«Упрекай меня.»

Ночь. Уже привычно морозная и темная. Я привыкла коротать это время в кресле у камина с бокалом красного вина. Наверное, эта привычка появилась еще при тебе. Мы ведь так редко спали по ночам. Мы могли говорить обо всем; обсуждать, кажется, все на свете. Мне очень нравилось слушать твое мнение на этот счет. Ты разбиралась в политике гораздо лучше меня, что неудивительно. Конечно, у тебя, как у императрицы, не было выбора. Мы вовсе не замечали времени. Просто не видели в этом смысла. В такие моменты существовали лишь мы с тобой. Ничего более. Я чувствовала себя прекрасно, каждое утро просыпаясь с тобой в одной постели и обнаруживать, что ты не спишь. Просто смотришь, ожидая моего пробуждения. Я никогда не забуду, как ты приходила на балкон и обнимала меня за талию, пока я докуриваю очередную сигарету. Мы обе страдаем от этой зависимости, Фике. И ни одна из нас не видит смысла от нее избавляться. Сейчас же это спасает меня от безумия. Считается, что от одиночества сходят с ума. Это правда? Не знаю. Скорее всего, никогда не узнаю. Впрочем, нужно ли мне знать? Уже поздно что-либо менять. Ты утверждала, что мне идет сумасшествие. Не знаю уж, считала ли ты это чем-то… прекрасным? Сомневаюсь, что безумие может быть прекрасным. Хотя, если вспомнить наш роман… Признай, тебе нравилась непредсказуемость. Нравилась моя саркастичность. Ты ни раз говорила, что я — исключение в твоей жизни. Что ж… Для меня это действительно комплимент. И знаешь, это взаимно. Никогда не думала, что в моей жизни появится кто-то, кто способен сдержать меня. Сдержать моего зверя. Заставить покориться тебе… А я ведь не способна на это. Покорность не в моем характере. Впрочем, можно ли назвать это «покорностью»? Неужто я подчинялась тебе? О нет. Все было совершенно наоборот. Ты даже не пыталась заставить меня подчиняться тебе. Ведь ты сразу поняла, что это бесполезно. Ты была права, дорогая. Никто и никогда не заставит меня покориться. Ведь все, кто пробовал, рано или поздно оказывались в могиле. Но ты… о, ты невыносима! Как только тебя терпят в Сенате? Мне никогда не понять этого. Точно так же, как не понять и Панина. Он — единственный человек, кто способен успокоить тебя. Да и он не всегда справляется… В любом случае, никто не смог бы выдержать твой характер дольше, чем я. Порой, я сама себе удивляюсь. Почему я терпела все это? Твои поздние приходы, крики, истерики… Любила. И теперь люблю. Но даже мое терпение имеет свой предел. Не поверишь, родная, но это правда. Даже я могу сорваться. Да, таких моментов было огромное количество. Но тогда я держалась. Тебя ведь тоже можно понять. В какой-то момент мне показалось, что это конец. Будто все вокруг умоляло уйти, забыв о нашем прошлом. Но я как могла сопротивлялась. Какое-то время. Последней каплей стал один единственный вечер. Мне нужно было уехать в поместье на пару дней, дабы разобраться с внезапно заявившейся проверкой. Благо, это должно было занять не так много времени. Но освободилась я только вечером. Ехать обратно заняло почти сутки. Вернулась злая, готовая на все ради собственной смерти. Именно в этот день у тебя было назначено очередное собрание. А как известно, подобный сценарий не предвещает ничего хорошего. Я впервые за все время по-настоящему накричала на тебя. Наверное, тогда я не задумывалась о последствиях. Кто в такие моменты вообще думает о последствиях? Людям просто нужно выговориться. «Излить душу». Я припомнила тебе все, начиная с самого начала. И говорила, говорила, говорила… А после — ушла, хлопнув дверью. Не знаю, о чем я думала тогда. Не знаю, злишься ли ты. Но мне необходимо было сказать тебе это. Я ведь не бессмертна, знаешь ли. Я понимаю, что это было больно. Может, даже слишком. Но ты ведь знаешь, я не умею иначе. Я говорю все и сразу. Даже не думая о том, к чему может привести эта вынужденная откровенность. Гнев — это то, что невозможно контролировать. Он просто появляется, буквально врезаясь в сознание. Так было в тот вечер. Я просто не думала, что говорю. И вот теперь, когда от нас ничего не осталось… я не чувствую. Абсолютно ничего. Но я злюсь. Злюсь на саму себя. Неужели я не могла просто промолчать? Или, сказать это в более мягкой форме. Не могла. Просто не умею.

***

– Дарья Николаевна, у ворот карета. Прикажете не впускать? – Из размышлений выдергивает голос стражника. И кого только черти принесли в такой час? Давно такого не было. Но все же, я обернулась. Он говорил абсолютно серьезно. А несколько минут назад пробило три. – Впустите. – Коротко приказываю я, разворачиваясь к окну и делая глоток вина. Багряная жидкость обжигает горло, заполняя приятным теплом. Спустя какое-то время из коридора послышались шаги. Мне даже показалось, будто это женщина. Звук уж слишком напоминал стук женского каблука о паркет. Но что бы здесь делать женщине? Именно, что нечего. Но вот, еще пару секунд и стук обрывается, будто бы прямо за дверью моей спальни. Впрочем, ни к кому другому явиться просто не могли, верно? Все же, это до жути странно. Кому я понадобилась посреди ночи? Спустя еще полминуты — стук в дверь. Но тихий. Словно какой-то не совсем уверенный. Я ставлю бокал на стол и встаю с кресла. Хотя что-то внутри все еще пытается противиться. А я всю жизнь запирала дверь на ключ. Что-то вроде предосторожности… сложно объяснить. Это просто было необходимостью. Я не могу спать с открытой дверью. Поворот. Второй. Не успеваю сообразить, как она буквально падает на меня, обхватывая руками шею. Я могла предположить что угодно. Но я точно не была готова к этому. – Катя... – Рука машинально падает на ее талию. Это превратилось в привычку за все время нашей совместной жизни. А она даже не думает отпускать. По какой-то причине я уверена, что совсем недавно она билась в конвульсиях от рыданий. Я просто научилась понимать ее. – Прости меня. – Она прижалась сильнее, будто опасаясь, что я вот-вот оттолкну. – Я такая дура… Неужели наконец признали очевидное, Екатерина Алексеевна? С трудом верится, что Вы на такое способны. Я засмеялась. Может быть, дура. Да вот незадача — я люблю эту дуру. Так сильно, как никого и никогда не любила. Наверное, так полюбить можно лишь один раз. Я свой шанс не упустила. И вовсе не жалею. Она и вправду невыносима. Но будто меня это останавливает. Неужто это что-то меняет? Я просто не могу отказаться от нее. Я не могу без нее. Она это знает. Все совершают ошибки. Вопрос лишь в том, исправят ли эти ошибки. Ведь единственный, кто может исправить твои ошибки — ты сам. Люди не думают о том, что завтра все может измениться. И в этом их главная ошибка. Можем ли мы сказать, что будет с нами завтра? Через неделю? Через год? Нет. Мы не видим наперед. Не можем предсказать даже самое ближайшее будущее. Впрочем, может быть, это даже к лучшему. Порой ты даже не хочешь знать, что будет с тобой завтра. Я спускаюсь еще ниже — к бедрам, подхватывая ее на руки. Думаю, она предполагала такой исход. – Даша! – Я отпускаю, кладя руки ей на талию и прижимая к столу. – Не смей! Конечно, в большинстве случаев желание государыни — закон. Где угодно, когда угодно. Только не со мной. Я поднимаюсь, встречаясь со взглядом лазурно-голубых глаз «бывшей» любовницы. Такое чувство, что она сейчас набросится на меня. Но я-то знаю, что не осмелится. Неужели она думает, будто это что-то изменит? – Еще одно слово, Екатерина Алексеевна, и я выгоню Вас к чертовой матери. Я умею убеждать. Она никогда не смела спорить со мной, если я позволяла себе подобный тон. Наклоняюсь ниже, касаясь губами бледной кожи шеи. Она лишь поддается, прогибаясь под прикосновениями моих рук. Я веду — у нее же не остается выбора. Она сама вернулась ко мне. Вернулась, предоставив возможность подчинить.