Привыкший жить в клетке — летать не сможет. Для этого нужно рискнуть всем, что у тебя есть — жизнью. Редко кто расправляет крылья и прыгает в неизвестность. Их называют храбрецами или глупцами в зависимости от того, хватило ли сил взлететь ввысь или же оказаться внизу, разбившись об ровную гладь. Объединяет их лишь то, что не смотря на конец, он им милее железной клетки.
Чонгук никогда не стоял перед выбором. Его жизнь шла чётко по одной тропинке и где бы не была характерная развилка, опережая его волю выбора, на одной из них всегда ставили крест. Красный такой, яркий, начерченный лучшим художником, с ровными линиями, которые ни на миг не позволили бы задуматься о том, что можно переступить их. Да он и не сильно пытался, он имел чёткое понятие слова «обязан» и ему был верен до конца. Как и своему отцу, как и всему Великому государству Чосон. Чон Чонгук был третьим сыном в большом семействе Чон. Его отец, Чон Югем, был одним из потомков аристократов в эпоху Корё, ставший в итоге одним из влиятельнейших чиновников со временем. Мать, Чон Хеын, была выдана замуж, когда ей было 17. Её родители хоть и были высшего сословия, но отдали дочку в семейство Чон не задумываясь, потому что лучшей (выгоднее) партии ей было не найти. И тогда никто даже и не думал о том, что сердце юной девицы было украдено другим. Ушедшим на войну, и так и не вернувшимся молодым пареньком. И только спустя 5 лет брака не по любви, она узнает о том, что на самом деле он был жив, просто на время отосланным подальше от нее заботливым указом её отца. Жаль, что даже эти новости не обрадовали её, ведь под сердцем она уже носила второе дитя от человека, которому была безгранично благодарна и которого, не смотря на все потуги, не смогла полюбить, лишь привыкнуть и смириться. Первенцем оказался будущий наследник — Чон Яндо, копия своего отца. А после, еще пять детей: Чон Хосока (второго и самого активного ребёнка, который еще находясь в животе, своими пинками изнурял свою мать), Чон Чонгука, Чон Лиен (первую девочку, которая напоминала отца лишь носом, в остальном же копируя мать), Чон Кихёна (самого младшего из мальчиков, который был слишком мягок для мужчины по словам отца), последним плодом любви главы семейства и смирением матери была Чон Хару. Дочь, которой отец подарил всю свою любовь, которую не получили другие. То ли возраст на него так повлиял, то ли позднее осознание, но он одумался. На других применять отцовскую любовь было уже поздно, поэтому она стала тем самым сосудом. И хоть Кихён еще тянул свои детские руки к нему также, как и цветы тянулись к солнцу, в ответ он получал лишь хмурое небо. Причины тому были неподвластны детскому разуму, но раскрыты позже, когда никто не был готов.***
Благородный белый, словно ранняя изморозь, скакун галопом рассекал по, казалось, безграничному зелёному полю. Было начало весны, приблизительно конец марта и все готовились к Ханами — цветению сакуры. Это было поистине великим событием. Этот праздник любил каждый человек: будь то старик или дитё, высшего сословия или обычный крестьянин, но в особенности его любил Чон Хосок. Правда, далеко не за чудесные краски, в которые окрашивались города. А за возможность, которая выдавалась крайне редко, но была слаще мёда. Ханами хранило его тайну, служило помощником и было верным спутником. Поэтому сейчас он несся на большой скорости прямиком в сторону дома, ударяя лошадь ногами по бокам, дабы та ускорилась. — Давай, Вайс, быстрее, мы очень сильно спешим, — крепче сжимая поводья, Хосок наклоняется и чуть ли не в ухо коню приказывает, будто надеясь, что так он точно услышит и поймёт его. А тот это и делает, ускоряется, издалека даже кажется, что они летят, совсем не соприкасаясь с землей. Вскоре ворота города отпирают, впуская одного из наследников, что сломя голову летит на белом коне, не заботясь даже о том, что может пришибить кого-то. Люди об этом знают и пытаются как можно быстрее убраться с дороги, чтобы уберечь свои жизни от этого нерадивого юноши. Хосок же, врываясь во двор, буквально спрыгивает со своего коня, поправляет чудом уцелевший кат на голове, достает из сумки письмо, гладит верного скакуна по бедру, тихо совсем нахваливая, и спешит на аудиенцию к своему отцу. — Отец! — парень врывается в комнату, широко раскрыв двери. В его руках прочно сжат сверток бумаги, уже слегка помятый и потерявший свою былую форму. До этого он был красиво перевязан красной лентой с характерной печатью, которую ставили в самом королевском дворце. Сейчас же она свисала почти что на самом краю и оставалось тайной, как еще держалась. — Отец… — Хосок заметно тушуется, замечая незнакомого ему человека, окидывает того взглядом и понимает, что это какой-то торговец. «Видимо, очередная сделка» — мелькает в его голове перед тем, как он с задержкой кланяется и отходит в ту сторону, которую махом головы указал Югем. Пытаясь уловить суть разговора, который, по выводам парня, уже подходил к концу, он только сильнее сжимает бедное письмо, потому что в жилах кровь кипит, в ней предвкушение плавится и оседает на кончиках пальцев лёгким покалыванием. — Так что это поможет нам покупать зерно дешевле. Вы согласны? — наконец подает голос торговец, когда интерес к только что прибывшему человеку пропадает. — Да. Но стоит прежде предупредить прежних доставщиков. Нам не нужны лишнее конфликты, когда посев уже на носу. Если мы решим этот вопрос сейчас, в будущем мы выиграем от этой сделки намного больше, — хлопнув себя по коленям, подытоживает Югем. На губах еле заметная улыбка расцветает, из-за чего можно сделать вывод, что разговор ему пришёлся явно по духу и результатом он доволен. «А это значит, что мою новость он воспримет еще лучше» — внутренний диалог Чона прерывается тихим басом отца: — Подойди. — Да, отец, — парень вмиг оказывается перед ним, позади себя слыша лишь звук закрывающейся двери. Он склоняется в низком поклоне и не спешит выровняться, но бросает взгляд на родителя и протягивает ему письмо, которое по внешнему виду напоминало скорее обычную бумажку. — Садись, — лёгкий кивок Югема позволяет занять место напротив. Хосок поправляет свой ханбок и принимает удобное положение. — Знаешь, сын, я, похоже, плохо воспитал тебя, — на этом моменте юноша невольно вздрагивает. На самом деле, его безумно бесили такие моменты, когда он начинал говорить загадками (а делал он это чертовски часто). Никогда не знаешь, что у этого старика на уме, но это определенно не принесет удовольствия по контексту. — Почему, отец? — в голове сотня мыслей, чего же он такого натворить мог. А тот нарочно тянет, словно издевается. Хотя, все старые люди со временем становятся медлительными, будто каждое движение требует большого затрата энергии, вины их в этом нет, поэтому такой холерик, как Хосок, подавляет свое раздражение, заталкивая куда поглубже. — Во-первых, разве тебя не учили стучать прежде, чем врываться, словно ураган? Что обо мне подумают люди, когда узнают, что мой сын не знает манер? Кто захочет иметь дело с человеком, который даже свое потомство удержать в узде не может? — старший Чон говорит спокойно, но холод, скользящий по каждой буковке, словно льдом её окутывая, закрадывается через уши парня и вновь он вздрагивает — разговор будет явно не из приятных. Всё же, когда Югем улыбался торговцу, он мастерски скрывал свое недовольство и раздражение. — Извини, я не хотел. Я был слишком окрылён тем, что изложено на листе в твоих руках, отец. — Ничего не должно задурманивать твой рассудок, сын. Никакие новости, обстоятельства или действия. Ты — Чон, сын Чон Югема. Не позволяй никому по глазам узнать, что в твоей душе. Будь уверен, любая из твоих оплошностей станет полезной для использования ее против тебя же, недоброжелатели прицелятся и запустят тебе эту стрелу в грудь. Прямо туда, где и зародилась твоя слабость. Помни об этом, — мужчина прокашливается, чувствуя, как от стольких разговоров уже в горле пересохло и продолжает: — А во-вторых, королевская печатка на этом огрызке тебя не смутила? — он наконец обращает внимание на лист бумаги, держа его двумя пальцами так, словно это никому ненужная вещь. — Какое право ты имел срывать ее и читать содержимое? Вряд ли ты настолько глуп, чтобы не догадаться, что это письмо адресовано мне. Не знай я, что там, я бы уже отдал приказ высечь тебя публично. А так… — Югем перевёл взгляд в открытое окно и замолчал. Со всеми делами он совсем потерял счёт времени. Потерял тот момент, когда серую хмурость прогнали яркие краски весны. Теперь чувствовалась жизнь. С каждым распускающимся цветком, зеленеющим лепестком, лёгким свежим порывом ветра хотелось ожить также. Но вот беда, тебе со всей своей настойчивостью закат старости освещает путь, и солнце собственного «Я» садится неумолимо быстро. — Так и что хочет от нас королевский дворец перед празднованием Ханами? Хосок вскидывает бровями. Камень с души сваливается, словно с крутой горы, слишком быстро. Да, его отчитали, но в то же время и помиловали. Он незаметно выдыхает, радуясь благословению судьбы, но в то же время не понимает, почему старший Чон сам не прочитает письмо. Проницательности ему не занимать, потому что так точно предугадать тему письма довольно сложно, если конечно, ты не прожил больше половины века. — Он хочет того же, что и в прошлый раз, отец. Он хочет тебя, меня и всю нашу семью, — взволнованность в голосе парня сочится. Хосок пытается ее подавить, но получается крайне хреново. Ему бы прежде надо было окунуться в чан с ледяной водой и уж потом вещать, но уже поздно, остается уповать на понимание отца. — Что же, — поглаживая седую бороду, глава семейства лишь усмехается, а давно потухшие глаза внезапно маленькими огоньками воспламеняются. — Семейство Чон принимает приглашение и будет готово двинутся в путь уже завтрашним днём. Передай всем, Хосок, пускай готовятся. Юноша послушно кивает и поднимается с колен. А после, прощаясь поклоном, удаляется из комнаты. Ему уже не терпится оповестить всех и увидеть реакцию на лицах своих родных. Всё же, все они ждали этого уж слишком долго, и наконец, время наступило. Чон Югем смотрит на дверь, за которой только что скрылась спина его сына и лишь головой качает. И всё же закат его также близок, как и далёк. Жизнь в детях продолжает бить ключом, не давая серости накрыть мужчину с головой. Он вновь переводит взгляд в окно, где очередной порыв ветра листву тревожит, а та упорно устоять пытается. — Ханами близко, — последнее, что говорит тот, прежде чем вновь окунуться в дела.***
Идеальность — жгучее желание несовершенного показаться лучшим, равноценному ему, небезупречному.
Сладкий стон в уши мёдом льётся и разрезает реальность в секунду. Он одурманивает сознание парня, который, повинуясь желанию, делает ещё один плавный толчок в податливое женское тело. Из уст вздох вырывается, потому что до чертиков хорошо и хочется ещё. И это «ещё» оба получают, сливаясь в их собственном танце на постели. Танце страсти, танце желания и танце дурмана. Мужские руки по изгибам чуть угловатым скользят и сжимают их, до расцветающих на фарфоровой коже отметин. Чонгука даже забавляет то, на сколько чувствительная девушка попалась ему. Её тело, словно музыкальный инструмент, реагирует на малейшее движение. А он, как искусный музыкант, играет на нём. Правда, недолго совсем, потому что когда ласкать женское тело надоедает, а на сосках груди небольшой слюна поблескивает, Чон резко меняется: былая нежность растворяется ровно в тот момент, когда на губах усмешка появляется, а девушка вскрикивает от резкой смены толчков. Взгляд свой задурманенный на парня бросает и видит перед собой скорее дьявола во плоти, нежели человека. От былой нежности и следа не остается, вместо нее приходит животное… — Это сумасшествие, Гук! — вскрикивает она, когда её над кроватью подрывают и вновь собой заполняют. От этого девушка голову назад закидывает и изгибается до хруста в позвонке. Простынь в руках сжимает и пытается хотя бы так держать себя в сознании. — Нет, сучка, это освобождение, — тихо шипит Чон, сквозь прикушенную губу. Ему и правда сейчас безумно хорошо. Он удовлетворяет свою потребность и даже не задумывается о том, каково его партнеру. Раз хорошо ему, значит хорошо и ей, по умолчанию. А та и возразить ничего не может, потому что самой стыдно признать, что нравится это наслаждение, граничащее с болью. — Чонгук, ты не пове…. — врываясь в покои брата, Хосок застывает на месте. Глаза по двум обнаженным телам скользят и хуже того, что те даже прикрыться не пытаются, также от шока оторопев. — Нет, блять, это ты не поверишь, Хосок. Да, я трахаюсь, — первым приходит в себя младший, поэтому тут же кидает обмякшее тело на кровать, прекращая держать за бедра на весу, и накрывает девушку одеялом с головой, даже не думая о том, что та может задохнуться. Она и писку не подаёт, и Чон невольно задумывается, а не немой ли от шока случайно стала. Ему совсем не хочется подобного исхода, всё же стоны у этой опороченной леди были слишком сладки для ушей парня. Опустив голову вниз, он прикрывает глаза и молиться о терпении, потому что брата своего хочется выпотрошить или же евнухом сделать, дабы отомстить за перебитый секс. Тяжелый вздох вырывается из груди, после чего, Гук пятерней в волосы зарывается, зачёсывая их назад, и с кровати слезает, накидывая сверху простую рубашку и штаны мешковатые от ханбока. Ему крайне обидно за свою неполученную разрядку, но момент успешно утерян — остаётся только смирится. — Юна, одевайся. Твой отец может тебя уже разыскивать, — обращаясь к девушке под одеялом, парень кидает грозный взгляд на старшего Чона и кивает на выход. — Пошли, Хо, не смущай её ещё больше.***
Когда оба брата оказываются за дверью комнаты, а следом, и на заднем входе дома, Хосок приходит в себя. Свежий воздух идет ему на пользу и мысли очищаются, хотя в голове еще сидит картина соития брата с знакомой им обоим девицей. — Гук, ты сумасшедший?! Ты трахнул дочь того торговца, с которым отец заключил сделку?! — старший взрывается от возмущения, когда убеждается, что их никто не может подслушать. В его уме это просто не укладывается. Он смотрит на брата, как на психически больного, а тот нарочно лыбу давит довольную, словно кошак, нежась под лучами солнца весенними. — О, так отец всё же согласился? Что же, можешь считать, что я поспособствовал, — с усмешкой отвечает Чон и потягивается. Хоть он и не получил того, чего хотел, но такая прекрасная погода убирает всю смуту на лице и в уме. — Он же убьёт тебя, если узнает. Ты разве не понимаешь? Я бы лично выбирал тебе веточки для костра, на котором сожгли бы твоё бездыханное тело! — продолжая возмущаться, Хосок активно жестикулирует руками и вместе со своими, сдвинутыми у переносицы, бровями похож на их учителя, который раньше, когда они были еще детьми, жестоко наказывал их за любую провинность. — Ты прервал меня и не дал закончить. И, как видишь, никто не узнал. — Кроме меня, — тут же поправляет его, потому что это играет большую роль для него, но не для Чона. Тот вновь усмехается и приподымает одну бровь, смотря на своего брата. — Кроме тебя. А это — почти что никто. Ты же не раскроешь своего братца? Брось, Хосок, — младший опускает руку на его плечо и улыбается так широко и ярко, что улыбнуться в ответ невозможно. — Сколько же тайн друг друга мы знаем? Мы уже бы давно казнены были. Но что я, что ты, уверены в одном и том же — умрём с тайнами друг друга, но не выпустим и звука из своего рта. К тому же, — прерывая свою речь, Чонгук переводит взгляд на открывающийся вид их сада, где всё только-только распускаться стало. — Она была уже не девственницей, — совсем тихо добавляет тот, но старший это услышал чертовски хорошо, из-за чего вновь глаза распахивает и не сдерживает удивленного аха. — Чего? — Хосок буквально теряется и не обращает должного внимания на сказанные слова до этого, потому что и без напоминания знает об этом. Ему не верится, что эта девушка уже пробовала не только его брата. — Ты хочешь сказать, что примерная, умная, красивая, воспитанная и невинная, — пародируя их отца с явной насмешкой, Хосок двумя пальцами обеих рук кавычки имитирует: — Наша прелестная Юна не девственница? И не ты опорочил ее? — Не-а, — довольно тянет тот и реакцией довольствуется, после, продолжая: — Сам был в шоке. Но первый был не я. Хо, да мне хватило пары комплиментов, чтобы затащить ее в постель. Я уже тогда это понял. Девственниц дольше уламывать нужно. — Черт, Чонгук, прекрати. Озабоченный придурок. Пубертатный период давно закончился, но ты остался в нём, — с наигранным возмущением говорит парень, но усмехается, потому что в младшем себя пару лет назад видит. В голову невольно лезут воспоминания давно забытых дней, а следом и тот роковой день, который всю его жизнь с ног на голову перевернул, заставил изменится, снять с себя детский пух и наконец опериться. Улыбка спадает с губ Хосока и взгляд невольно вниз проситься. Да, этот день он не забудет никогда. Благодаря нему теперь спать нормально не может и каждый грёбанный год ждёт чертовое Ханами, потому что только оно способно понять его. Он нарочно сглатывает фразу, на языке таящуюся, что Чонгуку просто нужен такой же толчок и внутри корит себя, потому что такого никому не пожелает, тем более брату. — Ладно, довольно о ней. Так и почему ты ворвался без стука, испортив мне рандеву? — заметив, что брат заметно приуныл, он спешит вырвать его из своих мыслей. — Ах да, точно, — Хосок приходит в себя и натягивает привычную улыбку. Волнение вновь заполняет его, а воспоминания только способствуют ему. — Ты же помнишь, что Ханами совсем скоро? — он замолкает, ожидая реакции, и когда видит кивок, продолжает: — Дворец ждёт нас, брат. Отец просил передать, что завтра мы выдвигаемся. Так что будь готов. Я бы советовал уже начинать готовиться. Мне кажется, что там нам придётся задержаться. — Ты ещё кого-то оповестил? — Нет, тебя потревожил первым. — Блять, ну ты даёшь, ко мне последним зайти не мог? — дав смеющемуся Хосоку подзатыльник, Чонгук недовольно цокает языком и бросает взгляд на входные двери, откуда уже показалась макушка Юны. Она сияла и даже ни намека в ее внешнем образе не было, что несколькими моментами ранее её тело на кровати вытворяло дивные вещи. Волосы были красиво уложены уже в другой прическе, чем до этого, попроще, но Чон отчётливо помнил их растрепанными на подушке. От свежих воспоминаний младшего отвлекает брат — он неловко прокашливается, потому что его, как и девушку, одолевает лёгкое смущение. — Ладно, я пойду оповещу остальных. Прощай, Юна, и удачного празднования Ханами! — помахав девушке рукой, Хосок проходит обратно в дом и оставляет их одних. — Так и почему он так помешан на Ханами? Это он из-за этого прервал нас? Это же обычное цветение сакуры, — смущение с лица девушки спадает ровно в тот момент, когда парень скрывается за дверью, вместо него приходит возмущение. Она, как кошка, мягкой поступью подходит к Чону и обнимает его за талию. Её действительно интересует, почему этот парень предаёт этому празднику такое огромное значение. Ведь цветение сакуры происходит каждый год и длится не пару минут, а пару недель. — Почему цветок распускается с приходом весны? Почему подсолнухи так тянутся к Солнцу? Почему звёзды следуют за Луной? — с еле заметной улыбкой отвечает ей Гук и обнимает в ответ, притягивая девушку поближе к себе, тянется к сочным губам и накрывает их своими в целомудренном поцелуе, а после, также быстро отстраняется и заправляет выбившуюся русую прядь за ушко Юне. По её игривому взгляду он понимает, что отвлечь ее получилось прекрасно. — Нас прервали, но это было довольно неплохо. — Знаешь, Чон Чонгук, я виделась с отцом и сделала вывод, что около часа у нас ещё точно есть. И мне бы очень сильно хотелось провести его с незабываемой пользой, ты сможешь мне обеспечить это? — выводя ноготком по рубашке парня, спрашивает та и взгляд кидает на дверь, намекая. А тот и без лишних намёков всё понимает, только язык во внутреннюю часть щеки толкает и подхватив ее под руку, уводит обратно в свои покои.***
Когда всё семейство Чон собирается за столом, чтобы отужинать, уже вечереет. Ещё немного, и Солнце спрячет последние лучи за горизонтом, а Луна воцарится на небе со своими прислужниками в виде звёзд. Этот плавный момент перехода напоминает Чонгуку о том, что всё рано или поздно кончается. Что события сменяют друг друга с течением времени, и главное, в этом потоке не забывать двигаться. — Сынок, закрывай уже двери и пошли за стол. Ты знаешь, отец не любит ждать, — его окликает мать и он тут же поворачивается к ней, кивая. В голове тут же проносится ответ: «Отец вообще хоть что-то любит?», но остаётся не озвученным. Гука всегда поражала эта женщина. Она была не только красива и какими-то дивными чарами сохранившая свою молодость, но и безумно добра. Только подойдя к ней достаточно близко, можно было заметить заломы морщин, что были одними из внешних признаков прожитых лет. Хеын отдала детям всю себя, пытаясь перекрыть недостаток любви своего мужа. Сколько помнит себя Чон, она всегда улыбалась. И только повзрослев, он начал замечать в тёмных омутах ее глаз застывшие слёзы, от которых вечно поблескивали её глаза. Не смотря на всё своё счастье, она была несчастна. А с каждым годом это было видно всё отчетливее. «Ложь» — отвечает ему внутренний голос на эти размышление и тот усмехается. Верно. Хеын думает, что это он ей улыбнулся и возвращается к столу, где служанки уже практически полностью накрыли на стол. Чонгук же смотрит ей вслед и воспоминаниями в прошлое переносится, в день рождения его младшего брата Кихёна. Да, тогда она действительно сияла, рассматривая маленький свёрток младенца, и глаза были наполнены слезами отнюдь не печали, а искреннего, неподдельного счастья. Закрыв входные двери, Чон проходит в столовую и видит практически всю семью в сборе. Они переговариваются между собой, что-то увлечённо обсуждая. Даже маленькая Хару каждый раз встревала в разговор, сидя на коленках отца. Тот искренне улыбался и увлечённо слушал ее, словно зачарованный, а Гука от этого передёрнуло — видеть улыбку отца для него было сродни стать свидетелем убийства, только в качестве жертвы выступало его детство, лишенное любого проявления любви отца. Хотя не ему же об этом говорить, он получил практически всё, что должен был дать Югем, кроме тепла. Другое дело Кихён — самое большое разочарование отца и самое большое счастье мамы. Чонгук переводит взгляд на него и поджимает губы. Подросток. 16 лет. Ему как никому сейчас нужен отец, даже такой скупой на эмоции, как их. В глазах мальчишки ничем неприкрытая ревность, смешанная с завистью, когда он смотрит на улыбающихся отца с сестрой. А Чон лишь поджимает губы и в очередной раз в их родителе разочаровывается. Для Югема его младшего сына будто не существует. Он забыл о нём, стёр из своей памяти лучшим ластиком и восстанавливать не собирается. Гук помнит, что когда сам ещё был подростком, а Кихён маленьким ребёнком, отец всегда игнорировал его протянутые руки, как и любую реплику, направленную на то, чтобы привлечь отца. Сколько бы не пытался Чонгук узнать у Югема лично, почему он так относится к нему, тот лишь отвечал, что это не его дело. И вот итог подобного отношения: Кихён вырос замкнутым и, наверняка, ненавидящим всех ребёнком. И даже то, что мать отдавала ему вдвойне больше, не помогло. От не радостных размышлений парня отвлекает его старшая сестра Лиен — настоящая красавица. Она с пухлощекой девочки превратилась в завидную невесту, распустилась как огненная лилия. Ее рыжий цвет волос был ее главной достопримечательностью ровно до того момента, пока она не открывала рот. Тогда все понимали, что эта девушка обладала не только будоражащей красотой, но и была очень умной. Часы, проведенные в библиотеке за любимым делом в виде чтения, пошли ей на пользу. — Чони, пошли за стол, — взяв брата за руку, девушка начала тянуть его прямо в центр столовой. Он же с лёгкой улыбкой проследовал за ней и учтиво поклонился отцу. — Добрый вечер, отец. — Чонгук, — глава семейства переводит взгляд на парня и его улыбка спадает. Это ничуть не огорчает, потому что вот такое лицо с почти каменной непроницаемостью выглядит гораздо естественнее. Оно привычнее для всех, кроме самой младшей. — Садись за стол, все тебя заждались, — холодный тон пробирает до самых костей, но не это настораживает Чона. Его одолевает странное тревожное предчувствие. Настырно уверяя себя, что это всё глупости, Гук кивает, проходит к столу и занимает место рядом с Кихёном, который, кажется, пытается слиться с интерьером. Выходит это у него, кстати, превосходно. Их ужин проходит в довольно тихой обстановке. Каждый думает о своём или же просто пытается насладится вкусной едой. Пару раз Югем задевает тему о том, как поживает их старший сын, который уже как три года жил не с ними, а со своей женой в соседнем доме. Яндо был настоящей гордостью отца. Добившись успеха в продвижении их бизнеса, в глазах главы семейства Чон он был достойным первым наследником на его место. И всё было бы еще прекраснее, получи тот внука. Но такого подарка сын ему не шибко спешил дарить. На каждый полученный отрицательный ответ насчёт этого вопроса, старший Чон лишь поджимал губы, а после, перед сном, каждый раз молился в храме о благополучии всей своей семьи и даже о маленьком Кихёне. Когда ужин был практически окончен, а Чонгук норовился удалиться из столовой, поблагодарив прежде за вкусный ужин, его планы были беспощадно разрушены, а дурное предчувствие подошло тугим комком прямиком к горлу. — Сын, и как давно ты собирался сказать мне, что встречаешься с той девушкой? — промокнув уголки рта салфеткой, спрашивает Югем и взгляд свой испытывающий поднимает. У младшего буквально ощущение, что его водой облили. По сути, ничего такого не произошло. Да, его застали с девушкой. Ну и что? Ему 20 лет, и это вполне нормально. Только вот в понимании отца эта ситуация совсем по-другому обстоит. — И когда ты собираешься попросить ее руки у её родителей? Кстати, кто они? Надеюсь, ты не слоняешься с кем попало, и она достойна тебя. Свадьба. Конечно Югему хочется видеть своих детей влюблёнными и счастливыми. Желательно в браке, и с бегающими по зелёной травке детьми. Но как объяснить отцу, что это лишь кратковременное увлечение? Что сердце Чонгука парит на крыльях свободы, что никому он его еще не вручил, и даже если, захватил сам сердце Юны, то не по своей воле. Она сама отдала эту драгоценность ему, протянув в хрупких женских руках. Гук жевать губу от нервов начинает и медлит с ответом, пока его взгляд устремляется на не менее взволнованного Хосока. Тот и сам напрягся весь, потому что только он знал об этом секрете. И голову на отсечение может дать, что ни с кем об этом не болтал. Выходит, что отец сам пронюхал обо всём. Опять его чёртова проницательность. Нужно что-то ответить и на это старательно намекает брат, стреляя глазами на отца. Чон прокашливается и пытается сформулировать мысль, но на бедро вдруг рука ложиться, от чего его брови вверх ползут и взгляд удивленный на Кихёна скользит. Тот улыбается ободряюще и на родителя внимание обращает: — Пап, я попросил узнать Чонгука побольше о Юне. Она понравилась мне, но прежде я бы хотел знать, как к ней подойти. Он хотел лишь помочь мне, не более, — голос мальчика звучит чертовски уверено, и даже Гук невольно задумался о том, а не делал ли он этого. Кихён впервые за вечер что-то сказал, поэтому передёрнуло не только Югема, который услышав от него «пап», оторопел. Абсолютно все головы повернулись к младшему Чону. От пытливых взглядов он даже слегка поежился, но в глазах хранил детскую уверенность, заставляя поверить в эту ложь всех. — Вот как? — мужчина, отойдя от шока, отпил немного воды и стал что-то тщательно обдумывать, прежде чем продолжить: — Не слишком ли ты мал думать о девушках? Ты хочешь опозорить нас? Хеын, найми ему больше учителей, пускай учится усерднее и не думает о том, до чего еще не дорос, — Югем буквально кипит от раздражения. Он допивает свой чай с пиалки и удаляется из столовой. Чону терпения хватает ровно до того момента, пока ханбок отца не исчезает за дверью. После чего, всё его непонимание глазами в Кихёна врезается. Он треплет его за локоть и пытается установить контакт. Но мальчишка будто не реагирует, смотря вслед своему отцу непроницаемым взглядом. — Кихён, ты что натворил? Зачем ты… — Успокойся, Гук, перестань трепать его как тряпичную куклу! — прерывает его Хосок и, когда Чон переводит свой полный непонимания взгляд на старшего брата, тот в ответ кивает на мальчика. И только потом до него доходит состояние Кихёна. Он с виду непроницаемый, почти как отец, но, если присмотреться, можно увидеть, как тот дрожит весь, словно лист осиновый. Чонгук вздыхает тяжело и оставляет брата в покое. — Сынок, милый, зачем ты влез? — Хеын подлетает к своему дитя, как только понимает, что её муж ушёл с концами. Но обнять себя Кихён не даёт, лишь улыбается натянуто матери, наконец оторвавшись от прохода и поднимается с колен, покидая стол. — Всё хорошо, мам, это ведь правда. Я пойду прогуляюсь перед сном. — Но Кихён… — она провожает его встревоженным взглядом и оседает на пол. Усталость проявляется головной болью, от чего Хеын виски трет нещадно, пытаясь хоть чуточку облегчить боль. Ей тяжело и с каждым годом не легче. Она распрощалась с детством в 17 лет и всю свою жизнь посвятила детям, надеясь, что хотя бы на старости отдохнёт. Вот только она с каждым годом всё ближе, а спокойствия так и нет. Семейный очаг, который та всеми силами пытается делать уютным, постоянно то разгорается до пожара, то чуть ли не тухнет от укутывающего холода. Силы давно ушли от Хеын, теперь это лишь жалкие капли, жалкие остатки, которые она наскребает, дабы хоть как-то двигаться дальше, это её долг. Долг Чон Хеын. Свои желания ее заставили похоронить собственноручно очень давно. Только она немного перепутала, и вместе с ними себя похоронила заживо, оставив беспомощное тело гнить в чертовом мире Обязанностей. — Мам, иди отдыхать. Сегодня был тяжёлый день. А завтра он будет ещё тяжелее из-за поездки, — Хеын дёргается от голоса и подымает растерянный взгляд на Лиен. Слишком погрузившись в свои мысли, она и не заметила, что на неё смотрит четыре пары обеспокоенных глаз. Точно. Вот её рычаги, которые помогают двигаться дальше. Именно благодаря им она просыпается каждое утро. Для них так старается держаться. В них видит свой смысл жизни. И молиться в храмах тоже для них. Окинув всех их взглядом, женщина устало улыбается и кивает. — Да, дочка, вы тоже ложитесь. Хару, милая, пошли, я уложу тебя спать, — подозвав к себе девочку, она уходит вместе с ней в спальное крыло, напоследок желая всем сладких снов. В столовой остаётся только три человека и все они думают об одном — о завтрашней поездке. У всех троих предчувствия странно тревожные и ладно бы, если бы это было обычным совпадением, но, переглядываясь друг с другом, они понимают, что это что-то более серьёзное. Первым нарушает тишину Чонгук — он кивает, когда их немой диалог заканчивается и поднимается со своего места, смотря на них свысока. Сейчас, когда на его лице серьезность играет, а задумчивый взгляд каждому под кожу пробирается, Хосок с Лиен дежавю испытывают: перед ними будто литой Югем стоит. Они почему-то уверены, что, будучи молодым, он был именно такой. А Гук лишь литая копия, даже в глазах тот самый отблеск повторяет. — Я пойду к нему. Нужно выяснить, почему Кихён так себя повёл, — нарушая монотонность тишины, говорит Чон и скрывается за поворотом, направляясь прямиком в сад — любимое место его брата. — Хосок? — Лиен нервно кусает губу и взгляд опускает, пытаясь найти в себе силы задать вопрос. — Что? — тут же повернув к ней голову, спрашивает тот. — Ты ведь любишь Ханами не за цветы? У Хосока в ту же секунду дрогнуло всё, а сердце, кажется, с землей сровнялось и на место вернулось. Ухмылка сама налезла на губы. Для Лиен это было лишь реакцией на ее вопрос, а для Хосока проигранная себе же партия. Он убеждал себя весь чертов год, что готов, что настроен на него. Что достаточно провёл времени, пытаясь обуздать себя. Но когда этот обычный вопрос настолько сильно выбил Чона из колеи, пришлось признаться. Ни черта он не готов. Ни капельки. Жажда и Ненависть к этому празднику были настолько равносильны, что проще было себя на клочья разорвать, нежели выбрать одну сторону. А хуже всего, что выбор он давно сделал в пользу третьей. В пользу Любви. — Ты права, Лиен.Не за цветы.