Je cache ma peine
Sur ces mélodies
Sur ces quelques notes qui sauvent ma vie
Je cache mes espoirs
Je les dissimule
J’ai bien trop peur qu’il ne s’envolent
·•════·⊱••≼♚≽••⊰·════•·
Темнота еще окутывала спальню, когда Себастьян разбудил его. — Это настолько необходимо? — Сиэль зевнул в рукав, откашлялся и вздохнул. — Это всецело неизменное дело, — тень дворецкого упала на кровать, колеблясь в свете камина. — Танака уведомил меня, что на рассвете состоится церковная служба, и поскольку прогноз погоды сегодня обещает быть благоприятным, это кажется прекрасной возможностью для моего господина выполнить свои традиционные обязанности. Мальчик застонал. — У тебя большой энтузиазм в отношении человеческих обычаев. — Почти такой же большой, как ваш талант избегать их. Вставайте, милорд. Сиэль с трудом выпрямился и взял свою чашку. — Чайный купаж на сегодня — это крепкий «Английский завтрак». Я взял на себя смелость и добавил немного молока, — Себастьян искоса бросил насмешливый взгляд. — Мы вернемся в поместье к завтраку. Чего следовало ожидать с нетерпением. Но это было лишь самое начало утомительного дня: тетя Фрэнсис должна приехать позже с семьей, а в доме вновь едва ли все проходило гладко. Граф вернулся в особняк всего пару ночей назад. Большую часть из которых он провел в постели, дрожа под пуховым одеялом от холода, поселившегося в его зубах и костях, от этого атлантического льда, что никак не хотел покидать изможденное хрупкое тело, в то время как Танака переносил свои встречи и следил за слугами. Вчера он дал Себастьяну выходной. Это показалось ему подходящей мерой. Дворецкий изменился с момента их возвращения, разве не так? Или, быть может, Сиэль только вообразил себе с какой осторожностью демон кланялся, подносил и разливал чай сегодня утром, с осторожностью, которая не имела ничего общего с манерами и была связана с болью от раны. Бард с трудом в это поверил. — Ранен, — слишком категорично сказал он. — Себастьян. Как? И это было еще хуже. Потому что только одна вещь может в действительности навредить демону, может так глубоко разрезать плоть, и это было его орудие, Коса смерти Гробовщика, что вообще не имело никакого смысла... Или имело как раз таки слишком много. Сиэль должен был это предвидеть. Никому нельзя доверять. Он медленно скрестил ноги под одеялом. Дворецкий выжил. Это ничего не меняло. Но мир лежал открытым и сырым, в непрестанном ожидании, когда его остановят, и граф ни о чем не мог думать. Никогда еще он не был так растерян. За пределами поместья вовсю расцвела весна. — Служба пройдет на рассвете, — продолжал Себастьян. — Танака говорил об освященных свечах. Должен сказать, это звучит довольно старомодно. Я не знал, что английская церковь все еще придерживается такой традиции. — По-видимому, да, — кивнул мальчик. — Возможно, не в светских лондонских приходах. Преподобный Рэтбоун в некотором роде эксцентрик. Похоже, ему по душе старинные обряды, оставшиеся от католицизма, — он оторвал глаза от газеты. — Когда ты успел заделаться знатоком пасхальных традиций? — Когда ваши предки начали разжигать костры на вершинах холмов в день равноденствия, мой лорд, — дворецкий поклонился. — Пасхальные свечи — идея не новая. Сиэль осторожно откинулся на подушки в ожидании завтрака. Его плечи болели. Грудь была тяжелой от длительной мокроты. Бедренная кость была покрыта уродливым желтым синяком. А Себастьян... Он сделал глоток. Под этой аккуратной черной униформой должна скрываться рана, глубоко въевшаяся в безупречную кожу, словно гниль в снегу. Демон ничего не сказал ему. Граф не знал, как спросить. — Рассвет, — он фыркнул. — Абсолютно нелепое время суток. А затем обед. С Лиззи. Но дворецкий не слушал. Он пребывал в одном из своих необычных светлых настроений, когда не обращал ни на кого внимания и, казалось, наслаждался какой-то собственной приятной мыслью. Вероятно, это было как-то связано с состоянием гардеробной: она представляла собой нагромождение шляпных коробок, коробок для рубашек и позолоченной папиросной бумаги. Прошлым вечером новая одежда графа наконец-то прибыла от портнихи. Или, по крайней мере, какая-то ее часть; его пасхальный костюм придется ждать до завтра. Мисс Хопкинс открыто выразила свое недовольство по этому поводу. — Я бы уже все закончила, но вы настаиваете на заказе других вещей... — Это был Себастьян, — перебил Сиэль. Они оба проигнорировали его. — Дорожные костюмы для парохода, новые перчатки, рубашки с защипами. И теперь они все безвозвратно утеряны? Мальчишка был довольно тверд. — Лайнер затонул, — сказал он. — Обстоятельства были затруднительными. Несколько трупов пытались нами поужинать. Женщина фыркнула. — И вам не удалось спасти хотя бы один из дорожных чемоданов? Все маленькие гольфики. Французский шелк. — Безопасность юного господина была нашим приоритетом, мисс Хопкинс, — Себастьян поклонился. — В противном случае, уверяю вас, мы бы рисковали жизнью и здоровьем, дабы вернуть эти гольфики. — Вы, — сказала Нина, — даже не разговаривайте со мной. Какое количество костюмов насчитано на сегодня? — Двенадцать, — дворецкий казался невозмутимым. Сиэль был раздражен еще больше. Отдых завершился неожиданно. Им даже не удалось доплыть до Америки. Быть может, в другой раз. Демон склонил голову набок, ставя блюдо с нарезанными персиками на поднос своего господина, — это был любопытный жест, не совсем вежливый. — Похоже, прошлой ночью вы спали лучше, милорд. — Я слишком устал от бессонницы, если ты это имеешь в виду. — У вас было меньше кошмаров. Сиэль сделал паузу. — Мне все еще снятся кошмары, — сказал он. — Но теперь чудовище мне знакомо. Себастьян раскладывал на кровати одежду, туфли на каблуках, накрахмаленный кружевной воротник. Тонкий шерстяной костюм изумрудного цвета. Прекрасное лицо демона было чистым и гладким, словно слоновая кость, пока он работал. Угольные ресницы опущены, губы сжаты. Темные волосы отражали свет, как шелк, глаза не отражали ничего. Как бархат. Руки двигались без видимого осознания. Граф не до конца был уверен, что это ему напомнило. Возможно, одни из тех автоматических часов с движущимися фигурками, которые начинают гудеть в определенное время, крохотные деревянные человечки все щелкают, кивают и вновь кланяются. Но на сей раз было облегчением наблюдать это нечеловеческое совершенство; было тревожно видеть это существо раненым. Смертность ему не подходила. Впрочем, это не было чем-то близким к человечности. Сиэль попытался удержать в голове обе мысли. Человек. И Себастьян. Что-то ускользало; он не мог их совместить. Но у него никогда не было много времени на людей. Он сделал глоток. — Все еще больно? Дворецкий не стал притворяться, что не понял. — Я чувствую. — Это значит «да»? — Нет ничего такого, с чем бы я не смог справиться, господин. — Это сделает тебя недееспособным? — Разумеется, нет. — Хм. — Вы же знаете, я не могу лгать, милорд. — Ты всегда так говоришь. Ты не должен возвращаться к исполнению своих обязанностей до полного выздоровления. Ты поставишь под угрозу мою безопасность, если будешь ненадежен, — Сиэль встряхнул газету и вернулся к чтению. — Вы угрожаете мне еще одним выходным, господин? Признаюсь, я вполне готов к тому, чтобы меня кормили с рук, как принца. — Эй, — граф больше не поднимал глаз. Его горло было горячим, когда он сглотнул. В этом заключалась опасность потакания человеческим эмоциям. Было ошибкой делать поблажки этой твари, какой бы раненой она ни была. Но что еще он мог сделать? И тот факт, что эмоции были его первым побуждением, беспокоил мальчишку больше, чем любой лукавый взгляд Себастьяна. Демон обращался с ним со всей осторожностью, пока одевал его, словно он был чем-то хрупким. Или усыпан шипами. Сиэлю это не понравилось. Он больше предпочитал то, как дворецкий мучил его, дразнил своими крадущимися руками, но, возможно, ему просто хотелось, чтобы к нему прикасались. Граф не поднимал эту тему с момента их возвращения, и он все еще чувствовал себя плохо и неуютно, однако мысль о горячем рте дьявола, скользящем по его телу, вызвала дрожь в ногах этим утром. Вероятно, ему не следовало думать об этом. Себастьян многозначительно посмотрел вниз. — Как очаровательно, мой лорд. Неутомимые природные инстинкты смертного тела... Сиэль вытер нос рукавом. — У тебя были тысячи лет, чтобы удивляться людям. Не трать мое время впустую. — Хм, — дворецкий потянулся за гольфами, но его темные глаза вернулись к беспокойному возбуждению между стройных ног. — Должен ли я что-нибудь сделать, господин? Его скучающий вид был отвратителен. — Нет. — Как пожелаете, милорд, — Себастьян встал и снова исчез в гардеробной, его теплый голос донесся из открытой двери. — Полагаю, что вы почти два дня обходились без удовольствия. Ваше самообладание весьма похвально, — пауза. — Для ребенка вашего возраста. — Умолкни. — Быть может, вы захотите проверить это, юный господин, — слуга появился в дверном проеме, потряхивая позолоченной шляпной коробкой. — Вот. И почему-то ему не хотелось отказываться. Если бы он позволил демону сделать, как тому заблагорассудится, это могло бы вызвать дискомфорт во всем теле, но для его разума это было почти облегчением, даже мысль об этом, начальный ход нового раунда в их очень давней игре. Что-то незатейливое для понимания. Что-то, на чем можно сосредоточиться. Он откинулся назад, опираясь на руки. — Сделай это. Дворецкий улыбнулся, опустившись на колени. Его лицо приняло выражение глубокой сосредоточенности, пока руки двигались плавно; сдержанно, отрешенно. Приподняв кончиками пальцев мягкий член, он просунул под него прохладную ленту. И завязал аккуратный бант. Сиэль почувствовал, как слегка напрягся от этого прикосновения. Губы Себастьяна скривились в подобии улыбки, но ни один из них не произнес ни слова. Шорты были надеты поверх, застегнуты на все пуговицы, и когда слуга закончил с гольфами, подвязками и туфлями, граф наконец встал. Демон сел на пятки. Изгиб его бровей читался вопросом. — Я чувствую себя абсолютно прекрасно, — холодно ответил Сиэль. Немного скованно, но без видимого дискомфорта. — Чудесно, — сказал дворецкий. — Ваш новый костюм весьма хорош, милорд. Вполне приличен для молодого джентльмена, — он встал и отряхнул фрак. — Карета готова. Поторопитесь, иначе опоздаете в церковь.·•════·⊱••≼♚≽••⊰·════•·
Себастьян, как положено, ждал снаружи церковного двора, его темная фигура практически терялась в предрассветном сумраке. От дыхания лошадей в холодном воздухе поднимался пар, но вокруг демона не клубилось ни малейшего облачка. Сиэль остановился рядом с ним. — Снейк может остаться с лошадьми. — Это моя обязанность, господин. — Ты можешь присоединиться к остальным внутри, если хочешь посмотреть на службу. — В ней нет ничего такого, чего бы я не видел раньше, милорд. — Ты не любишь церкви. — У меня нет возражений против церквей. Пропорции позднеготической архитектуры особенно привлекательны для определенного... — Тебе не нравится находиться в церквях. — Мой лорд? — Молитвы на тебя не действуют. Я могу лишь предположить, что освященная земля вызывает у тебя крайнюю обеспокоенность. — Боже милостивый, господин, — брови Себастьяна медленно поднялись. — Вы спрашиваете меня, к чему следует прибегнуть, дабы изгнать дьявола? — Если бы ты прикоснулся к распятию. Теоретически... Улыбка слуги была медленной. Широкой. — Я мог бы носить целый розарий, милорд, и не почувствовал бы особой неприязни. Граф направился внутрь, выпрямив спину и засунув цилиндр под мышку; он был прав. В церкви оказалось многолюдно, она была полна ярких одежд, весенних цветов и развивающихся шляп с перьями. Пасха — время для новых нарядов. И его собственный костюм был достаточно удобным, если не обращать внимания на непривычное переплетение шелка внутри шорт. Мальчик сидел прямо, сложив руки на полированном набалдашнике трости и скрестив ноги. Он был один на скамье. Сегодня здесь присутствовали слуги, но они разместились позади вместе с остальными прихожанами из рабочего класса. Этот ряд предназначался для семьи Фантомхайв. Он наблюдал за службой, за седой головой преподобного Рэтбоуна и взмахами белых рукавов, но мысли его были где-то далеко. Сиэль не чувствовал вины. Это была видимость, а не участие. Церкви ничем его не привлекали. Близость прихожан слегка раздражала, цокот каблуков по полированному полу, шелест плотных юбок и гул голосов — не то чтобы невыносимо, но он предпочел бы находиться в другом месте. А его мысли сегодня были неподконтрольны. Это была пустая трата времени. Возвращаться к воспоминаниям бессмысленно, их нельзя переписать, можно лишь констатировать. Но это, казалось, каким-то образом помогало ему, как если бы вы провели кончиком пальца по шипу, пока острое покалывание едва не коснулось бы вашего сознания. Как он мог помочь себе, когда это были очертания его кошмаров? Окровавленные разинутые рты. Пустые глаза. Мертвые, ставшие нежитью, но не приблизившиеся к живым: просто слепая оболочка человечности, фальшивая и полая, словно сон, лишенная некой невыразимой сущности себя. По сравнению с ними даже подобие смертности Себастьяна казалось весьма реальным. Даже демон — живое существо. Есть ли у демона душа? Эти размышления ни к чему не привели. А ведь были насущные проблемы, которые нужно было решать. Гробовщик, безусловно, был самой насущной проблемой, за которым вплотную следовало «Общество Авроры». И организация, купившая технологию «полного спасения», «Осирис», названная в честь бога, который возродился, заново собранный из частей разложившегося трупа. Будет трудно найти доказательства. Даже жнецы не поняли, что один из них является предателем. А когда союзник оказывается лжецом, он оставляет после себя звенящую тишину, форму, которую невозможно заполнить. Оседание, подобное огромному тонущему кораблю. Граф поерзал на церковной скамье. Ему нужно было оставаться сконцентрированным. Сегодня утром Сиэлю понадобится энергия для кузины. Элизабет. Необыкновенная Элизабет. Даже когда он присел рядом с ней в трюме, пока Себастьян уничтожал трупы вокруг них, даже когда лицо Лиззи уткнулось ему в грудь, пока они пробирались по бесконечным затопленным коридорам тонущего лайнера, он не испытывал гордости за то, что смог защитить ее. Никакого чувства силы. Мальчишка потерпел неудачу, когда нуждался совсем в обратном. В его пистолете не было патронов. Только дворецкий мог спасти их. И демон это сделал. Это была его обязанность. Но Сиэль был так же беспомощен, как и всегда, его руки слишком крепко обнимали ее. В конечном итоге мужество Элизабет оказалось сильнее, чем у кого бы то ни было. И кузина боялась, что он начнет презирать ее за силу? Она была чем-то неожиданным. Ему следовало догадаться об этом, полагая, что сестра его отца поймет реальность положения «Цепного пса». Он должен был понимать, что строгость леди Фрэнсис сформирует в сознании Лиззи нечто крайне важное, так же остро, как она сформировала представления Эдварда о морали и доблести. Он должен был увидеть правду: маска, с которой Элизабет встречала мир, была такой же фальшивой, как и его собственная. Она была тем, кем он не мог быть, — «железным кулаком в бархатной перчатке». На мгновение он позволил себе этот ход мыслей, словно ребенок, притворяющийся, что может выиграть приз или найти сокрытое сокровище; в действительности она идеально подходила на роль жены «Цепного пса». Досадно было думать, что он, вероятно, не понял ее. Но и Лиззи никогда не понимала самого графа. Да и как она могла понять, если даже не смотрела на него? Сиэль шмыгнул носом. И чих был неизбежен, он подавил его рукавом. И почти ожидал, что Себастьян появится рядом с ним с носовым платком. Человек привыкает к личной охране. Становится почти очевидным, что он должен без колебаний повернуться к своему демону и найти того ожидающим. В церкви, или за обеденным столом, или на корабле. Становится неизбежным, что он должен выпасть из вентиляционного люка «Кампании» прямо в объятия слуги. Или пережидать сквозь брызги крови, зловоние смерти, бульканье и дикие крики, и все было так, как он помнил: дьявольская тень, движущаяся в самом сердце чудовищного беспорядка, темная вспышка хаоса, фигура смерти, тянувшаяся к нему своими ловкими осторожными руками. В перчатках. Испачканные до запястья в крови. Дворецкий пронес его через весь лайнер, и граф тогда задался вопросом, не изменилось ли что-то, могло ли остаться все так, как было: некая простота, единство мысли. Всегда найдется время для их собственных игр, но против столь опасной угрозы они, по-видимому, пришли к какому-то негласному соглашению. Так может продолжаться бесконечно. Это все еще чувствовалось в том, как Себастьян задумчиво смотрел на него. Возможно, это было только потому, что демон вчера не работал, и равновесие в доме на мгновение нарушилось. Рассеянность. На это будет время позже. Ему еще предстоит отчитаться перед ее Величеством, однако, поразмыслив, он не станет упоминать о предательстве Гробовщика. Граф еще не знал, что это могло означать. Достаточно будет доложить о Странных куклах и их последствиях: кто-то попытался играть в Бога. Вот чем они занимаются, «Аристократы зла». Они смотрят на правила и нарушают их, даже если соблюдают. Им нет дела до социальных стандартов и мелочной морали. А разве можно подвергать сомнению правила науки? Саму смерть? Не существует крайне ужасающего слова для обозначения опасности, которую оно означало. Безусловно, у их технологий были бы ограничения. Он обдумывал это несколько дней. Труп должен быть защищен от разложения. И речи быть не могло ни о каком воскрешении Юлия Цезаря и едва передвигающейся армии древних викингов. Но гниющая вереница недавних мертвецов выглядела бы весьма внушительно. Эти блестящие ряды гробов в тусклых недрах «Кампании», сложенные так же аккуратно, как документы. Ожидающие воскрешения. Если бы некоторые богатые и влиятельные люди манипулировали такой силой, они сделали бы себя бессмертными: безобразные номинальные главы своих семей, компаний, бесконечная жизнь. Мучительный ад. И если бы доктор открыл что-то еще, если бы ему удалось усовершенствовать эту технологию... «Это было неполное спасение». Доктор Стокер признал это. Так как же выглядело бы завершение? Сиэль уставился прямо перед собой. Среди буйства цветов у алтаря мерцала единственная свеча — пасхальная свеча, символ новой жизни. Или воскресшей жизни; ведь именно поэтому они все собрались, именно это вытащило его из постели в этот адский час, дабы стоять здесь воскресным утром и вдыхать запахи благовоний и дешевых парфюмов, щекочущих нос. Пасха. Бог, воскресший из мертвых. За алтарем сияло большое арочное окно, мерцающее чистым стеклом и отражающее первые проблески рассвета: самая темная ночь закончилась. Слова все еще звучали в воздухе. «Это ночь, когда Христос разорвал узы смерти и ада и победоносно воскрес из могилы. Как свята эта ночь, когда нечестие обращено в бегство, и грех смыт». Рассвет наступает неизбежно. «Необходима Аврора». Сиэль пожалел, что не перевел это. Все полагают, что их плохие идеи — это новый рассвет. Однако даже Гробовщик не мог сотворить душу, что было своего рода облегчением. И он не смог бы ее вернуть, если бы она была утеряна. Но жнец был умен. Гораздо умнее, чем «Цепной пес» ее Величества, что было глубоким унижением, и гораздо умнее, чем Себастьян, что приводило в чрезмерное замешательство. И разочарование. Гробовщик понимал, что преданность настолько тесно связана, что все было предсказуемо. Рискованно. Он использовал ее против них обоих, подвергая опасности господина, чтобы выманить слугу. И это сработало. И что хуже всего, граф понял это даже тогда, когда все произошло, когда рука сжалась, словно когти, на его воротнике, и мальчик оказался прижатым к груди Гробовщика — он знал. Видел прямой, как стрела, неизбежный конец, и все равно это произошло. Его швырнули, словно сломанную куклу, слишком быстро, чтобы он успел закричать. Перед глазами все завертелось. Его рука едва коснулась вытянутых пальцев Себастьяна, прежде чем он упал. И упал. Демон не издал ни звука, когда лезвие жнеца скользнуло по его телу, но последовавший после рев был сдавленным и чудовищным. Несомненно, это должно было произойти. Неужели глупое существо этого не поняло? Время иногда замедляется, Сиэль все знал об этом. Тетя Фрэнсис давным-давно сказала ему, строгая и хладнокровная в своей фехтовальной куртке: «Под давлением человеческий разум может устремиться вперед, предсказывая, защищая, и иногда это может дать тебе лишь проблеск надежды, достаточно времени, чтобы сделать шаг. Нанести удар. В этом заключается разница между победой или поражением». И она была права. «Но иногда медленное течение времени в этот мучительный момент лишь приковывает тебя к месту, корчащегося и беспомощного». Сиэль упал навсегда. В мире не осталось ничего, что он мог бы сделать. Но все завершилось. Все кончилось. Толчок, хватка на его руке. Пальцы в перчатках холодные, как кости. Жесткие, милосердно крепкие. И, возможно, на сей раз он не умрет, еще нет, а потом они вместе упали наземь. Мальчишка не знал, как долго они так пролежали. Его глаза были закрыты. Он услышал, как где-то наверху раздался смех Гробовщика, высокий скрежет, похожий на сухие листья. Граф почувствовал, как сильные пальцы сжались у него за головой. Укрывая, убаюкивая. И грудь демона была твердой под ним, твердой, теплой и неподвижной, словно он уже был мертв. Он не был мертв. Лайнер начал тонуть, было много шума и воды. Сиэль вцепился в шею дворецкого, пока все пытались друг друга убить, а Себастьян осторожно опустил его на пол и атаковал трех жнецов, как будто его накрахмаленная рубашка не потемнела от крови. Могут ли демоны умереть? Мальчик думал об этом позже, когда дрожал на поверхности черного океана, в ужасающей тишине после того, как корабль затонул. На складках его одежды образовался лед. Как и на влажных волосах. Тишина будоражила кошмаром перед этой нежитью, брызгами и мраком, и он на секунду заколебался, прежде чем спросить Себастьяна. — Ты ведь можешь одолеть их всех, не так ли? Глаза дворецкого были темными. Усталыми. Но в них искрился звериный огонь. — Слугу не спрашивают, мой лорд. Отдайте приказ. Сиэль почувствовал мучительную дрожь в крови. В его правом глазу. — Это приказ, Себастьян. Уничтожь их всех! А позже он задался еще одним вопросом. Демон был обязан подчиняться лишь приказу, сила контракта была целиком связана с ним. Однако была ли с этим связана и собственная сила дьявола? Неужели он был способен сражаться только потому, что так приказал его господин? Граф думал обо всем этом, цепляясь за скамью их спасательной шлюпки. Лазурная синева была закрыта, его тошнило от качки, плеска и звуков смерти вокруг, пока все, наконец, не закончилось, и настал долгожданный рассвет, чтобы можно было увидеть состояние униформы дворецкого. И слова сорвались с его губ прежде, чем он успел их остановить. — Это неприемлемое состояние для слуги Фантомхайва, — сказал Сиэль. — Когда мы вернемся в поместье, тебе следует отдохнуть. Привязанность — опасная вещь, хочешь ты того или нет. Ребенок открыл глаза. Церковный орган взревел что-то оглушительное и веселое, и все остальные поднялись со своих мест, чтобы спеть. Он не встал. Его руки были холодными в перчатках. И мальчишка глупо пожелал, чтобы контракта на одно затаенное мгновение не существовало, потому что тогда бы он узнал, смог ли дворецкий сделать то же самое. Бессмысленный вопрос. Не то чтобы ему требовалась эта информация. И в любом случае, он уже знал ответ: демон был демоном. Его ответ был самоочевиден. Однако он помнил плеск и шум открытого океана, их одинокую шлюпку в мутной, потемневшей от крови, воде. Холодный рассвет принес с собой ветер, хлеставший Себастьяна по глазам влажными волосами, деревянное весло, сломанное и почерневшее от алой крови; и слуга оперся на него, словно устал. Сиэль был измотан. Почти подавлен очевидностью произошедшего, сколько раз он должен был умереть сегодня ночью, но остался жив. Тысячи раз. И дно их раскачивающейся лодки было залито кровью, и кровь была не его. Дворецкий посмотрел на него сверху вниз и медленно моргнул. Граф ничего не мог сказать. Но промолчать было крайне непристойно. Грех, превосходящий даже его собственные невыразимые грехи. — Спасибо, — сказал Сиэль. — Ты сегодня хорошо поработал. Демон уставился в ответ, его глаза были усталыми и широко раскрытыми. Он был удивлен. Он не ожидал похвалы. И, разумеется, Себастьян бы этого не сделал, это была его обязанность, обязанность... После этого наступило непривычное время, повисшее между морем и небом. Промокшие насквозь, покрывшиеся налетом соли, слишком измученные, чтобы вымолвить хотя бы слово. Дворецкий молчал, веки его были полуопущены. А граф наблюдал за ним, за кружащимися стаями чаек, прислушиваясь к размеренному плеску воды о корпус, и задавался вопросом, о чем мечтают демоны. О чем они думают. Возможно, о каких-нибудь малозначащих вещах: нетронутой тени, смутном облегчении. Сиэль вздохнул, сидя на жесткой скамье, и вновь скрестил стройные ноги. Ему следовало взять с собой подушку. Но мальчик был дома, в Англии. Он снова мог быть уверен во всем. Ему было легче держать взгляд устремленным вперед. И когда зверь вернется в его постель, разгоряченный голодом, граф примет его так же спокойно, как и раньше. Хрупкие плечи болели. Он вновь пребывал где-то далеко. Было почти смешно подсчитывать, как редко Сиэль присутствовал в своем окружении; он проводил дни, поглощенный работой или размышлениями. Только на природе лорд иногда чувствовал, как его разум обостряется, сводясь к безмятежному созерцанию, к нечто простому — инстинкту без мысли. И с Себастьяном. Изредка. Карета грохотала по дороге домой. Сладостное возбуждение предательски отозвалось внутри шорт. Однако ему удалось проигнорировать его точно так же, как и зловещее присутствие дилижанса своей тетушки, когда они подъехали к подъездной дорожке. Не обращая внимания на суету слуг в фойе и отдаленный звук хлопающих дверей на втором этаже, он устроился за солнечным столиком в эркере обеденного зала. Сейчас наступило самое настоящее утро. Был чай. Были тосты. Обстановка казалась весьма приятной. Он сообщил тете Фрэнсис телеграммой, что сможет принять гостей после десяти часов; все остальное, очевидно, подождет. Наконец-то граф мог посидеть в тишине над утренней газетой и притвориться, что только что лениво вылез из постели. — Итак, — позади него раздался голос дворецкого. — Знаменательная неделя, господин. Вы решили, что, в конце концов, согласны жениться на леди Элизабет. Сиэль отставил свою чашку. — Ничего подобного я не говорил. — Когда она расспрашивала вас на борту «Кампании», вы, бесспорно, намекнули, что это не будет нежелательным... — Я сказал, что у меня не было времени обсуждать это. И сейчас тоже нет, — он оглянулся. — Полагаю, что дворянин должен быть доволен тем, что женился на своей невесте, — как будто проблема заключалась не в этом. Когда это он стремился к очевидному, чистому? Он нахмурился, уткнувшись в газету. — Уверен, что тебе есть чем заняться внизу. — Вы хотите сменить тему, милорд? В этом и заключалась проблема Себастьяна. Его хитрые увертки приводили в бешенство, но иногда он решал говорить прямо. Сиэль прищурил глаза. — Разумеется, я хочу сменить тему. — В одиннадцать часов состоится «охота за яйцами» по дому и саду, за которой последует чаепитие. Обед сегодня будет подан в беседке за лабиринтом из живой изгороди. Леди Элизабет попросила использовать бальный зал для игры в прятки, и я все подготовил. Надеюсь, вы одобряете, мой лорд. Граф фыркнул и потянулся за горячим шоколадом. — У меня есть выбор? Он окинул взглядом аккуратно подстриженную лужайку. Цыплята расхаживали по розарию с надменным пренебрежением герцогини, поклевывая перевернутые клумбы с анютиными глазками на мокрой от росы гравийной дорожке. Весна. Его член дрогнул, ощущая неприятное стеснение от тугой ленты. Сегодня не было никакого желания принимать гостей. Мальчишке хотелось чего-то легкого, непривычного и простого: он хотел где-нибудь посидеть. Долго, возможно, в саду, в тени, где можно было бы насладиться пением птиц. И Сиэль хотел, чтобы демон стоял под деревом, абсолютно бесшумно, и подавал ему чай, в то время как он наблюдал за тенью листьев, похожей на кружево, на руках своего слуги.·•════·⊱••≼♞≽••⊰·════•·
Мальчик все еще сидел там, когда дворецкий вернулся после проверки приготовлений к обеду внизу. — Уже без четверти десять, милорд. — Тридцать восемь минут, Себастьян. У меня тоже есть часы. Демон улыбнулся. Привычка. Но его настроение не было недобрым; кухня наконец-то была приведена в порядок. Когда граф приказал ему взять выходной, он уже понял, что потратит как минимум день на исправление неизбежных ошибок остальных. В конечном итоге все оказалось не так плохо, как он ожидал: слуги были на удивление полезными, возможно, обеспокоенными кашлем молодого господина и ужасающими новостными сведениями, которые уже заполнили газеты. И, возможно, так же озадачены его собственным состоянием. Он четко осознавал свой внешний вид, когда они с юным лордом и Снейком прибыли домой в пятницу вечером; персонал увидел главного дворецкого растрепанным, изможденным, одетым в чужое пальто и расхаживающим с двенадцатидюймовой раной там, где должна находиться человеческая печень. У Себастьяна не было человеческой печени. Но это не означало, что это было самое благоприятное место, куда можно было бы нанести удар. Два дня спустя слуги все еще обеспокоенно выражали сочувствие — одна из наименее занятных эмоций, но ее можно было использовать с пользой. Если бы это подразумевало, что на одну катастрофическую трапезу станет меньше, тогда он мог бы вынести их излияния. И в действительности ему нужен был этот выходной. Потеря крови причиняла неудобства: ослабленное состояние означало ограниченную силу устранить даже тени под глазами. Сегодня утром едва хватало искры в его костях, чтобы зажечь плиту. Разумеется, он мог бы воспользоваться спичкой. Однако ему нужно было увидеть, как этот невероятный огонек разрастается в его ладони. Пройдет еще день или два, пока последние ребра не срастутся. «Безусловно, это больно, юный господин». Себастьян задавался вопросом, сможет ли он уснуть, когда наступит ночь. Но отдых оказался непростым. Вчера ему удалось дождаться вечера, а затем, когда поместье вновь начало затихать, после того, как граф отправился в постель, он переоделся в свежую униформу и спустился на кухню. Вернулся к работе. А сегодня утром приехал Агни, неожиданное, но не совсем нежелательное событие. Демон поручил ему чистить лук, потому как Снейк отказался. Кухня стала более приятным местом, когда кто-то другой присматривал за происходящим вокруг, пока он занимался делами наверху. Себастьян не сообщил молодому господину о прибытии Агни и о явном местонахождении принца Сома, пребывающим где-то в поместье. Некоторые вещи кажутся более забавными, если они остаются невысказанными. Дворецкий начал убирать посуду, оглядываясь на заостренное лицо, подпертое мрачным украшенным драгоценным камнем кулаком. Он отметил стройные скрещенные ножки, медленное покачивание маленькой подпрыгивающей ступни. — Вам достаточно комфортно, милорд? Мальчишка сверкнул глазами. — Просто превосходно. — Потому что было бы понятно, если бы ваши нынешние обстоятельства вызывали у вас некоторый... — Следи за своими манерами. — Прошлой ночью вы произнесли мое имя во сне, господин. — Неужели? — сухо. — Так и есть. Я услышал его, когда полировал стеклянную посуду с Бардом. Надеюсь, это был хороший сон, мой лорд. — Не припоминаю ничего такого, — мальчик перевернул страницу газеты. — Надеюсь, ты не отвлекся от своих обязанностей, Себастьян. — Я разбил бокал для шампанского, и мне пришлось кончить в кладовой. Щеки графа медленно залил великолепный нежный румянец. — Предсказуемо. Позволяешь себе отвлекаться на физическое существование. Лицемерие его господина было почти очаровательным, но он был прав. Трудно было не отвлекаться на все это: на странность смертного сосуда и его особенности, на боль, которая так похожа на удовольствие, и на все эти непривычные мелкие искрящиеся ощущения тепла и холода, тяжести и движения. Скрежета ломающихся костей. В такие моменты ему хотелось расслабиться и вернуться в свою собственную свободную форму, избавиться от всей строгости, от нелепости этой оболочки. Себастьян часто думал о подобных вещах. Но он и представить себе не мог, что человек тоже может задаваться таким вопросом. — Вы находите, что это легко игнорировать, милорд? — У меня есть более важные дела. Однако граф, казалось, обращал пристальное внимание, когда дворецкий прикасался к нему. Когда утром демон слишком долго расчесывал иссиня-черные волосы, аккуратно приглаживая их. Проводил большим пальцем по тонкой обнаженной шее. Его господин, казалось, был весьма неплохо осведомлен в таких вещах. — Без десяти десять, мой лорд. Леди Элизабет ждет вас. — Я в курсе, — мальчишка не сделал ни малейшего движения, дабы поторопиться. И, возможно, это были настоящие часы, вокруг которых двигался их дом — молодой господин и его настроения. Граф как-то закалился, словно хрупкий цветок стерся с персиковой щеки; и хотя перемены неизбежны в человеке, желанны, сладостны, всегда поощряемы и восхитительно соблазнительны для руководства, в них все еще проскальзывает некий определенный резонанс. Более масштабный, более глубокий. Отголосок тех перемен, которые демон замечал лишь на протяжении столетий: падение империи. Рождение мифа. Ребенок уничтожил себя. Или был уничтожен каждый день по капле. Он станет кем-то другим. Угаснет и возродится. Так вот что означали эти слова? Слова его бесценных стоиков. Их размышления о смерти. «Посмотрите своему страху в лицо». Возможно, именно поэтому мальчик всегда так твердо встречал взгляд своего слуги. Все меняется. Под мягким цветом фарфорового личика скрывалось нечто другое: безупречное, сияющее. Сладкое и с острыми краями. Ожидающее, когда Себастьян порежет кончики пальцев. — Могу я поведать вам историю, милорд? — Как хочешь. — Относительно древнего производства меда, который... — Господь Всемогущий, — граф осушил чашку. — Просто замечательно. Только быстро. Дворецкий начал собирать чайный поднос. — Это произошло в Кавказских горах, примерно в то же время, что и в первой династии Египта. Это место было известно, как Сакартвело, хотя я не уверен, как его называют британцы. Люди там бальзамировали свои погребальные приношения медом, чтобы накормить мертвых в загробном мире. Мед не способен разлагаться, хотя в нем присутствуют те же микробы... — Ближе к делу. — Это всего лишь история, господин. Образовательная сводка о противомикробной природе... — Тогда зачем мне это знать? Включи эту лекцию в один из моих уроков, если ты считаешь, что данная тема имеет хоть какое-нибудь значение. Себастьян плотно сжал рот. — Возможно, она не имеет никакого значения. — Значит, в ней нет смысла? — По-видимому, нет, — демон посмотрел на графа. — У вас есть непостоянная привычка, юный господин, отказываться слушать, а затем требовать ответа, почему вас не проинформировали. Сопляк поставил пустую чайную чашку. Увидев это, дворецкий понял, что разговор окончен. — Было бы полезно, если бы я установил для вас таймер, милорд, — он вытер пальцы в перчатках. — Так вы бы смогли отсчитывать последние мгновения вашей свободы этим утром. За газетой послышалось фырканье. Лорд уронил салфетку рядом со стулом, и Себастьян поймал себя на том, что, затаив дыхание, наклонился, дабы поднять ее. Но было невозможно избежать неприятного дискомфорта, охватившего его спину. Ему не терпелось снова нормально двигаться, глубоко дышать без очередного приступа боли. Он хотел, чтобы все было как прежде. Хотел вновь ощутить теплое податливое тело юного господина в своих объятиях. Но все оказалось не так, как прежде: мальчишке было холодно этим утром. Не тот хрупкий холодок, которым демон дразнил его, и не резкая сосредоточенность его рабочих настроений; все было иначе. Граф избегал его. По-другому, не по-новому — это было похоже на былые, первые дни, когда раненый ребенок проводил большую часть времени во сне или в молчании и казался испуганным, когда Себастьян заговаривал с ним. Словно зверек, поднятый на задние лапы. Словно он забывал, что находится в доме не один. Либо настороженность, либо открытое пренебрежение — ничего среднего. Бесспорно, граф устал, но, казалось, это никогда не действовало на него так сильно. Дворецкий мог бы не обращать внимания на настроение мальчика, если бы знал причину. Потому что это было похоже на разочарование, на неодобрение, на наказание для надоедливой собаки, которая продолжает таскать грязь по дому и не поддается дрессировке. И Себастьян был уверен, что его господин не был разочарован. Граф сам сказал, что он хорошо потрудился. Посмотрел ему в глаза и сказал это. Несомненно, было и другое объяснение. Демон почти не смел надеяться. Ведь это было бы так жестоко, так восхитительно чудесно, ошибка настолько совершенно человеческая, что дворецкий сомневался, способен ли на нее ребенок. У лорда была привычка прятаться, когда ему казалось, что он сказал слишком много или показал слишком много: что же мальчишка скрывал на сей раз? Что, по его мнению, он успел проявить? Ах, это... Себастьян помедлил. Так просто. Чертенок показал, что ему не все равно. Не так уж много, даже для ребенка, который презирал любую мягкость; привязанность — это человеческая черта, и ее следует ожидать, даже поощрять. Было какое-то извращенное удовольствие от осознания того, как глубоко щенок полагался на него, от полной близости до грубости и требований. Демон знал, что он ценен для своего господина. Однако этот уровень неприятия должен был означать не менее значительный уровень эмоций. — Без трех минут, милорд. Тишина. Себастьян стряхнул кристаллики рассыпавшегося сахара со скатерти на ладонь. До их злополучного путешествия апрель проходил гладко: Снейк стал неотъемлемым членом семьи, а господин — заметно менее враждебен. Несколько коротких недель покоя перед отплытием, и демон наслаждался жизнью. Во-первых, погода была не такой уж мрачной. А во-вторых, его почти каждую ночь звали в покои господина. Это была та же игра, что и всегда: граф играл в хозяина, а Себастьян — в послушание, но когда наступала ночь, когда закон и приличия аккуратно опускались на западные холмы в вежливом британском румянце, дворецкий получал то, что хотел. Мальчик устраивался в своей чистой постели, отворачивал ангельское личико от света камина и раздвигал стройные ноги. Или иногда притягивал слугу ближе, его властный тоненький голосок звучал, словно хрупкий лед, над его восхитительным омутом желания, и демон погружался во все это. Кровать, голос. Лорд. Грязная похоть, обернутая в такую нежную плоть. Он наслаждался внезапным безволием господина, облегчением тех легких вздохов, когда мальчишка принимал член своего слуги. Себастьян трахал графа до изнеможения и оставлял его потрясенным, насытившимся. Однако паршивцу все так же не нравилось чувствовать его в своем рту. Крошечное личико становилось хмурым, он сжимал губы и сердился, но иногда давал позволение. Изредка щенок даже отталкивал руки дворецкого и делал это сам, раскрасневшийся, нетерпеливый, его горячий рот влажно скользил по возбужденному члену. Но это была подготовка, а не кульминация. Он редко позволял Себастьяну кончить между вишневых губ. И никогда не глотал. Граф выплевывал содержимое на белоснежные простыни и заставлял демона сменять их. — Время, мой лорд. Слова были заглушены первыми ударами напольных часов, стоявших рядом с буфетом. И настенных в холле снаружи. И всех остальных в поместье, дворецкий мог их сосчитать — сорок одна единица. Его господин не ошибся. Но, разумеется, юный аристократ не принял во внимание часы на кухне и в комнате Барда. Как и часы в спальне Себастьяна. — Я готов, — мальчик отложил газету и встал. Он не выглядел готовым. Согласно их контракту, между слугой и хозяином не должно быть лжи. Что было, пожалуй, самой коварной ложью из всех. Демон последовал за графом наверх, и он уже мог слышать то, чего не мог слышать его господин: гостиная была переполнена. Там присутствовали не только леди Элизабет и ее почтенная мать, но и кузен Эдвард, принц Сома, и чертенок был бы крайне недоволен этим. Развернувшаяся картина могла бы скрасить день. Она почти компенсировала бы тот факт, что Себастьян предпочел бы оказаться наверху со стройными ножками, плотно обхватившими его талию. Или прижатым к его груди спиной желанным телом, с широко раздвинутыми ногами в гольфах. Иногда после близости господин велел ему остаться. А иногда это означало лежать в теплой постели, а не стоять рядом с ней. И однажды, перед самым отъездом, дворецкий почувствовал движение под одеялом рядом с собой. Шуршание простыней и маленькие ручки, а затем мальчишка забрался демону на грудь, как котенок, вцепившийся коготками в подушку. Горячее маленькое тельце. Он зарылся лицом в рубашку Себастьяна. Сонные конечности обвились вокруг него. Слуга лежал неподвижно, его возбуждение подрагивало под острым коленом. Он старался не дышать. Но было трудно не делать этого, когда грудь ребенка так размеренно поднималась и опускалась рядом с его собственной. Мягко и настойчиво, словно прилив. Он задавался вопросом, не повторит ли граф это вновь однажды ночью. Однако это было редко и непривычно. Многие ночи мальчик был скорее куклой, нежели человеком, с равнодушной плотью и отстраненными, как драгоценные сапфиры, глазами, в такие ночи, когда он поворачивал свое хмурое лицо через плечо, и Себастьян не был уверен, что господин вообще его видит. — Чего вы желаете, мой лорд? — касаясь гибкого позвоночника. Граф пожал точеными плечиками. Он бы не сказал. «Все, что ты захочешь». Но ему, по-видимому, было все равно. В такие ночи демон доставлял себе удовольствие. Он брал его жестко и быстро, кончал в затаившем дыхание порыве, и когда мальчишка глубоко зарывался в подушки, его слабые маленькие ножки были любезно раздвинуты, уже влажные и как следует мягкие, он мог снова взять его в свое удовольствие. В такие ночи господин был почти безмолвен. Как и слуга. Говорить было бессмысленно. У юного лорда было множество настроений, и Себастьян справлялся с этим, как всегда, ориентируясь в сложном внутреннем мире ребенка, используя любые тонкости собственного понимания, чтобы приспособиться, приловчиться. Сдержаться. И дворецкий все это поглотил. Первый сдавленный стон и высокие хриплые звуки возбуждения. Жалобное хныканье неудовлетворенности. То, как тихий голосок понизился, когда демон лизнул его, приглушенное ворчание; более глубокое удовольствие. Потрясенный всхлип, когда Себастьян толкнулся слишком яростно. И его кульминационный момент, крик. Взрыв. По члену дворецкого пробегала дрожь. Он мог определить желание мальчика по одному лишь звуку. Или по вкусу — по соленым капелькам пота. Острому благоуханию в изгибах юного тела. Его сладости, горячему аромату шелковистых волос. Усиливающемуся запаху возбуждения. Или прикосновению, нечестивый Пеймон... — Что ж, — граф с презрением рыкнул за дверью гостиной, — очень счастливой Пасхи. — Надеюсь, сегодня вы справитесь без особых трудностей, милорд, — слуга обнажил в улыбке свои безупречные зубы. — Хм, лучше позаботься о себе, — сказал мальчик, но его брови слегка приподнялись. Был ли это вопрос? Действительно ли он интересовался здоровьем Себастьяна? Дворецкий осторожно вздохнул. Что-то определенно изменилось. Демон заподозрил это еще в тот момент, когда трижды проклятый клинок жнеца пронзил его, даже когда он услышал, как замерло сердце господина. Даже когда боль окутала его, какое-то бесформенное подозрение переросло в две сияющие уверенности. Ребенок был влюблен в него. И ребенок этого не знал. Теперь Себастьян понял это. И в трепете, в идеальном чертовом трепете, охватившем все его тело, он осознал, что это было именно то, чего он всегда жаждал. То, чего ему не хватало. Всего существа мальчишки, тела и души, а теперь еще и его крошечного трепещущего сердечка. Как глупо. Как восхитительно. Это было бессмысленно. Господин не был способен кого-то полюбить. Но если бы он был... Это имело смысл. Кого еще он мог бы полюбить? Граф стоял, взявшись за ручку двери гостиной. — Если бы я не знал тебя лучше, я бы сказал, что ты мне улыбаешься. — Я в этом не уверен, милорд. — Ты когда-нибудь устаешь от гнусности собственного ума? Демон встретился взглядом с раскрасневшимся маленьким личиком. — Нет, господин. — Ты зря тратишь время. Лиззи ждет. — Верно, мой лорд, — Себастьян наклонился. — И ей придется подождать еще минутку, — он осторожно взял графа за подбородок и поцеловал. Мягко, неторопливо. Мальчик пискнул. Изящные пальчики сжались на медной ручке, когда он поднял лицо, желая. И нуждаясь, открываясь для своего слуги, его жадный рот откликнулся, позволяя дворецкому исследовать припухлость малиновых губ. Демон подавил стон. Как очаровательно наблюдать за тем, каким стал чертенок под дьявольскими ласками. Как потрясающе нещадно дразнить юного лорда, прежде чем втолкнуть его в комнату и вынудить встретиться лицом к лицу со своей семьей. Он держал графа за упругое бедро и крепче сжал его челюсть, вылизывая маленький горячий рот. Мальчишка что-то сказал, но слова растворились между ними. Тонкая рука вцепилась в запястье Себастьяна. Чтобы оттолкнуть. Или впиться своими бесценными крохотными коготками. Но она медленно скользнула вниз, и аккуратные пальцы сжались в затянутой в перчатку ладони дворецкого. Боль от этого пронзила позвоночник демона. Тайна разъедает сердце. Она проникает в разум и раскаляет кровь, наполняя душу восхитительной болью. И как бы ни было соблазнительно разорвать грудь господина на мелкие кусочки и обнажить его стыд, этого пока не должно было произойти: правда уравняла бы отношения между ними. Таким образом, пока граф будет хранить тайну и верить, что она сокрыта, Себастьян все еще будет на шаг впереди. Он просунул язык глубже, и его пальцы задрожали, сжавшись на осиной талии. Трепетные поцелуи мальчика были лучше всякой правды. Вкус страдания господина был ни с чем не сравним. У демона не было ни малейшего желания испортить его.