То, что все мы называем «хуже некуда» является лишь первой ступеней к истинному пиздецу.
Утро у всех жильцов дома Чон наступает с первыми нотками запевания птиц. А ещё…с диким криком Хару, которая носилась по дому, словно обезумевшая. На самом же деле девушка была при своём уме, просто по всем обычаям капризного настроения детей, она не хотела никуда ехать и покидать свой тёплый и уютный дом на несколько недель. — Хару, перестань вредничать, иначе я позову отца! — пытаясь вразумить дочь, Хеын угрожает единственным действующим способом и тут же видит результат: ребёнок наконец прекращает орать и дает служанкам собрать себя, лишь обиженно дуя маленькие розовые губки. Женщина облегчённо вздыхает и поправляет свой парадный ханбок. Он действительно красив: лёгкие переливы синей ткани шелка, словно волны бескрайнего океана струятся прямо в пол. Оно выглядит лёгким, словно облачко, обшитые края ткани золотистым сатином переливаются в утренних лучах солнца, добавляя изящества и благородства образу. На груди, около раскрытого ворота блузы, хранится золотая небольшая брошь в форме цветка. Тончайшая работа ювелира была видна в изогнутых в разные стороны лепестках с центром в виде драгоценного камня, кажется, алмаза, и тонкой золотой ножкой с прожилками, что напоминала цветоножку. Ханбок был элегантен и под стать жене уважаемого человека. А еще, в нём было не стыдно предстать перед императорским дворцом. На самом деле, Хеын не сильно сердилась на свою дочь, ведь понимала всё ее негодование. По правде говоря, даже разделяла ее нежелание ехать туда. Но выбора не было. Помимо этого, от наказания маленькую Хару спасло еще то, что все жильцы дома Чон уже были давно на ногах и заканчивали последние приготовления к своему отъезду. Даже маленький Кихён был уже готов, хотя захотел помимо вещей взять и свои любимые учебники по ботанике. Лиен так же проверяла последние сундуки со своими нарядами и, довольно кивая слугам, приказала занести их в повозку. Хосок и Чонгук запрягали своих любимцев.***
Два прекрасных скакуна — полноценные антонимы по характеру и внешним данным. Вайс, лошадь старшего Чона, был истинным явлением грациозности. Он был спокойным и смиренным. Слуги, которые отвечали за него, всегда задавались вопросом, как такой активный, взбалмошный парень как Хосок выбрал себе именно его. А главное, как Вайс принял своего хозяина и, более того, был рад служить только ему. Возможно, именно так работает притяжение противоположностей и именно так оправдывали подобную ситуацию слуги, просто решив забить на нее. Но когда у Чонгука появился Магмус, все теории о противоположностях подтвердились окончательно. Он был с дерзким нравом, в отличии от младшего Чона, слушающийся и покоряющийся только самому наезднику. Даже вычесать себя редко давался и, лишь завидев на горизонте Чонгука, смиренно опускал голову. Между ними был какая-то своя, особая связь. Они оба понимали друг друга на подсознательном уровне, чувствовали настроение и разговор вели немой, в глаза лишь друг другу глядя. Порой, парень даже команды никакой не давал, но конь выполнял то, что требовалось от него. — Чонгук, ты поговорил с Кихёном или нет? — закрепляя на Вайсе седло, спрашивает Хосок и взгляд на брата заинтересованный кидает. После вчерашнего ужина они больше не виделись и вот сейчас, когда собственные вещи были погружены в повозку, а лошади практически подготовлены к долгому пути, он позволил своему любопытству выйти наружу. — Да, — кратко отвечает младший, пытаясь не выглядеть таким нервным, которым являлся на самом деле. По правде говоря, лучше бы он с Кихёном не говорил в принципе. Их разговор состоялся, но содержимое этим перебросом фраз не давало ему уснуть на протяжении всей ночи. От воспоминаний Гук отвлекается только тогда, когда поясок ремня почему-то застревает и не хочет затягиваться. — Да чтоб тебя! — не удержавшись, ругается тот и всё же закрепляет седло на лошади. Магмус фыркает недовольно и голову в другую сторону от хозяина поворачивает. Ему настроение Чонгука вовсе не нравится, в принципе, как и Хосоку, который сейчас взгляда от него не отводит и замечает всё абсолютно. План прикрыть свою нервозность у Чона проваливается с крахом и, поняв это, он устало прикрывает глаза и голову опускает вниз, будто свесив тяжелый груз. — Понимаешь, Хо, то что он сказал мне никак в моей голове уложится не может. Я не знаю, как он вообще до такого додумался. — В каком смысле? Что он тебе сказал? — совсем не понимая брата, парень сводит брови у переносицы. Ему до покалывания на кончиках пальцев хочется узнать, что же такого ему сказал Кихён. Чтобы Чонгук, будучи знатным любителем поспать, и не уснул в ночь перед дорогой? Вряд ли разговор был позитивным, судя по состоянию парня, подытожил Хосок и, чуть сильнее сжав в руках ремни на боках спокойно стоящего Вайса, спросил: — Он вновь говорил об отце? — Не только. Он сказал мне, что каждый из на... — Хосок, Чонгук, прошу прощения, — один из прислужников дома Чон низко кланяется братьям и тут же тараторить начинает: — Чон Югем сказал, чтобы вы седлали лошадей. Все остальные уже готовы и ждут вас, — поклонившись ещё раз, он тут же спешит обратно даже не убедившись, услышали ли те. Бедного паренька их отец совсем загонял. — Пора в путь, Хосок, поговорим потом, — понимая, что момент для рассказа упущен, Чон седлает своего вороного коня и вслед за братом подъезжает к двум большим каретам, где уже сидят другие члены их семьи. Тронувшись с места, абсолютно все из семейства Чон кидают последние взгляды на их дом. У каждого из них волнение на кончиках пальцев покалывает, хотя имеет абсолютно разное начало. Югем предвкушает встречу со своим давним другом в лице Императора. Хеын осознаёт, что совсем скоро начнёт улавливать новые нотки запаха в воздухе, отличимые от надоевшего аромата их поселения. Маленький Кихён надеется хоть там прекратить видеть упрекающие взгляды своего отца и задышать чуть свободнее. Лиен с Хару уже бредят кучей новых впечатлений, желая вкусить плод столичной жизни. Хосок и вовсе пытается бушующее сердце утихомирить, которое из груди норовит удрать прямо сквозь грудную клетку, потому что Его образ сознание ни на секунду с прочитанных букв в письме не покидает. А Чонгук же на самом деле просто бредёт вслед за конным экипажем рядом с братом, не думая ни о чем, и даже не осознавая, что в этот год Ханами одарит его самым желанным глотком воды.….которым он подавится.
***
День практически подходил к концу, когда на их головы свалилась ещё одна проблема. — Ну? Ты уже скажешь, что произошло наконец?! — глава семьи, Югем, был просто в бешенстве. Они должны были уже доезжать до дворца, по крайней мере, видеть могучие стены столицы на горизонте, но вместо этого они стояли посреди поля уже хрен знает сколько. Слов по типу «опаздывать» в лексиконе Чона не существовало, но сейчас оно таки хотело вторгнуться в него. — Господин, не управимся так скоро, центральная ось кареты может лопнуть, для начала нужно её закрепить получше, — слегка дрожащим голосом отвечает слуга и лезет под неё вновь, пытаясь лучше рассмотреть поломку. — Нужно было лучше проверять всё! Напомни по приезду домой выпороть тебя как следует, — Югем, раздраженно взмахнув рукой, разворачивается и направляется к своей страже, рядом с которыми и два сына его на конях восседают, встревоженными взглядами перекидываясь. Никому из них эта ситуация не приносила удовольствия. Лишние проблемы и гнев отца терпеть никак не хотелось. — Что он сказал, отец? — первым подает голос Чонгук и наконец переводит взгляд с кареты на старшего Чона. — Что этот безмозглый может сказать? Он и сам не знает, как починить её. Придется раскинуть лагерь. Сегодня мы вряд ли предстанем перед Императором. Займитесь этим. А я пойду к Хеын. Хосок с Чонгуком вздыхают тяжело, провожая их отца взглядом до кареты, и принимаются за дело. Каждый из стражи получает своё задание, подготовка к ночлегу начинается. И даже братья внедряются в работу, обустраивая палатки и шатры, лишь бы не оставаться в одной, и без того тесной, карете вместе с остальными.***
Когда Солнце практически скрадывается от людских глаз и все уставшие от работы и долгой дороги готовятся разойтись по своим палаткам, а семья Чон в несколько шатров, вдали слышится топот множества копыт. — Защищать семью Чон! — вдруг вскрикивает главнокомандующий их отряда. Стражники вмиг встают в оборонительную позу, схватив в руки хёпдо. Чонгук с Хосоком достают из саи свои катаны и также выходят вперёд, готовясь отразить любой удар. Они не спешат, лишь выжидают, когда враг приблизиться достаточно близко. Тело от волнения напрягается и словно каменным становится, а голову от догадок разрывает. Возможно, это обычные грабители, с которыми расправится не составит труда. С другой стороны, это может быть хорошо обученный отряд бандитов, которые преследуют лишь одну цель — убийство знатных людей. А судя по стуку копыт, всадников там предостаточно. Братья Чон переглядываются между собой и взгляд кидают на перепуганных родных: Хеын, которая к себе девочек и Кихёна прижать сильнее пытается (те испуганно смотрят в ответ и пытаются слёзы сдержать), отца, который закрывает их своим телом, становясь еще одной стеной, помимо стражи, потому что держать меч уже не в его силах — годы взяли своё. — Мы должны спасти их, Хо, — вновь посмотрев на старшего, шепчет тихо Чонгук. Тот лишь кивает и оба видят в глазах друг друга ту самую решительность, смешанную с инстинктом защитника. Отряд чужаков приближается всё быстрее и вскоре стук собственного сердца заглушает ржание коней. Гук покрепче перехватывает катану, шумно затягивается воздухом и готовится нанести удар, как на противоположной стороне слышится смутно знакомый голос: — Стойте! Мы — один из отрядов императора Ким! Сложите оружие и никто не пострадает! — вперед колоны выбивается один из всадников на могучем белом с серыми вкраплениями рысаке. Он останавливает свой отряд и прячет свой меч в ножны, а сам поворачивается вновь к подозрительно глядящим на него воинам. И только один из них глядит совсем по-другому. Хосоку хватило первого слова, произнесенного этим голосом, чтобы он сразу же понял, кто это. Только на этого человека его тело крупной дрожью покрывается. Только от него спирает воздух полностью, а сердце кордебалеты вытворяет. Ему верится, а в то же время и нет. Ему плохо и хорошо. Ему вообще непонятно. — Я Мин Юнги. Главнокомандующий отрядом специального назначения Его Величества Императора Ким Суджина, — парень слезает со своего коня и делает несколько шагов навстречу, чтобы те увидели в сумерках его форму и окончательно убедились в правдивости слов. Хосоку же достаточно лишь хриплого, грубоватого голоса, который несмотря на всю свою холодность, жаром тело парня обдаёт. И Чон практически равновесие теряет: на ногах уж слишком сложно устоять. В голове только «Не сейчас» набатом стучит, потому что он никак не готов к этой встрече. Он думал, что за эту ночь уж точно подготовится и, встретившись с ним, будет готов. Но судьба своим мерзким велением решила по-другому. За что тот проклял её еще раз. — Приди в себя, Хо! — шепчет брату Чонгук и обеспокоенно глядит на него. Он был единственным человеком, которым знал обо всем и даже больше, сейчас ему безумно не нравилось его состояние, которое можно было описать лишь одним словом — пиздец. — А? Д-да, — пытаясь привести себя в чувство, Хосок быстро промаргивается и, собрав остатки своего самообладания, прячет катану в сае. — Сложить оружие. Никакой опасности нет, — отдав приказ, парень оборачивается к своему отцу. — Отряд короля. Они не представляют опасности. Югем кивает и наконец отходит от своей жены и детей, подходя вместе с двумя сыновьями к Юнги. Тот стоит на месте и смотрит прямо твёрдо и уверено, взгляда от главы Чон не сводя. Склоняется в поклоне перед ним и, уже практически разогнувшись, кидает мимолётно глаза на Хосока. Одна единственная секунда. Что может произойти за неё? Ничего. Абсолютно. Но это мнение было чертовски ошибочным, потому что от малейшего соприкосновения их взглядов, надёжно выстроенные стены обоих рушатся, как песочный домик. Тогда, Хосок упивается удовольствием. Он готов смеяться громко, заходясь в злорадствующем хохоте, потому что не один он не готов. Потому что в стеклянных глазах треск видит, а ещё себя. Тоже треснувшего. — Чон Югем. Мы с моей семьей должны присутствовать на приёме Императора. Но так получилось, что в одной из наших карет произошла поломка. Так что мы задерживаемся. — представившись и объяснив ситуацию, Чон окидывает довольно скептическим взглядом стоящего перед ним мужчиной. Юнги на это в принципе никак не реагирует, ему давно побоку все косые взгляды — иммунитет выработал. Пережил он их достаточно, пока с самых низов взбирался по карьерной лестнице, сквозь кровь, пот и удушающий запах смерти. Ему 28, а он добился того, что ведёт за собой армию, что на военных совещаниях к нему прислушиваются все, и что боёв у него за спиной на пальцах десятерых не сосчитать. Поэтому взгляд Чон Югема ему не более, чем очередное дуновение ветра. — Я слышал о Вас. Вы желанный гость в императорском дворце. Рад познакомиться с вами. Мин Юнги, — ещё раз склоняется в поклоне тот и также быстро выравнивается. — Что же, могу предложить вам разбить лагерь у нас. Я думаю, вы и ваши воины устали и отдохнуть нам всем не помешает. Парень задумывается лишь на пару секунд. И раздумья его целиком и полностью на Хосоке строятся. Сможет ли он? Ответа на вопрос Юнги не находит. Его не существует вовсе. И это их проклятье. — Спасибо за вашу доброту. Я буду рад принять Ваше предложение, — лёгкая улыбка всё же трогает уста юноши. А ещё, она трогает и без того несчастное сердце Хосока, который давится собственными чувствами, словно утопающий, а выбраться не может, лишь глядит на своего убийцу нечитаемым взглядом, за которым обожание скрывается. — Что же, тогда проходите и располагайтесь. Чонгук, возьми стражу и помогите расположиться воинам. Хосок, проведи Мин Юнги в свободный шатёр, — отдаёт череду приказов Югем и, последний раз глянув на молодого командира, удаляется к себе в шатёр вместе с женой и остальными. Он старается не выдавать тяжёлой походки, но каждый шаг дается всё сложнее. Слабость становится его спутником всё чаще. А такой стресс легче совсем не делает. Ему бы побыстрее лечь и отдохнуть, надеясь, что следующий день будет немного легче. Пока Чон Югем надеется на завтра, его сын, Хосок, уже ни на что не надеется. Он просто принимает свою участь. Когда и Чонгук покидает его, напоследок утешающе похлопав по плечу, парень всё же подымает взгляд на свою сердечную боль. — Мы и будем так стоять? — первым подаёт голос Юн и, кажется, действительно включает всё свое актерское мастерство для прекрасной роли «камень». А с этого наигранного холода Хосока передёргивает в очередной раз, только уже от раздражения. — Нет. Пошли, — кратко отвечает Чон и делает первые шаги к свободному шатёру. Убедившись, что мужчина идёт за ним, он немного ускоряется и горит желанием уже побыстрее сплавить того, с кем всем сердцем желал увидеться, но не сегодня. — Ты так напряжен, — совсем тихо говорит Юн, а от этого мягкого голоса, без и капли того хрустального и привычного ему льда, по спине Хосока мурашки табуном проносятся. Непривычно. — Интересно. С чего бы вдруг, — слишком раздраженно выплёскивает младший и быстрым шагом всё же пребывает к месту назначения. — Ваш шатёр, Мин Юнги. Обустраивайтесь и хорошо отдохните, — кратко поклонившись, Чон уже уйти хочет, но его останавливают. «Чертовски жестоко, Юн» — проносится в мыслях парня, когда его ладони касаются как всегда холодные пальцы, заученные уже до малейшей линии рисунка на подушечке. — Ты не хочешь зайти, Хоуп? — Юнги играет совсем не по правилам. Он использует запрещенный приём. Это как оружие массового поражения. Только направлено оно точно на безоружного Чона и действует моментально: парень застывает как статуя, прекращая ловить контакт с реальным миром. Вместо этого, перед ним картинки прошлого одна за другой сменяются. Их история перед глазами будто кинопленкой пробегает. Хочется вычеркнуть, разорвать. А после склеить трепетно до мельчайшего лоскута и рассматривать часами, улыбаясь и рыдая. Для таких воспоминаний в его голове отведено специальное место. Оно особое, потому что даже амнезия с ними не справится. И сиять они будут ярче всех в мозгу. — Я тебя ненавижу, — хрипло выдаёт Хосок, прежде чем резко развернуться и буквально затолкать парня в обустроенный ночлег. — Я тебя так ненавижу, Юнги. Я тебя проклясть хочу, — схватив его за воротник, почти что рычит ему в лицо. Вся боль Чона резко прорывается через дамбу из самообладания. Он обезумевшим взглядом впивается в чужие глаза и видит там лишь тихую гладь воды. И вот опять. На Хосока будто ведро воды выливается, когда ладонь Мина касается покрасневшей от гнева щеки. Бушующее недовольство утихает вмиг, оставляя только ничем неприкрытые чувства и парень сдаётся, выдыхая прямо ему в губы: — Но вместо этого боготворю. — Я так скучал по тебе. Ты себе представить не можешь, — шепчет Юнги, словно говорить нормально разучился. Но нет, он чары свои в работу запускает и начинает действовать как успокоительное для того. А юноша вновь хоть чуточку гнева былого пробудить пытается, потому что не согласен с его словами. Потому что скучал даже больше и от расстояния каждый день в муках проживал. — Могу, Юн. Я показать могу, — таким же шепотом отвечает Хосок, почти касаясь любимых тонких губ. Между ними и двух миллиметров нет. Они уже от этой близости растворяются, сливаясь как два давно разделённых ручья. И затягиваются запахом друг друга поглубже, потому что до сих пор не верится и кажется сном всё. — Так покажи. И вновь блядская секунда. Им практически хватает её, чтобы сделать это, как на входе в шатёр раздаётся чей-то мужской голос (разобрать совсем не получается, потому что в ушах звенит от избытка эмоций). Они отпрыгивают друг от друга, словно током обоих прошибло. — Да, входите, — кратко отвечает Юнги и взгляда от тяжело дышащего парня не отрывает. Ему тоже тяжело, но сейчас ему нужно показаться хладнокровным. Как будто до этого ничего не было, как будто они непринуждённую беседу вели, а не с ума сходили друг от друга. Внутрь заходит Чонгук. А у Хосока дежавю. Вспоминается тот момент, когда он без стука ворвался в покои младшего, застукав его с той миловидной девушкой. Теперь его чувства старший Чон понимает прекрасно. Но гнева своего не скрыть. Он убийственный взгляд на брата кидает и, не будь здесь Мина, накинулся бы на него с удушающим. — Тебя каким ветром сюда задуло? — грозно рычит Хосок и скорее зверя сейчас напоминает Чону, а не своего брата. До младшего только сейчас доходит, свидетелем чего он только что чуть не стал и поэтому заметно тушуется под взглядами двух пар глаз: одних явно взбешённых и других, которые глядят так, будто смерть свою увидели. — Ты всё знаешь? — наконец подает голос Юнги, отойдя немного от шока, смешанного с явным испугом. Он не знал, что о них кто-то еще знает, кроме них самих. А ещё, он был явно убеждён в том, что страшнее того, что о них могут узнать, ничего нет. Ошибался. Как же он ошибался. Куда больше страха приносило то, что носителем их тайны был еще один человек. Омега кидает явно недовольный взгляд на старшего Чона и отворачивается от двух братьев, подходя к столу и принимаясь снимать свои снаряжения. Только сейчас он замечает, на сколько устал, а эмоциональное потрясение в виде этого нерадивого Чона выбило его из колеи. — Я так понимаю, что ты пришёл за своим братом. Мы уже поговорили. Можешь идти, Хосок, — тон, с которым он это сказал не понравился никому из присутствующих. В особенности тому, к кому обращались. — Брат, я пришёл, потому что отец спросил меня, куда ты делся. Пошли. Он ждёт тебя. Чонгук ощущает себя безумно некомфортно. Атмосфера от этих двух сейчас исходит уж слишком напряженная. Рискни между ними встать — и поджаришься от электрического разряда. От представления себя в качестве поджарившейся курочки, Чон вздрагивает и скидывает с глаз пелену фантазии. Выжидающе переводит взгляд на старшего и даже не пытается поторопить. Просто выходит из шатра и остаётся ждать на улице. Ему чертовски больно за брата, а ещё очень досадно, потому что понять каково ему — не может. Ему болит только из-за того, что тот его брат, не более. Разделить же и прочувствовать то, что он испытывает для него становится невозможным. — Смогу ли я почувствовать что-то подобное? — спрашивает он у звёзд, что сегодня светят необычайно ярко, будто каждая подмигнуть ему пытается. С каких пор его начали тревожить подобные вопросы? Он не знает, влияние ли это Хосока, или просто мысли от скуки, но то, что он спрашивает об этом у звёзд служит не сколько последствием этих раздумий, столько тем, что его внутренний альфа будто от спячки просыпается и выть на луну хочет. Это хреновое предчувствие, и это совсем ему не нравится. Он уверен, что вызвано это лишь тем, что они скоро должны будут предстать перед Императором. А чтобы унять все лишние мысли, раскачивается на стопах и в ладони хлопает, мотнув головой и усмехнувшись: — Бред. Всевышний, просто душу мою забери, если такое случится.***
Когда Чонгук покинул шатёр, былая атмосфера не вернулась и легче совсем не стало. Юнги молча продолжал скидывать с себя одеяние, а Хосок лишь внимательно наблюдал за этим, пытаясь понять, как начать диалог. Увы, такой возможности ему не представилось — первым нарушил затянувшееся молчание омега. — И как давно он знает? — как бы невзначай спрашивает Мин, но, когда его катана падает на стол слишком громко, мнимое безразличие крушится крахом. — Недавно узнал, — кратко отвечает Чон и пытается подойди к парню, чтобы обнять и успокоить, чтобы наконец сделать то, от чего их оторвали и ощутить, как наконец дышать начинает, оживая, как цветок, получивший долгожданную воду, рука, выдвинутая тем самым спасителем, останавливает его. — Не подходи, — первый удар холодным тоном, будто острой катаной приходится Чону почти рядом с сердцем, на два ребра ниже. — Хватит, Хосок. Мы слишком рискуем, — второй он наносит почти сразу же, почти затрагивая бешено стучащий орган. — Нам не стоит больше контактировать. Ты мне не приносишь ничего хорошего. Уходи, — Юнги безжалостен. Он ударяет в последний раз. Теперь уже точно в сердце загоняет катану по рукоять в не рыпающееся тело. Из груди ни капли крови не выходит. Он убил чисто, красиво, заставляя сердце просто замереть. Хосок и слова не произносит. Мёртвому не положено говорить, не положено чувствовать и болеть. Он лишь смотрит на него безучастно и только сейчас его накрывает осознание. До этого он не умирал, оказывается. Сгорая от ожидания встречи с его источником жизни, Чон только что испил яда (клянётся, что слаще напитка не пробовал). И вот сейчас он посмотрел на Мина по-новому. Тот предстал пред ним в обличии смерти. «Я и не знал, что она настолько красива» — единственное, что всплывает в его мыслях, прежде чем парень тупит взгляд и как пустая оболочка покидает шатёр. Ведь. Душу он здесь оставил.***
Первый судорожный всхлип еле слышится из палатки только тогда, когда два брата отходят от неё достаточно далеко. Юнги затягивается ускользающими нотками запаха Чона и бесшумно кричит, раскидывая все свои вещи, лежащие на столе. Он убил не одну сотню людей, он зарезал и обезглавил врагов без единой дольки сомнения. Он никогда не жалел об этом и каждая новая награда от правительства, омытая кровью, совсем не смущала. Мин относился к смерти совершенно спокойно и в каждый бой шёл как в последний раз. Каждое ранение, что могло стать последним, зайдя меч чуть глубже, не пугало его. Он был готов. Ко всему, как думал раньше. Но не к этому. Вгоняя катану в Хосока, омега такую же вгонял и в себя. Медленно и не спеша, чтобы с концами сдохнуть и встретится со своим альфой в другом мире. Где не будет чертовых проблем, где они смогут быть вместе с самого начала и по самый конец, до последнего вздоха. Мечта. Которая расходится с жестокой реальностью. Два несоединимых компонента, что живут в Юнги одновременно. Слёзы заканчиваются, как и силы. Тело буквально сваливается на землю, как мешок камней и благо, что хотя бы позади ножка деревянного стола оказывается, на которую он опирается, продолжая испепелять выход из шатёра. В голове одно лишь имя набатом звучит, но позвать так и не решается. Слишком высока цена за минутное счастье, да и зачем оно, если ты практически убит?***
— Да, отец. Ты хотел нас видеть, — зайдя внутрь теплого намёта, братья Чон кланяются главе и проходя ближе к нему. Он лежит уже и явно спать хочет. Сегодня ему нездоровилось практически целый день, а подобный казус с поломкой измотал ещё больше. — Да. Завтра с рассветом мы выдвигаемся в путь вместе с уважаемым Мином. Распорядитесь, чтобы все были готовы к этому моменту. Проверьте все повозки. Мы обязаны добраться до императорского дворца уже завтрашним днём. А теперь можете быть свободны. — Хорошо. Мы проследим за всем. Доброй ночи, — отвечает за обоих Чон и поклонившись, тянет безмолвную куклу в виде брата за собой на выход. Его состояние Гуку вообще не нравится. От слова совсем. И прежде чем приступить за указания отца, он тащит старшего подальше от всех палаток, к самому дальнему костру, что практически потух (видимо, воины, сидевшие здесь, уже разошлись). Усаживает Хосока на одно из брёвен и садится рядом на другую его часть. — Что он тебе сказал? — обеспокоенно спрашивает Чон и дёргает брата за плечо. Нужно попытаться вывести его из ступора, потому что так дело не пойдёт. Не будь отец таким уставшим, он бы обязательно заметил то, что с его сыном что-то не то. Им банально повезло. — Гук, он убил меня. Младший вздрагивает. Такого безжизненного голоса Чонгук не слышал еще. От него дрожь по всему телу прошлась и волоски дыбом стали. Парень даже невольно задумался, а не подменили ли случайно его брата. Потому что тот был жизнерадостным и весёлым, а собственные проблемы всегда проживал в одиночку, не давая им прорваться сквозь безмятежную маску и улыбку на лице. Теперь это был лишь оттенок старшего. Лишь жалкая копия. При чём чертовски неудачная. — Как убил? Вот ты живой. Сидишь передо мной. Хо, что ты говоришь такое? — теперь и его голос начинает дрожать, помимо тела. Накалённые угли в костре будто в крупные осколки льда превратились. Стало холодно. — Он лишил меня себя. Он сказал, что нам не нужно пересекаться. Понимаешь, брат? Лучше бы он действительно обезглавил меня, — пожирая пустым взглядом дотлевающий костёр, Хосок проводит параллель и представляет себя в качестве него. Также дотлевает, на пепел превращаясь. А утром, на ветру рассеется, наконец становясь свободным от этой омерзительной ему жизни. — Он голыми руками вырвал мое сердце. И Всевышний видел, я не рыпался. Я позволил ему это сделать. — Зачем, Хосок? - голос младшего звучит надрывисто, ему вовсе непонятно поведение брата. Старший Чон молчит. Он даже не знает, озвучивать ли свой ответ. А потом становится всё равно. Его стены пали и всё вырвалось сквозь разрезы наружу. — Потому что люблю. Потому что мое сердце всегда было его. Оно таилось в моей груди. А сейчас… — альфа замолкает, потому что слова действительно даются тяжело. Одно дело осознавать это молча, другое дело проговаривать вслух. — Сейчас вернулось к своему хозяину. К Юнги, — его безучастное лицо искажается в подобии улыбки. Тяжело назвать её таковой, потому что в ней боли настолько много, сколько горькие слёзы в себе не хранят. Чонгук ужасается. Глаза его и без того распахнутые, форму золотой монеты приобретают. То, что сотворила с Хосоком «любовь», младшего действительно шокирует. Выходит, что все романы о глубоком чувстве любви оказываются не более, чем фантазиями писателей под дурманом алкоголя. Они выдуманы и неправдивы. Они одна сплошная Ложь. Вот его истинный пример этой чёртовой любви. Если она способна сделать с человеком такое, тогда не нужно ему её. Гук проклинает это чувство и за боль брата начинает ненавидеть его. — Я никогда не влюблюсь, — тихо шепчет себе под нос Чон и кидает взгляд на небо. Звезда нарочно подмигивает ему. — Обещаю.***
Точенные движения руки, плавным движением кисти, вскидывают белоснежную шаль. Тело, поддаваясь парящей ткани, повторяет каждый изгиб, который создается падающим предметом. Парень подобен маленькому огоньку, что малейшим дуновением ветра изгибается в нужном направлении. Он парит: каждый элемент танца, будь то прыжок или плавный выпад, подобен ангельскому пёрышку, что выпало из его крыльев. Иногда кажется, что он и вовсе невесомый, что земное притяжение на него не действует. Сливаясь с музыкой, юноша становится единым целым с ней и весь мир перестаёт существовать, кроме него и ласковых нот. — Чимин! Пак Чимин! Его идиллия нарушается. Чаша весов реальности перевесила его собственный мир и пришлось открыть глаза. Мягко приземлившись в очередном прыжке на деревянный пол, парень выдыхает и кивает музыкантам, чтобы те остановились. Поправляет свисающую шаль на локте и кидает безразличный взгляд на запыхавшуюся девушку. — Что такое? Я репетирую и просил меня не тревожить, — спрашивает ее Пак и пухлые губы облизывает, понимая, что безумно пить хочется. И это неудивительно, ведь повторяет программу он с самого утра, готовясь к важному мероприятию. — Я понимаю. Но у меня послание от императорского дворца, — виновато отвечает та и дыхание свое пытается восстановить от долгого бега. — О как. И что же хочет от меня Он? — явно заинтересовавшись, вскидывает бровями Чимин. — Вам пришло приглашение. Приглашение выступить на праздновании Ханами перед Императором и Его гостями. Усмешка трогает губы. Пак ведёт по ним языком следом и хитрыми лисьими глазами оглядывает помещение театра. Не может поверить, что дождался этого. — Неужели. Ну что же. Негоже отказывать Императору в такой милости. Пора начинать подготовку.