувствовал, как этот едкий привкус табака передался ему. — Goddamn! Какого чёрта, Охии-сан?! — Ваше Превосходительство, не могли бы Вы не вести себя подобным образом? Я едва успел отвернуться от Вас, а Вы уже воротите тут черти что! Их неловкий поцелуй был разорван также быстро, как и начат. Румянец, прежде обжигающий только лицо и шею Хиёри, теперь передался и Нагисе, чьё выражение лица было настолько сокрушённым и растерянным, что Томоэ даже не сдержал тихого хихиканья. Возмущения Джуна, недовольные восклицания Ибары — всё это было лишь фоном, который совершенно не отвлекал его от такого невероятного, восхищающего осознания, что он сейчас поцеловал Нагису. В общем-то… Это нормальный эпизод в близкой дружбе, верно?