I came to this place invited by sweet honey, but
I’m in a spiral trapped in the darkness that lurks within you
The more I struggle, the more I don’t want to get away
I loved the butterfly that fluttered with a whirling grace, but
I got bored as the world became too beautiful.
·•════·⊱••≼♞≽••⊰·════•·
День выдался прекрасным. Себастьян одобрительно фыркнул, встряхивая накрахмаленную льняную скатерть. Был только полдень, но здесь, в беседке, на тенистом краю буковой аллеи, воздух еще хранил влажную утреннюю свежесть. — Похоже, дождь наконец-то закончился, — сказал Агни возле тележки дворецкого рядом с ним, складывая салфетки быстрыми уверенными движениями пальцев. — Принц будет счастлив. Ему хотелось завтра прокатиться верхом. — И в самом деле, — демон расставлял бокалы с шампанским на приставном столике. Так устроен ум слуги: каждая деталь запоминается моментально, оцениваясь по ее важности лишь по отношению к хозяину. Вокруг этой точки вращаются дуги земли и времени. Необъяснимая зависимость; безмолвный ошейник. — И вашему молодому господину тоже. Он, должно быть, рад вновь оказаться дома. Даже солнечный свет приветствует его возвращение. Себастьян искоса взглянул на ловкие руки и на особенное спокойствие на лице мужчины. Без какой-либо иронии. — Не уверен, что граф чему-то рад. Возможно, испытывает облегчение. — Он был сильно ранен, когда вернулся. — Нет, — твердо ответил дворецкий, — только болен. Результат воздействия холода и шока после того, как лайнер затонул. Что оказалось неминуемым. — Я уверен, что вы пытались, — кивнул Агни, и слуга снова посмотрел на него. Он хотел понять, не упрек ли это, но нет, даже ничего близкого. Просто наблюдение. — Безусловно, — сказал Себастьян с резкостью, которой этот человек не заслуживал. Было довольно затруднительно быть обремененным столь маленьким, столь хрупким до безумия смертным господином, и демону вряд ли нужно было напоминать о слабом состоянии мальчишки в последние несколько дней. Под холодные лазурные глаза залегли темные тени, нежные щеки покрывал слишком яркий от последнего приступа лихорадки румянец. Здоровье графа улучшилось, по крайней мере, в том смысле, что его сердцебиение больше не вызывало опасной пульсации в ощущениях дворецкого, усиливаясь и обостряясь; состояние мальчика было стабильным. Любое колебание его пульса теперь имело совсем иную причину. Себастьян позволил себе улыбнуться, когда ставил сложенные стопкой тарелки на приставной столик. Но лорд был далеко не здоров. Потребуется несколько дней отдыха, чтобы подготовить его к возвращению к исполнению своих обязанностей. Однако вряд ли господин согласился бы на то, чтобы с ним обращались как с больным, он всегда заставлял себя делать больше, чем следовало, отчаянно пытаясь избежать жалости или подобия слабости. Занятное исследование его силы, его контроля. Бесспорно, он не отказался бы от этой дразнящей ленты, сдерживающей его юношеское возбуждение. Мальчишка не мог отказаться от пари, его гордость была чрезмерно велика. Себастьян посмотрел на часы. Граф, вероятно, испытывает восхитительное неудовлетворение, даже случайного физического импульса или вздоха удовольствия оказалось достаточно, чтобы его крохотный член встал, а личико помрачнело. Тот поцелуй у входа в гостиную, должно быть, причинил чертенку немало мучений. — Стол готов. Нужно ли мне сейчас принести напитки? Демон обернулся к тележке дворецкого. — Нет, — сказал он. — Вам следует вернуться и найти своего принца. Вы можете сказать Мэйлин, чтобы она объявила обед через полчаса. Большая часть приготовлений завершена. Он уловил встревоженное выражение на лице мужчины в отражении серебряного клоша, когда индус поклонился и повиновался: тревога и теплое сочувствие. Этот человек тоже беспокоился о его здоровье. Осознание этого было раздражающим, но оно на мгновение ослабило давление на плечи Себастьяна. Он не собирался позволять Агни брать на себя слишком много собственных обязанностей, но знание того, что он мог бы, при крайней необходимости, возможно, позволить дворецкому справиться с несколькими мелкими деталями, пока демон был занят в другом месте... В кои-то веки не повредит иметь ответственного коллегу. Кухня была в надежных руках. На Агни можно было положиться всегда, и он умело реагировал на любую катастрофу — от загоревшейся рубашки до попытки покушения на жизнь. Будь Себастьян другим существом, он мог бы даже считать этот день последним остатком своего испорченного выходного, несмотря на их гостей и прискорбно раннее начало. Ночное беспокойство пошло на пользу: работы сегодня оставалось немного, и индус уже закончил большую ее часть. Ланч в любом случае будет подан холодным, и Бард ничего не сможет испортить: заливной пирог с фазаном и морковью, пирожные с кремовой начинкой и абрикосовые тарты с бренди, шампанское и кордиал из черной смородины. Фарфоровый сервиз Херенд «королева Виктория», яркий и изящный, усыпанный расписанными бабочками и цветами — как правило, слишком простой для праздничного дня, но каким-то образом идеально подходящий для сегодняшнего обеда, с его распускающейся теплотой. Очаровательной непринужденностью. Себастьян расставил белоснежные ветви цветущей вишни в севрских вазах у ступеней беседки. Чудесная погода, помощь Агни, предвкушение физического дискомфорта своего юного господина в течение целого дня и уверенность в душевном беспокойстве мальчика, по меньшей мере, до конца года. Демон улыбнулся. Почти пикник.·•════·⊱••≼♚≽••⊰·════•·
Сиэль сидел, скрестив ноги, сосредоточенный на своей тарелке с пирогом, и позволял голосам вокруг него превратиться в гул, подобный полуденным сверчкам в папоротниках. Граф мог бы продержаться так целый день. Он мог потакать им всем: Элизабет и ее потребностям в развлечениях, в зрелищах, и ее утомительной компаньонке Пауле, его тетушке и дяде, Эдварду и принцу Соме. И дворецким королевы, к присутствию которых он питал отвращение и испытал огромное облегчение, когда они наконец соизволили уйти. Мальчишка не ожидал появления слуг ее Величества так скоро после его возвращения из миссии на «Кампании». Безусловно, королеве хотелось более внимательно понаблюдать за своим «Цепным псом». Под их пристальным взглядом Сиэль никогда еще не был так благодарен за присутствие тети или дяди. Или даже Сомы. В их присутствии он казался обычным ребенком. Не по годам образованный и обремененный чрезмерной ответственностью, да, но всего лишь ребенок, и ему было весьма легко есть свои сахарные пасхальные яйца и вежливо кланяться, как будто его больше ничего не заботило в этом мире. А теперь это была просто семья, просто друзья, и ощущение того, что он просто ребенок, как-то затянулось. Но он мог притворяться. Мог вытерпеть, когда мисс Хопкинс одела его как куклу и притащила сюда на обед. — Эта выпечка восхитительна, — Лиззи удовлетворенно вздохнула, ерзая на подушке рядом с ним. — Мама безнадежно завидует, наш повар далеко не так хорош. — Безусловно, она хороша, — кивнул Сиэль. — Ее испек Себастьян. Этим утром Бард и Агни вынесли столы, и теперь просторная садовая беседка была застелена одним из ковров из пурпурной гостиной, завалена подушками, достаточно удобными, чтобы даже дядя Алексис мог сесть с ними. Демон принес корзины с книгами и шахматную доску, а тетя Фрэнсис разложила на коленях свое рукоделие. Почти пикник. Он почувствовал прикосновение к своему локтю. — Шампанского, милорд? Как будто Себастьяну нужно было спрашивать об этом в присутствии гостей. — Полбокала, — сказал граф. Дворецкий налил. И, помедлив, опустился на колени на ковер рядом с мальчиком, чтобы стряхнуть крошки печенья с шорт своего господина. Непозволительно близко к изгибу бедра и перевязанному лентой пульсу его сонного возбуждения. Сиэль дернул коленом, невольно вздрогнув под прикосновением. — Все нормально, — сказал он, — оставь это. Медленное моргание Себастьяна означало согласие. И непринужденность, когда он встал и двинулся дальше. Граф хмыкнул и смахнул остатки крошек со своего пиджака. На самом деле новый костюм был довольно милым. Шелк имел приятный блеск, а пуговицы были обмотаны позолоченной нитью. Хотя нарцисс в петлице был, тьфу, желтым. И наряд был черно-золотым, несколько вычурный; на нем он смотрелся чересчур роскошно, а на Элизабет — весьма сдержанно. Сад выглядел прелестно. Все вокруг пело: и птицы, и маленькие жужжащие насекомые. Он почти мог понять эту потребность существ в неумолчном шуме — своего рода восторг от того, что они живы, даже если они не более важны, чем пчела или одуванчик. Сиэль издал тихий звук с набитым пирогом ртом. Самое странное в болезни — это то, как ее странность, кажется, размывает внешние границы восприятия и осмысления; мир — это расстроенная музыкальная шкатулка, неправильно заведенная и фальшиво играющая. Все казалось слишком ярким. Быть может, это был просто солнечный свет. Конечно, это была весна. Причина, по которой люди разжигали костры и выходили из своих зимних домов петь, и почему вообще существовали легенды о богах: воскресших, неживых. Бессмертных. Они пели ее сегодня утром в церкви. Возрадуйтесь же, воинства небесные; веселитесь, ангелы-служители Божьи… В любом случае сезон абрикосов наконец-то наступил. Себастьян испек тарты. Сиэль наблюдал за легким покачиванием верхушек деревьев. За переливавшейся листвой в саду. За мерцанием над жесткими волосами Эдварда и гладкой светлой головой тетушки. Его мысли были далеко. Где-то за пределами досягаемости. С такими темпами ему нужно будет вздремнуть после обеда, черт побери. Если бы не проклятые гости, мальчишка мог бы остаться внутри. Заняться чтением в библиотеке, попросить дворецкого принести ему пирог. Или он мог бы почитать в своих покоях, удобно устроившись в шезлонге. Или даже вернуться в свою постель. Он посмотрел через беседку на Себастьяна, когда тот наклонился к леди Фрэнсис, дабы наполнить ее бокал. Демон поймал его взгляд. Изогнутая бровь: вопрос. — Утомительно, — беззвучно произнес граф одними губами. Дворецкий проигнорировал его. Он наливал аккуратно, слегка повернув запястье в конце, чтобы на бутылке шампанского не осталось капель. Однако, когда слуга проходил мимо Сиэля, то наклонился к нему. — Терпение, милорд, — шепот, и он вновь исчез. Дядя Алексис увлек принца Сому и Эдварда каким-то бессвязным анекдотом о своей последней охоте на лис. Тетя Фрэнсис загнала Агни в угол с расспросами водятся ли в Индии кролики. Элизабет болтала о каком-то романе, который читала со своей подругой. Рассказ был опубликован серийно, и она ждала финала. — Прошло всего несколько месяцев, а я уже изнемогаю. Думаю, что тебе бы это понравилось, Сиэль. Там есть король разбойников. И он похищает людей. Помнишь, как мы играли в нечто похожее? Ты всегда мечтал о таких приключениях. Иногда было трудно сконцентрироваться на ее словах. Лиззи порхала от мысли к мысли, как птица, а затем возникало утомительное соображение, что она говорит вовсе не с ним. — Герой хотел казаться героем, но он таковым не являлся. Он предал Вирджилию королю разбойников сразу после того, как поклялся любить ее вечно. Этот человек соблазнил ее и все такое, — она немного отошла к ступеньке беседки, наклонилась, чтобы сорвать маргаритки в букет, и проигнорировала неодобрительный ропот Паулы. — Видишь ли, он знал, что никогда не сможет жениться на ней, но ему нужны были деньги, и он заключил сделку с мерзавцем. Так что, я полагаю, он тоже негодяй. — Я все еще думаю, что у него может быть тайный план, — сказала служанка. — Этот человек не может быть злодеем, потому что он пожертвовал всем, чтобы помочь ее семье, хотя она никогда об этом не узнает. Значит, он искренне любит ее. — Возможно, — беззаботно ответила Элизабет. — Или, быть может, он просто своенравный подонок. Тише, Паула, мама не услышит. Не думаю, что он вообще мог ее любить. Возможно, хитрость заключалась в доброте, а не в предательстве. Она наклонилась вперед, потянувшись за маргаритками, и ее шелковое платье натянулось на спине: бледное пространство кожи и промежуток между лопатками, в который дразнящий кузен мог бы вдохновенно бросить жука. И в ином мире он мог бы находиться здесь, чтобы сделать это. Она выглядела прелестно. Голубые тени от листьев, словно кружево, ложились на ее плечи. Сиэль закрыл глаза. — Что может быть более безжалостным? Лиззи подняла голову, и он запоздало понял, что сказал это вслух. — Что? — спросила она. Нерешительно. Граф откинулся на подушки. — Какой исход более жесток? Что герой бесстрастно воспользовался ее чувствами или что он ответил на них, но все равно предал ее? — Ох, — радостно воскликнула Паула. — Это очень хороший вопрос, сэр. Не так ли, миледи? Элизабет покачала головой. — Если бы он любил ее, то никогда бы этого не сделал. Это не может быть любовью. — Но если бы это было так. — Это ужаснейший вид любви, — сказала она. — Неправильный. — «Мания», а не «Филия», — ответил Сиэль, и розовый рот Лиззи скривился. — Допустим. Но почему он покинул ее, если она была ему так нужна? — Обстоятельства, — мальчишка пожал плечами. — Если бы он узнал, что не сможет жениться на ней, поэтому и решил извлечь максимум пользы из скверной ситуации. Он получил от нее то, что хотел, прежде чем уйти. Изумрудные глаза сузились. — Это сделало бы его на редкость отвратительным человеком. — Верно. Однако вопрос не в этом. — Ну, — сказала Паула, — думаю, что было бы более жестоко по отношению к бедной девушке, если бы он никогда не понял, как сильно она его боготворила. Было бы гораздо хуже, если бы она выбрала кого-то бесполезного. — Я не согласна, — сказала Элизабет, и в ее высоком голосе послышалась нотка мидфордской холодности. — Если бы этот негодяй действительно любил ее, то понял бы, как жестоко он поступает. И он будет страдать. Как и сама Вирджилия, потому что она будет знать, что их любви недостаточно, чтобы все исправить. — И это самый безжалостный исход, — медленно произнес Сиэль. — Да. Для них обоих. — Ясно. Но ты задаешь неправильный вопрос. Если бы Вирджилия знала, что ее обманывают, разве она позволила бы этому случиться? — он отряхнул колени. — Чай готов. Мальчик пытался жить в двух мирах. В двух сознаниях. Тысячи расчетов, что она скажет и как она его запомнит. У него болела голова. И медленно пульсирующий член. Он молча съел свой абрикосовый тарт. Кто-то дотронулся до его локтя. — Что? Себастьян стоял на коленях рядом с ним, вытряхивая салфетку. — Вы испортили крем, милорд, — глаза демона сверкнули. — Такой неаккуратный едок. — Перестань. Никто не слушал. Они все были отвлечены: Сома следил за суетливыми муравьями на ковре, а Лиззи смеялась над чем-то с дядей Алексисом. Тетя Фрэнсис ругала Эдварда за то, что тот роняет крошки, но если бы она повернулась в эту сторону, если бы она была хоть немного ближе, то смогла бы заметить, что рука дворецкого лежала на осиной талии, когда он прикоснулся к лицу графа. — Прошу меня простить, юный господин, — вытирая уголок вишневого рта, его голос был очень низким. — Или, быть может, вы бы предпочли, чтобы я вылизал его дочиста? — Нгх... Ах, ты! — Сиэль отстранился. Слова были почти шепотом, но он знал, что зверь их услышит. — Зачем ты это сказал? Себастьян посмотрел на него. — Потому что я этого хочу. Мальчишка опустил взгляд на свою чашку с чаем, когда слуга ушел. Иногда он боялся, что демон вовсе не сложен, а безумно и чудовищно прост, словно буря или дикая птица. Кузина вновь плюхнулась рядом с ним. — Финни сказал, что среди буковых деревьев он видел рой пчел. Разве это не чудесно? Я хочу посмотреть. Она невольно повысила голос, и леди Фрэнсис, перегнувшись через плечо мужа, хмуро посмотрела на них. — Пчелы? — Их целая масса, — сказал садовник. Сиэль вздохнул. Энтузиазм Элизабет был похвален, но неуместен; так ей никогда не удастся убедить свою мать. Сома сел. — Пчелиный рой? Агни поклонился. — Должно быть, теплая погода привела их в сад, мой принц. Они переселяются, дабы найти новый улей. — Ах, мы можем пойти и посмотреть? — Это было бы крайне неразумно, — сказала тетя Фрэнсис, резко покачав головой. — Зачем кому-либо приближаться к этим злым маленьким существам? — Пчелы не злые, мама, — возразила Элизабет, — они самые необычные. О, можно нам посмотреть, Сиэль? — Если хочешь. Одну секунду, — он все еще не доел свой пирог. — Себастьян позаботится, чтобы ни одна пчела не приблизилась к нам. Забавная мысль: демону предстоит метаться среди деревьев и ловить кончиками пальцев каждое крошечное золотое жужжание в воздухе. Но Агни стоял, поклонившись. — Позвольте мне, — сказал он. — Прошу вас. Каким бы я был дворецким, если бы не мог защитить своего принца и его друзей от нескольких садовых пчел? Граф посмотрел на Себастьяна, и тот кивнул. — Нет никакой опасности, — сказал демон. Дядя Алексис хотел пойти и посмотреть, в каком состоянии находится имение его мальчика, не так ли? И Эдвард тоже, а тетушка раскрыла зонтик и объявила, что готова к прогулке. Сиэль вздохнул, глядя на фарфоровую тарелку. — Идите, — он кивнул в сторону своей полной чашки. — Я последую за вами через минуту. — Ох, — сказала кузина. — Поторопись, а то пропустишь все самое интересное. Граф не ответил. Он привык к этому много лет назад, будучи тем, кто остается позади. Теперь это была его роль. Началась суета, шум, шелест юбок и шляп, а затем беседка внезапно опустела. За исключением дворецкого, но он считался не более чем призраком. Тишина. Сиэль сделал глоток и снова поставил чашечку. Будь он хоть на несколько лет моложе, у него возникло бы искушение положить голову на одну из этих подушек и уснуть под звуки птичьего пения. — Еще один, — сказал он и постучал пальцами по тарелке с фруктовыми пирогами. Себастьян повиновался. — У вас нет желания полюбоваться пчелами, мой лорд? — Я их видел. В своем учебнике по биологии. Демон сделал паузу. И слегка улыбнулся. — У вас нет интереса к пчелам, но вы с удовольствием поглощаете их мед, — говоря это, он поливал им абрикосовый тарт, и длинная золотистая струйка стекала по тесту. Ароматный липкий блеск покрывал румяные дольки глазированного абрикоса. Окутывая и сохраняя цвет, словно в янтаре. — Погребальные приношения, — сказал мальчишка. Слуга помедлил, выжидая. — Господин? — Сегодня утром ты сказал, что некоторые древние использовали мед для бальзамирования своих погребальных приношений. Дворецкий взглянул на него. Медленный взмах угольных ресниц. — Так и есть. Сиэль взял вилку, надавив большим пальцем на острые зубцы. Разумеется, ему не следовало поощрять эту тварь: гордость Себастьяна была невыносима, и он хотел лишь внимания. Однако дьявол делал что-то только потому, что этого хотел. Что, в свою очередь, означало, что это была история, которую он хотел рассказать. И граф почувствовал, как в нем разгорается любопытство. Он хотел знать, чего хочет зверь. — Примерно во времена египетских династий, верно? — Да, — ожидание. — Что ж, — сказал мальчик, и ему показалось, что он балансирует на канате. Не было ничего, за что можно было бы ухватиться. — Расскажи мне о меде. — Здесь особо не о чем рассказывать, — Себастьян отложил чайную ложку и поставил тарелку перед Сиэлем. — Мед способен противостоять разложению даже в течение тысячи лет. В то время как опавший цветок увядает и гниет всего за нескольких дней. Деструкция не навязывается повсеместно — это внутренний процесс, зависящий от субъекта. Можно сказать, что это похоже на природу греха: некоторые смертные более способны к сопротивлению, нежели другие. Разница, безусловно, в том, что смертные делают сознательный выбор, а опавший цветок — нет. Абрикосовый пирог был сладким и благоухал корицей. Граф вновь положил вилку. — И? — Смертное разложение не навязывается, милорд. Его всегда выбирают, — слуга сделал паузу, его палец в перчатке потирал край кувшина с медом. — В этом и заключается вся ценность. — Ценность для тебя. — Да, — Себастьян поставил кувшин на стол и начал вытирать край стеклянной тарелки, как будто пролил каплю, но Сиэль не заметил никакого беспорядка. О, эти неясные крошечные пятна, которые могут быть понятны только демону. — То есть разложение — это не то, что происходит с человеком. — Нет, — сказал дворецкий. — Оно рождается изнутри. У зверя не было причин говорить ему об этом. Однако нет, всегда есть причина. У истины острые края. — Значит, мой... — мальчишка сглотнул. — Значит, они совершили ошибку. Те, кто призвал тебя. Ведь тебя совсем не интересуют оскверненные души. Ты просто берешь то, что можешь получить, — в горле у него пересохло. — Они ошиблись. В некоторых вещах. Вкус души заключается не в скверне, которую она наносит, а в пути, который она выбирает. И драгоценная душа, движущая силой и решительно преследующая свою цель — это может быть тем ароматом, который искушает демона шагнуть через пустоту для исследования. Взгляд чудовища был пронзительным. Нестерпимо жарким. Волна давней боли распространилась по телу Сиэля, вполне знакомая, отвращение к собственным эмоциям. Раздражение. Импульс явно плотского интереса, пронзившего его бедра и устремившегося к напряженному члену. И что-то еще, свежее и кровоточащее, как кашель, который все еще влажно гнездился в его груди. Он отвел взгляд. Он ничего не мог с собой поделать. Склонившись над чашкой чая, граф почувствовал, как у него покраснело горло. — Ты и твои истории. Боже мой, — он сделал глоток и, нахмурившись, уставился на ковер. — Я только что избавился от Лиззи, а покоя все нет. У меня нет на это времени. — Для беседы, — протяжная нотка вопроса, насмехающаяся над ним. — На пикнике. — Для беседы со слугой, — решительно сказал Сиэль. — У меня нет времени думать. Это утомительно. — Понятно. Вы отослали гостей посмотреть на пчел, вместо того чтобы вводить их в замешательство своим разговором, — глаза дьявола сверкнули. — Сад выглядит весьма прелестно. Они могли бы также насладиться им. Но зверь, бесспорно, был прав. Это было не просто настроение. Неопределенность утомила его. Он готов был сделать почти все, чтобы восстановить равновесие. — Полагаю, прагматизм милорда больше не должен вызывать у меня удивления. Граф услышал, как остальные возвращаются по тропинке, и платье тетушки уже показалось сквозь деревья. Однако у него было лишь мгновение, прежде чем они оказались в пределах слышимости. — Прагматизм твоего господина, — сказал он, — явно более сдержан, чем мог бы быть. Я мог бы собрать всех в доме и сказать тебе развлекать их весь день. Дворецкий выгнул брови. — Неужели вы бы так поступили? — его это позабавило. — Я мог бы приказать тебе развлекать мою тетю, жонглируя роем пчел. Или нанизать себя на колышки для подвязки томатов. — Так вот как выглядит ваша чуткая озабоченность, мой лорд? Его тетя поднималась по ступенькам, держа под руку дядю Алексиса, во главе возвращающихся гостей. Сиэль не повернул головы. — Разумеется, — сказал он. — Мой прагматизм полностью милосерден. В отличие от персидского царя. — Какого персидского царя? — спросил мужчина, вытирая носовым платком покрасневшую верхнюю губу. — Дарий? Или Ксеркс? Граф посмотрел на него и заколебался, когда его разум отозвался гулким эхом. Он не мог вспомнить, какой именно царь. Возможно, это все-таки был не один из персов. Мальчик не обратил внимания на детали, когда его отец рассказывал эту историю, потому что был еще мал, и не слушал должным образом, он не знал тогда, как каждое из этих обрывочных воспоминаний будет однажды упрятано в дальний ящик. Скопившиеся, смешанные, словно осколки разбитой тарелки. Слишком разбросанные, чтобы их можно было собрать заново, и слишком ценные, чтобы когда-нибудь отпустить. — Ну, продолжай, — сказала тетя Фрэнсис. — Да, — кивнул Себастьян. — Продолжайте, господин. Сиэль оглянулся. В глазах демона был незнакомый жар, и он смотрел на него с беспокойством. Но граф тоже мог рассказать историю и заставить существо слушать. Элизабет встала рядом с матерью и принцем Сомой, и мальчишка оглядел всех присутствующих. Каким-то образом он обнаружил, что обращается к собравшимся. Это не имело значения. Эдвард счел бы его ребенком за то, что он упустил детали, но это было неважно. В конечном итоге дело было не в историческом факте. — Это был один из царей, — начал Сиэль. — Очень мудрый. И явно человек безжалостных суждений. Он пережил войну и революцию, но столкнулся с неожиданной проблемой. Царь случайно влюбился в одну из своих жен и был весьма обеспокоен тягостными ощущениями. Он сделал паузу. Быть может, мальчик наполовину ожидал, что Себастьян что-то скажет, исправит его факты. Или вставит какой-нибудь пренебрежительный комментарий, но дьявол хранил полное молчание, внимательно наблюдая за ним. — Это стоило ему сна и спокойствия, — продолжил граф, — и ни у одного из его советников не было никаких решений, — ему вдруг стало не по себе. Грудь сдавило, внутри все сжалось. — Царь обдумал свой выбор и пришел к выводу, что любовь затмила его рациональные функции. — И что? — спросила тетя Фрэнсис, которая знала эту историю; конечно же, знала. Она бы услышала, как об этом рассказал ее брат. — И... — Сиэль замолчал. Он устремил взгляд на добродушное спокойное лицо дяди. Но что-то ужалило его, как колючка. Медленный поворот. И затаившая дыхание разгадка. Это была ошибка. Внезапная, чудовищная. Неподходящая история для этого места, этого дня, и ему никогда не следовало даже заикаться на эту тему. Он не мог этого сказать. — Что он сделал? — спросила Элизабет. Ее глаза были широко раскрыты. Она не знала этой истории. В горле застрял горячий ком. — Царь знал, что никогда не будет свободен, пока она жива. Его счастье было связано с ней, — он едва мог сделать вдох. Какая глупость. Каким ошеломляюще глупым он был. — Поэтому король позвал палача. И убил свою жену. Он не мог обрести душевный покой, пока она не умерла. — И впрямь, — тетя Фрэнсис хмыкнула и отвернулась к боковому столику, где Агни начал заваривать еще один чайник. — Боюсь, мы, простолюдины, не наделены властью древних персидских монархов. Я содрогаюсь при мысли о том, насколько уменьшилось бы население, если бы нам всем было дозволено вести себя подобным образом. Принц Сома рассмеялся. И остальные тоже, но Сиэль закрыл глаза. Его руки были холодными. Так глупо, и ему оставалось винить лишь себя. Его сердце бешено колотилось в паническом ритме. Что заставило его рассказать эту историю? Почему она всплыла у него в голове? Что-то перехватило дыхание, как будто набитый дымом рот. Ему захотелось закашляться. Задохнуться. Если бы он раздвинул ребра и пошевелил измученными легкими, что бы он обнаружил? Что за путаница, словно паутина, вилась поперек полости его сердца? Чье имя? — Какая жуткая история, — сказала Лиззи рядом с ним. — Все древние были настолько подлыми. Финни сказал, что в саду растут абрикосы. Мы можем пойти и посмотреть? — Чуть позже, — шепот. — Ах, что ты читаешь? Она стояла на коленях среди подушек и ворковала над корзиной с книгами. В руки ей попал маленький томик Бодлера, и Сиэль вздохнул. Почти стон. — Они были в библиотеке. С... — имя застряло у него в горле, и он сглотнул. — Дворецкий принес их вниз. — Ты это читал? — она пролистнула страницы, ее глаза расширились. Ужас и что-то близкое к благоговению. Ее губы беззвучно шевелились, когда она переводила с французского, а затем Элизабет прочитала вслух, приглушенным голосом. — «Леса дремучие, вы мрачны, как соборы. Печален, как орган, ваш грозный вопль и шум. В сердцах отверженных, где вечен траур дум. Как эхо хриплое, чуть внятны ваши хоры». Ох, какой ужас. «Не смотри дальше, мое сердце, звери съели его». Вы только послушайте это! «Есть женщины, которые вызывают желание покорить их и наслаждаться ими; но что до нее, я лишь хотел бы медленно умирать под ее взглядом». Паула перегнулась через плечо. — Это омерзительно. И граф не мог не согласиться. — Звучит так, как будто это было написано чудовищем, — сказала кузина. — Или изголодавшимся путником, — она бросила книгу обратно в корзину. — Я могла бы описать так один из кошмаров. Я слишком несчастен, и мое сердце слишком поганое. Все просто. Моя возлюбленная шатается, как ирландская упряжная лошадь. А потом добавить что-нибудь о личинках. Служанка фыркнула. — Мы должны это записать. И Элизабет хлопнула в ладоши. — Моя любовь — это переполненная плевательница в тускло освещенной ночной таверне. Они рухнули со смеху. Это было нелепо. Поэзия и побуждения, которые ее породили. Грязные, бессмысленные и чувственные. Иногда болезненные. Но в желании нет ничего благородного. — Мое сердце, словно опавший персик, — сказал Сиэль. — Мое сердце будет иметь привкус пепла, — он закрыл глаза от солнечного света.·•════·⊱••≼♞≽••⊰·════•·
— Вы устали, господин? Мальчик посмотрел на него из-под полей шляпы, пока шел, невозмутимо и безучастно; он презирал, когда люди делали очевидные замечания, посему, как обычно, проигнорировал этот вопрос. Тени удлинялись от ясного полудня до лазурной предвечерней поры, стелясь лужицей под тополями. По длинной садовой стене с разноцветными шпалерами для вьющихся растений, растущими на фоне теплого кирпича и раскинутыми в стремлении словить солнечные лучи. Группа собралась впереди, вокруг развесистых деревьев. Взволнованный голос Элизабет донесся до них, пока она собирала абрикосы, наполняя карманы Финниана и Сомы. Себастьян притормозил на тропинке и повторил попытку. — Вы наслаждаетесь обществом своей семьи, милорд? — Всего лишь еще один обычный день, — сказал граф. — Ем пирожные. Смотрю на цветы. Насмехаюсь над Бодлером. — Я так понимаю, леди Элизабет не одобряет сентиментальность поэта. Смех Сомы послышался с другого конца дорожки. Возможно, мальчишка знал, что их не подслушают. Он пожал точеными плечиками. — Леди Элизабет не одобряет нравственность поэта. Не думаю, что она вообще принимала во внимание его сентиментальность. Дворецкий еще больше понизил голос до приятного шепота. — У нее обычное буржуазное избегание неприятностей. Этого следовало ожидать. — О, — холодно, — это полностью допустимо для леди. Для истинной леди. Она вполне приемлемая невеста. Он улыбнулся демону. Резко и поразительно. Так ярко, так неожиданно, что слова, казалось, сорвались с губ Себастьяна. Дворецкий скрестил руки. Злой маленький негодник. — Вам следует собирать плоды, пока есть возможность, милорд. Или аппетит наконец-то подвел вас? Мальчик бросил на него угрюмый взгляд. Он выглядел беспокойным, взволнованным. Его руки судорожно сжимали трость, которую он воткнул в гравийную дорожку. — Мне незачем этим заниматься, — он указал тростью на ближайшее к ним дерево с аккуратно переплетенными ветвями, увешанными ярко-розовыми абрикосами. В воздухе гудели осы. Пахло сладковатой гнилью, едкой и острой. Почва под деревом была усеяна опавшими плодами, в которых копошились и стрекотали насекомые в сочной мякоти. Себастьян не смотрел на них. Он следил за тем, как его юный господин прочищает горло, подавляя кашель и хмурясь из-за першения. — Ну же, пойдем, Сиэль, — позвала кузина, и вслед за ней раздался неодобрительный голос ее матери, далекий, но различимый: «Леди не повышают голос, Элизабет». — Милорд. Граф кашлял. Слишком сильно. Кашель начинал застревать в груди, переходя в грубый ритм, который неприятно скрежетал. Его начало тошнить, грудь тяжело вздымалась. — Дышите, господин. Мальчишка так и сделал. Плотно сжав губы, он с трудом втягивал воздух через нос. — Стойте прямо. Граф сверкнул глазами, горячими от сдерживаемых слез, и, вновь закашлявшись, уткнулся в сгиб руки, потирая разгоряченные щеки кулаком. Себастьян вздохнул и подошел ближе. — Вот так, мой лорд. Мальчик послушно поднял лицо, все еще прерывисто дыша и яростно краснея. Демон взял заостренный подбородок одной рукой, а другой обхватил пылающую щеку. Мягко успокаивая, и стирая большим пальцем в перчатке блестящие слезы с опущенных пушистых ресниц. — Тск. Вы, люди, действительно прискорбно чувствительны. — Помолчи. Просто этот запах опавших плодов... — Ах это... — Плоды на ветке свежие, не перезревшие. Не понимаю, как они могли так быстро испортиться. — И в самом деле, — Себастьян улыбнулся, глаза молодого господина были закрыты, и некому было это засвидетельствовать. Он что-то бормотал, пытаясь заполнить тишину. Пытаясь отвлечься от прикосновения демона к своему телу. — Финни, — нахмурился мальчишка. — Должно быть, он каким-то образом испортил деревья. — Таланты Финниана и впрямь безграничны, — сказал дворецкий, — но даже он не смог бы в одиночку уничтожить весь урожай абрикосов, пораженных гнилью, — слуга закончил вытирать хрустальные слезы, но не отпустил крошечное фарфоровое личико. Он наблюдал за закрытыми веками с тонкими голубыми прожилками. — Вам следует винить в этом дождь и солнце, мой лорд. Они питают живые растения, но также могут быть орудиями разрушения. Если плод незрелый, если он подвергается избыточному воздействию, значит, не защищен. Живительный дождь и тепло, которые должны его подпитывать, приводят к чему-то иному. К омерзительному гниению. Как я уже говорил вам ранее... — его большой палец прошелся по линии изящных бровей. — Ничто не защищено от угрозы разрушения. Небесная синева открылась. Пронзительная, бескрайняя. — Отвратительно. — Почему вы разочарованы, милорд? Мы можем найти что-нибудь более подходящее на ваш вкус, — Себастьян скользнул рукой ниже, обхватив тонкую шею и ощутил, как под ладонью резко дернулось адамово яблоко. Прекрасные глаза сузились. Дыхание участилось. Должно быть, господин что-то почувствовал, какое-то волнение, пусть даже смутное; по крайней мере, желание. Сладостную неудовлетворенность, когда его аккуратный член опутан шелком, и чем глубже пульсация, тем яростнее боль от этой растущей в нем привязанности. Нежной, крадущейся бархатной скверны в его сердце. — Мне ничего не нужно, — непривычно приглушенно. Дворецкий хотел заговорить. Ему хотелось указать на очевидную ложь, привлечь внимание к учащению пульса графа, к мучительному приливу жара внутри шорт. Однако у молчания есть своя сила. Оно сработало и раньше, когда лорд пытался поведать свою маленькую историю; оно вытягивало из него слова, как серебряный крючок. Молчание — это оружие, если обращаться с ним умело. Себастьян усвоил это. Он наблюдал за работой своего господина. Он ничего не сказал. — Я не... — малиновые губы приоткрылись. Он колебался. Колебался на каком-то невидимом рубеже, и кровь демона забурлила, словно зверь, сорвавшийся с поводка. «Сейчас. Скажите что-нибудь». Но дворецкий лишь смотрел. Это молчание ускользнет от них обоих. Граф выскользнул из его рук и отвернулся, направляясь обратно к крокетной площадке и беседке. — Я не хочу слышать этот запах. Себастьян последовал за ним. Длинные шаги, один на каждые два быстрых шага мальчика. — Я думал, вам это покажется любопытным. — Гнилые плоды не являются чем-то особенным, — резко сказал лорд, ныряя под ветви и огибая садовую грядку. — Разложение — это банально. Оно повсюду. В процессе распада нет ничего примечательного, — он резко остановился на пересечении дорожки. — Только не в случае с садом, — его тень упала на землю и скользнула по гибкой спине, поглощая собственную тень графа. Полностью затмевая. Поворот тропы скрыл их от гостей, и демон наклонился ниже. — Некоторым существам доставляет огромное наслаждение вскрывать созревающий плод и находить в нем разрушенную сердцевину. Он положил руку на худенькое плечо и вдохнул аромат волос, солоноватый пульс на хрупкой шее. Неистовый жар тела. Мальчишка прерывисто дышал. — Не прикасайся ко мне. — Животные получают от этого удовольствие, милорд, — он был достаточно близко, чтобы почувствовать шелковистую кожу под своими губами. — Птицы, прилетающие в сумерках, чтобы насытиться. Осы, опьяненные летним гниением. Его губы слегка сжались. Граф судорожно вздохнул и отстранился. Где-то позади них раздался звонкий смех Элизабет, и демон отпустил его. Вздыхая. Наблюдая за быстрыми семенящими каблучками, за позолоченным блеском тесьмы на пиджаке; господин упорхнул, как испуганная золотая пчела в весеннем саду.·•════·⊱••≼♚≽••⊰·════•·
Сиэль не вернулся в беседку. Он свернул направо по дорожке, и в нос ему ударил резкий лимонный аромат белых роз. Кусты здесь были похожи на снежные сугробы, а каждый бледный цветок усыпан золотой сердцевиной. Он нашел каменную скамью у мягкой живой изгороди и сел, свободно держа трость в руках и скрестив лодыжки. Лицо его было обращено к солнечному свету, пробивавшемуся сквозь листву буковых деревьев. Казалось неправильным, что день должен проходить безмятежно, без какого-либо отголоска смятения, сковавшего его тело. Небо должно быть пасмурным. Сад должен быть залит дождем. Граф не знал, что нужно сделать, чтобы успокоиться. Он иррационально чувствовал, что находится на грани слез, и эта мысль одновременно раздражала и вызывала у него отвращение. Ему не следовало рассказывать эту историю. Он чувствовал себя так, словно его каким-то образом заманили в ловушку, словно это было то, что никогда не должно было прозвучать из его уст. Но это была всего лишь история. Мимолетная идея, причудливая, запутавшаяся в какой-то паутине в его сознании и теперь извивающаяся, как будто на нее был брошен безжалостный свет. Он не хотел видеть. В конечном итоге тот древний царь оказался прав. Слабость должна быть искоренена. Сиэль закрыл глаза. Осмелится ли он сделать это? Вытащить эту трепещущую когтистую тварь из своей груди и задушить? Под ребрами быстро вспыхнуло что-то маленькое, горячее и непокорное. Оно болело, да. Пульсировало, как будто он спрятал внутри себя грозу. Умоляло о свободе. Причиняло чертовски невыносимую боль, но оно было его собственным, его собственным, и он не хотел его терять. Если бы ему удалось скрыть это, все могло бы продолжаться благополучно. Если бы он мог хранить это в ящичке, как маленький ребенок, который нашел жука с оторванными крыльями и держит в своем кармане. Каблуки захрустели по гравию. Ему не нужно было видеть, чтобы понять, кто это, чтобы узнать этот размеренный шаг. Так преднамеренно, потому что существо могло двигаться бесшумно, если бы захотело. Оно могло получить все, что хотело. Сиэль все равно открыл глаза. — Юный господин, — дворецкий склонился перед ним. Мальчишка сжал руки в кулаки. Это был нож, пронзивший его насквозь, этот лукавый сверкающий взгляд. Ему нужно было отдышаться. И почему это должен был быть именно он, его зверь, его монстр... Но это всегда будет демон. У графа закружилась голова. Ветер шевелил ветви над головой. Лепестки роз разлетались у ног слуги, и мир казался туманным. Несуществующим. Словно он был соткан из света и воздуха, и если бы мальчик попытался ухватить его, ему пришлось бы закрыть глаза от ослепляющего сияния. Но он уже знал, что ухватится только за шипы. Себастьян улыбнулся, слегка и жутко. Его невероятная красота была слишком резкой. Он тоже был нематериален, как будто сотворил себя из белых лепестков и черного камня, из шелка и шипов роз. — Видимо, это было немного чересчур для вас, — голос дворецкого был низким. Рядом с ним. Мягкое прикосновение к его колену. Что? Что... Сиэль сглотнул. — Что? Демон рассмеялся. Горячий и восхитительный смех у его уха, и прикосновение плотно сомкнулось. Хватка между ног графа, и он задохнулся. Это было реально. Внезапный физический шок удовольствия. — Ах, ты не можешь... Но он мог, если бы захотел. Они могли. Как просто сложиться, попасть в шаблон его желания. В форму его потребностей. Ведомый ловкими руками своего слуги. Себастьян надавил кончиками пальцев, разминая возбуждение с медленной жестокостью. — Стоит ли мне освободить вас, милорд? — Замолчи, — прошипел Сиэль. — Я пришел сюда не для того, чтобы... — он потянулся, цепляясь за лацканы пиджака дворецкого, когда тот склонился над ним. Лицо дьявола было совсем рядом с его собственным, дыхание обжигало шею, а злые пальцы расстегивали пуговицы. — Не прикасайся ко мне. Это не... — он ахнул, когда Себастьян высвободил член из расстегнутой ширинки и слегка погладил его. Мальчик посмотрел вниз и вздрогнул. Ствол был набухшим, опутанным бледным шелковым бантом и потемневшим почти до пурпурного цвета. Демон опустился на колени. Между его раздвинутых колен, с той же спокойной заботливостью, с которой он зашнуровывал ботинки своего господина. Однако глаза. Горящие углем из-под длинных ресниц. Переполненные болью. Голодные. Ах... Сиэль застонал, задыхаясь сквозь зубы, когда ловкие пальцы дразнили его. Когда Себастьян наклонился, чтобы обдать горячим дыханием ладонь и член, лежащий на ней. Эти глаза. Восхитительные, чудовищные. Какова природа чудовищности? Возможно, нет никакой разницы, хочешь ли ты поглотить ее или быть поглощенным ею. Возможно, это даже не имеет значения, пока она абсолютна, совершенна. До тех пор, пока кто-то будет поглощен. Оба. Что останется? — Вы все-таки не справились, мой лорд, — голос был полон сожаления. Ложь, ложь. — Я полагаю, что вам придется кое-что отдать взамен, если вы хотите быть освобожденным. Схватившая его рука была раскаленной мукой. — Что? — он вздрогнул, хватая ртом воздух. — Какого черта тебе нужно? Улыбка демона была мягкой. — Ничего особенного, молодой господин. Я просто хочу увидеть вас в новой одежде, которую прислала мисс Хопкинс. Сиэль зарычал. — Тебя в любом случае это ожидает. — Да, милорд, — сказал Себастьян. — Но я хотел бы не торопиться. Эти глаза. Эти опасные глаза. — Как долго? — День, — сказал дворецкий. — И ночь тоже. Граф застонал. В желудке вспыхнуло пламя. Теперь все его тело протестовало, и он ударил ногой по каменной скамье. — Ладно, ладно. Сделай это. Поторопись. Себастьян не стал развязывать ленту. Он взял яркую головку в рот, очень нежно, его длинный язык обвился вокруг нее. Сиэль подавил свои звуки в кулаке. Ему хотелось большего. Всего, глубже, его член пульсировал, как непрекращающаяся головная боль, и он собирался закричать. — Ты скажешь мне, если кто-нибудь придет. Демон не ответил. Но он поднял взгляд, его глаза ехидно сверкнули. — Ты ведь сделаешь это, не так ли? Боже, Боже, Себастьян... Дворецкий отстранился, и возбуждение графа задрожало, лихорадочное и нетерпеливое, с шелковой ленты капала влага. Себастьян с любопытством пошевелил пальцами. — Интересно, что бы случилось, если бы я оставил вас в таком состоянии? — Бесишь! Делай свою работу. Отсоси мне. — М-м-м, — поглаживая основание аккуратного члена, вызывая дрожь в ногах. — Вы нуждаетесь в этом? — Умолкни. Демон погладил головку большим пальцем, слегка дергая мокрый хвостик. Сиэль вздрогнул. Лента тянулась, медленно развязываясь, но зверь держал ее зажатой. Он поднял свои жестокие глаза. — Вы должны сказать это, милорд. — Ты получил то, что хотел. Делай, что тебе говорят. — Господин. — Будь ты проклят! Будь проклят твой дерзкий, чертовски бесполезный рот и твое полное... — Господин. — Мне это нужно. Да, Господи, пожалуйста... Рот Себастьяна вновь обхватил его. Агония усилилась. Сиэль не смог сдержать голос, скорчившись на сиденье. Стройная нога сдвинулась и каблук ботинка заскрежетал по камню. Он согнулся, задыхаясь. Дворецкий развязал ленту. Мир растворился, утопая в белом солнце и лепестках. Мальчишка вздрогнул. Влажность под коленями, легкая боль, тающая во рту зверя. К счастью, все произошло быстро. Он тяжело опустился на скамью, его шея горела. Сиэль был слишком измучен, чтобы двигаться. Себастьяну пришлось застегивать ему пуговицы. И он даже не протестовал, когда дьявол взял его лицо обеими руками и поцеловал, коротко, глубоко, все еще влажный от его собственного обжигающего вкуса, прежде чем они отстранились друг от друга. — Черт, черт... — Леди Элизабет, — произнес дворецкий с излишней официальностью, потому что граф уже услышал ее высокий голос, доносившийся из-за розовых изгородей. — Сиэль. Сиэль! — послышался звук каблуков на гравийной дорожке. — Мы собираемся спуститься к реке. Отец согласился покатать нас на лодках. Разве ты не хочешь присоединиться? — Разумеется, — сказал он, откашлявшись, и когда она подошла к концу тропы, он уже ждал ее с тростью, зажатой под мышкой. Его спина все еще была влажной под застегнутой рубашкой. Его слуга неизменно был рядом с ним.·•════·⊱••≼♚≽••⊰·════•·
Даже бесконечный день в конце концов превращается в вечер. Голос тетушки вызывал раздражение под кожей, приступ боли, который приходилось игнорировать. Терпеть. Но она была привычной, такой же неотъемлемой частью его детства, как запах сумеречного сада. Измельченная мята, весенняя почва. Золотое присутствие Элизабет. — Пойдем, все возвращаются в поместье. Мы можем потанцевать в бальном зале после ужина? Сиэль пожал плечами, когда гости начали собирать шляпы и зонтики. Он старался не думать о других праздничных днях, о других Пасхах, когда они все вместе собирались в саду. Например, о той, когда он изнурял себя катанием на лодках, играл в догонялки и ел сахарные яйца, а мать тонкими прохладными руками измеряла температуру его лба; она всегда знала, чего он хочет, еще до того, как он узнал себя. Она велела ему остаться с отцом. И тот посадил его к себе на колени. Ему было тепло и хотелось спать, пока взрослые вели непринужденную беседу, с низким папиным голосом в волосах и гулом твердой груди позади него. Сильные пальцы обвились вокруг его собственных, и сахарное яйцо стало липким в их сплетенных руках, пока он медленно засыпал. — У тебя все хорошо, м? — от его тети. Неожиданно, когда она зашагала рядом с ним по садовой дорожке. — Да. — Мы с Алексисом планируем остаться на день-два. Надеюсь, это не доставит тебе неудобств? — Нет, — сказал Сиэль, — разумеется, нет. У него не было веских причин возражать. К тому же он подозревал, что она хотела присмотреть за ним. Убедиться, что граф справляется с делами — осторожность, которую он, несомненно, почувствовал бы в ее ситуации. Племянник и будущий зять, недавно избежавший смерти от рук нежити, пожирающей плоть: вполне логично испытывать любопытство относительно его психического состояния. — Чудно, — сказала тетя Фрэнсис. Она вздохнула, слегка приподняв туго затянутую грудь, так похожую на Элизабет, что у него в голове возникло странное ощущение, словно тумблеры в замке каким-то образом переключились, что-то встало на свои места. В ее сознании или в его; он слишком устал, чтобы понять, нравится ему это или нет. На обратном пути Лиззи хотела держать его за руку, и Сиэль не стал возражать. Ее пальцы были такими же маленькими, как и у него. Теплыми, немного влажными. Она шла быстро, опережая всех остальных, и он обнаружил, что слегка притормаживает, отставая от нее на шаг; казалось, это отнимает часть сил от ходьбы, что было совсем не неприятно, пока он не понял, что его тащат за собой, как собаку. Вряд ли это имело значение. Они были почти у самых ступеней. И если бы ее не было рядом с ним, мальчишка, вероятно, сделал бы что-нибудь безрассудное и глупое, например, щелкнул пальцами и позволил бы своему дворецкому нести себя. — Ой, смотри... — кузина остановилась, ее пальцы сжались вокруг его пальцев. Сиэль проследил за ее ускользающим взглядом. Это была скромная небольшая белая бабочка. Они наблюдали, затаив дыхание. Нежное создание пролетело над их головами и опустилось на волосы Элизабет. Затем на плечо. Она подавила писк восторга, ее глаза невероятно расширились. — Должно быть, это к удаче, — Лиззи коснулась его руки. — Наверное. Ты так не думаешь? Он почувствовал внезапную усталость. — Почему все должно что-либо означать? — Потому что, — она запнулась, уперев руки в бока, и бабочка вспорхнула в розовые кусты. — Если все не будет ничего означать, тогда в чем смысл? Граф почувствовал, как его охватывает нетерпение. — Возможно, его и нет. Но изумрудные глаза заблестели. В них отразилась искорка веселья. — Знаешь, на кого ты похож? Это именно то, что... — Знаю, — коротко. Элизабет остановилась. Ее лицо омрачилось. — Мне очень жаль. Я знаю, ты безумно скучаешь по нему. Мне жаль. Ты просто напомнил мне. — Раньше он много чего говорил. Он был мечтателем. — О, Сиэль... — теплые руки внезапно прижались к нему. Объятие безмолвного сочувствия. — Тебе позволено скучать по нему, — прошептала кузина ему на ухо, но она ничего не поняла. Он старался не расслабляться в ее объятиях. Граф не мог позволить себе ни минуты слабости, вспоминая мальчика, который умер, или того, кто остался позади. Он никогда не сможет оплакать ни одного из них. — Вот ты где, Сиэль... — Я здесь, — он высвободился из объятий и повернулся к ожидающему Соме, не обращая внимания на лицо своей тети, когда остальные догнали их на тропинке и прошли ко входу. Игнорируя хмурый взгляд Эдварда. Он не осмеливался взглянуть на Себастьяна. Рука Элизабет выскользнула из его руки; она собиралась принять ванну и переодеться к ужину. Кузина улыбнулась ему через плечо, когда ее юбки зашуршали вверх по парадной лестнице. — Агни сказал, что, возможно, мы сыграем сегодня вечером в бильярд, — сказал принц. — Не сегодня. — Ох, — лицо Сомы слегка поникло. — Но у нас есть завтрашний день! Как же чудесно. Мы можем оставаться здесь столько, сколько ты захочешь. Мальчишка с трудом сдержал слова: «Ты должен сосчитать до десяти». Но он этого не сказал. И Сома, вероятно, все равно бы не заметил. Или, быть может, он просто проигнорировал его, слишком довольный, дабы взять в расчет несколько резких слов. Возможно, это было его представление о дружбе. — Завтра, — сказал граф и, вздохнув, начал подниматься по каменным ступеням. — Завтра мы могли бы отправиться на охоту. Если хочешь. — Ах, Сиэль! Это было бы прекрасно... — Пожалуй, — если бы он стряхнул с себя эту томительную усталость. Если бы ему позволили поспать до полудня — да, — мы поговорим об этом после ужина. Поднявшись наверх, он потер глаза костяшками пальцев. Тетя Фрэнсис этого бы не одобрила, но она уже была где-то в одной из гостиных, вероятно, читая дяде Алексису лекцию о том, как правильно застегивать пуговицы на жилете. Сиэль не хотел прятаться в библиотеке: Сома знал, что это его убежище, и нашел бы его там. У него не было ни малейшего желания выходить из себя перед принцем этим вечером. Бесспорно, он мог бы пойти в свою спальню, но там его ждала кровать, мягкая в тусклом свете камина, и граф знал, что присядет лишь на мгновение, может быть, отдохнет, и уже точно не спустится до конца ночи. Он помедлил. И со вздохом открыл дверь своего кабинета. И закрыл ее за собой, услышав, как на дубовом столе зашелестели бумаги. Сиэль не был здесь с момента начала их путешествия. Вещи лежали не на своих местах; Танака был здесь, помогал, пока он был болен. Он ценил помощь, но не следы чужого присутствия в его святилище. Мальчик вновь вздохнул и опустился в кресло. Рассеянно качнулся, ударив каблуком по нижней части стола. Переставил ручки в мраморной подставке. И убрал несколько папок, аккуратно разложил по ящикам; была Пасха. Никому не придется заниматься этим в течение нескольких дней. Это помогало, если он оставался чем-то занят. Граф научился этому много лет назад. Лишь сейчас он задумался, не это ли заставляло его отца оставаться здесь допоздна. Склонившись над бумагами. Расхаживая перед камином. Неужели он тоже боялся того, что мог увидеть, закрыв глаза? На то была причина. Невозможно жить, являясь членом организации «Аристократов Зла» без какого-либо груза греха, нарушающего чувство равновесия. Даже если собственные опасения Сиэля были весьма своеобразны для британского дворянина. Он нахмурился, складывая папки в стопку. В нижнем левом ящике лежала тетрадь, что было неправильно: он хранил свои школьные принадлежности в библиотеке. Граф пролистал ее, перевод с латыни и грамматика; скучно. Он дошел до конца. «Филия». Мальчишка моргнул. «Филия» — привязанность, сосредоточенная на духовном уровне. Дружба, верность, любовь между равными: обмен мыслями и идеалами друг с другом. Сбалансированные эмоции. Написано его собственным почерком, с его собственной смазанной пометкой. (Возможно, именно это я испытывал к Лиззи, когда мы были детьми; впрочем, между нами давно уже нет никаких эмоций. Себастьян ошибся, как я и ожидал.) Безусловно, он помнил тот день — несколько месяцев назад, когда демон поставил перед ним нелепую задачу написать стихотворение для Элизабет. На день святого Валентина. Граф мог бы счесть это каким-то предзнаменованием. Но он не верил в приметы. Это просто совпадение, лишь глупец чувствует необходимость находить эзотерические связи между разрозненными вещами. «Мания», говорилось внизу страницы. Самая неустойчивая форма Эроса. Если «Агапе» — высшая разновидность любви, то «Мания» — низшая и самая опасная. Одержимость, принуждение, ревность: всепоглощающая сила, которая подавляет и связывает отношения. Собственнический порок, способный уничтожить объект своей похоти. Ближе всего к первобытному голоду, чем к чему-либо еще. Он закрыл тетрадь и бросил обратно в ящик. Это было похоже на что-то оставшееся от его детства, от другой эпохи. В груди защемило что-то болезненное, какая-то жалость. Но не к себе, а к кому-то другому. К ребенку, которым он был когда-то, слишком давно, с другим именем, теплой постелью и представлением о том, какой должна быть жизнь. Вначале он подумал, что это странное новое явление в его душе может быть чем-то вроде ящика Пандоры. Когда вы выпускаете на волю всю остальную боль и досаду, все страхи и кошмары, остается ли что-нибудь на дне? Это то чувство, которое ты обретаешь, когда отдаешь все остальное? Но это было неверное суждение. Быть может, это было что-то вроде паутины. Сначала это просто шелковая нить. Нежная, до абсурда хрупкая. А затем на нее накладывается другая. Противоположная. Медленно нарастая, превращаясь в нечто незнакомое, почти невидимое, но при правильном освещении она блестит, натянутая между ними. Паутина должна быть закреплена с обеих сторон. Верна ли эта аналогия? Нет. Эта штука была развращением. Слабостью, глубоко укоренившейся в его духе. Что, по его мнению, хотел от него зверь? Он не ждал милосердия. Неужели они действительно стояли здесь, в кабинете, и обсуждали сонеты? Граф спустился вниз. Сома ждал на лестничной площадке. — Сиэль. Сиэль? — Что? — резко. У него болела голова, и он не слушал. Его потребности ожесточились, они были немногочисленны и просты: он хотел тишины. Горячего чая и постели. — Себастьян искал тебя. — Дворецкий может подождать. Еще даже не наступило время ужина. — Он сказал, что это важно. В библиотеке. Сиэль пошел, его грудь пылала от возмущения, вызванного ответом на призыв существа, от негодования по поводу этой связи между ними, любой связи, которая требовала его послушания. Но он пошел. Мальчик зарычал, закрывая за собой дверь. — Лучше бы это было важно. — Разумеется, мой лорд. Себастьян не готовил комнату к позднему визиту господина, как ожидал Сиэль, а наводил порядок: демон задернул портьеры и теперь стоял на коленях у камина, разбрасывая угли кончиком кочерги. В помещении уже было холодно. — У меня были планы, — чопорно. — Я сказал Соме, что встречусь с ним за игрой в шахматы сегодня вечером. — Сегодня вечером милорд будет занят другими делами, — дворецкий встал, отряхнув перчатки двумя быстрыми ударами, и принял привычную перед графом позу: руки сложены за спиной, и только малейший поклон выражал жест почтения. Поклон содействия. Или скрытой угрозы, первобытной, словно взмах птичьих крыльев. — Неужели? — что стало привычным ответом Сиэля на сложные высказывания этой твари. Это был способ оттянуть время, пока его разум щелкал, как стремительный неисправный часовой механизм. — Моя тетя просила меня составить ей компанию? — Нет, милорд, — мягко. Очень ласково. Угольные ресницы опустились, как будто было невежливо наблюдать за замешательством своего господина. — Вы обещали мне свою компанию. Казалось, весь воздух улетучился из его легких. Вспыхнул. — Сейчас? Какая нелепость. — Вы так и не удосужились спросить, когда начнется ваше время, мой лорд. — Ты сказал — день. Уже почти вечер. — Значит, у меня есть следующие двадцать четыре часа. Сиэль сглотнул. — Верно, — сказал он. И остановился. — Нет. Ты не можешь, здесь моя тетя. И Элизабет, и Сома. — Я взял на себя смелость освободить вас от ужина, господин. И завтрака. Ваши гости отнеслись к этому с пониманием. Демон шагнул вперед. Граф не мог найти слов и отступил назад. — В конечном итоге это были самые насыщенные событиями несколько недель для вас. Думаю, будет правильным вам отправиться в свою постель. Не так ли? А теперь... Сиэль даже не заметил, что его прижали к стене, пока не почувствовал твердость позади себя. Дьявол склонился над ним. — Вы не вероломны, милорд. Вы отплатите мне. Себастьян не прикоснулся к нему. Даже его тень не упала на ботинки графа, но это не имело значения. Присутствие этого существа было удушающим. — Я не могу, — он надеялся, что его голос звучал ровно. — Мне нужно поспать. — Возможно, вам следовало уточнить свои условия, прежде чем соглашаться, господин. Сиэль не мог вымолвить ни слова из-за полного изнеможения и паники, охватившей его. Он задался вопросом, знал ли дворецкий, или это была простая удача, что демон ухватился за эту прихоть. Кончик пальца в перчатке коснулся его щеки. — Вы не хотите? Прямой вопрос. Тихий. Мальчик не мог даже предположить, означал ли этот медленный голос раздражение или удивление. Или какое-то глубокое и жуткое веселье. Бесспорно, он хотел. Демон был уже достаточно близко, чтобы его теплое дыхание щекотало щеку. Этот запах, резкий, как раскаленный металл в горле Сиэля, горячий, как жгучая пряность, что-то металлическое, как кровь на языке. Тепло тела Себастьяна было лучезарным, осязаемым. О, граф хотел. Но он уже знал, что то, что ожидало его сегодня ночью, было не той формы, что голод, холодом свернувшийся под ребрами. — Я устал, — сказал он. Кончик пальца скользнул по гладкой щеке. Вниз по беззащитной шее, неспешно, пока не встретился с краем воротника и не замер, прижавшись к биению его крови. На сей раз голос был ближе. — Разве я не оставил вас удовлетворенным, господин? Грудь Сиэля задрожала, словно его ударили. Он издал задыхающийся звук презрения. Мальчишка хотел спросить: «Ты понимаешь, как ты меня ранишь?» «Ты знаешь, что ты со мной делаешь?» Он вырвался из рук Себастьяна. — Ты довольно вовремя выдвигаешь свои требования, не правда ли? Граф вышел в коридор, сверкающие люстры которого были слишком яркими, слишком безвкусными для его глаз. Он повернулся и пошел обратно вверх по лестнице. Но услышал голос, ясный и низкий позади себя. — Я не могу контролировать, когда хочу вас, мой лорд. Это должно было быть правдой. — И я хочу вас прямо сейчас. Сиэль судорожно сглотнул. Его каблуки гулким эхом отдавались по мраморным ступеням, и он уже знал, что сегодня вечером не станет возражать. Что-то в нем всегда тянулось к зверю. Он не мог сказать «нет». Знал ли об этом Себастьян? Всегда ли это был единственный ответ? Возможно, два противоположных факта могут быть истинными, если они идеально сбалансированы. Если с одной стороны совершенное отрицание, сама пустота. Возможно, это единственное равновесие. — Прекрасно, — сказал он. Но это был всего лишь шепот. У него закружилась голова. От одной мысли и этой глубокой усталости. Его ноги волочились по лестнице. Он обнаружил семя ужасающей красоты в гнили своей жизни, и никогда не должен позволить ему прорасти. Сиэль нашел то, ради чего стоило жить, и это станет его смертью.