Comfortable

Страх сковывает легкие так знакомо, так по-родному. В груди давит невероятно сильно — дышать почти невозможно. Она несётся по небольшому коридору небольшого дома, оставляя на деревянном полу солёные капли. Слёзы льются ручьем, хоть Микаса и не хотела плакать. Перед глазами все плывет. В голове мелькают кадры с того случая. Тот день. Та ночь. Она не позволяла возвращаться к этому несколько дней. Оно возвращается в её голову, не спрашивая. Она пропускает вздохи. Совсем забывает дышать. Ещё чуть-чуть, совсем немного, ещё пара шагов. Всё так знакомо, но кажется до ужаса чужим. Этот дом — не то, что она сможет считать родным. Трясущиеся руки толкают дверь в туалет. В ушах звенит до оцепенения. Звук биения сердца раздаётся гулкими волнами по всему телу. Ее колени трещат, соприкасаются с холодным кафелем и наверняка кровоточат под штанами. Она даже не помнит момента, когда пальцы впутываются в слипшиеся от пота волосы и оттягивают их. Мотает головой и зажимает глаза до помутнения рассудка и ярких звездочек. Если бы только он был жив… Стоял рядом с ней… Всего бы этого не было. Все те таблетки, что ей выписал врач уже не помогают. Возможно уже делают лишь хуже. Приступы учащаются. Какой сегодня день? Среда? Или уже пятница? За неделю она сорвалась уже пять раз. И не важно, понедельник сегодня или четверг. Блистер с таблетками дрожит в ее руках. Это не лекарство! И она их все выколупывает из фольги, кидая в унитаз. Проклятый блистер летит куда-то в сторону ванны. Ей сейчас поможет только… Только что? Где пачка? Руки шарят по карманам, но найти ничего не удается. Она протяжно воет, глотая чертовы слезы. — Микаса? — Нет, нет, нет, — шепчет она, переворачиваясь и облокачиваясь спиной на мокрый от капель, летевших пару минут назад во все стороны, унитаз. — Микаса, ты тут? Все хорошо? — Это Жан. Пришел с работы… Должно быть, уже вечер. И она отбрасывает с лица волосы, утирает мокрые дорожки, надеясь, что он ничего не заметит. Ее может выдать лишь краснота и опухлость глаз, а также учащённое дыхание. И она выходит из ванной комнаты. Все так резко прошло, оставив после себя лишь тяжесть в груди, не дающую дышать, что аж непривычно. — Что такое? Тебе нездоровится? — Его голос такой знакомый, но такой чужой. Как всё в этом доме. Ей до дрожи осточертело видеть эту проклятую шляпу, которую он вешает по приходе домой на вешалку, бежевое пальто, так напоминающее ей о Эрене… — Да, не очень хорошо себя чувствую, а так, все в порядке, — максимально бесчувственно выдавливает та, которая еще минуту назад предпочла бы умереть, нежели так жить. Девушка что есть мочи старается скрыть дрожь своих рук. Наклоном головы скрывает последствия истерики. На какое-то мгновение кажется, что Кирштайн даже поверил в эту искусную ложь. — Микаса, лишь скажи, что происходит? Что он только сказал? Она должна была слушать, но думала лишь об учащенном сердцебиении и как немеют тонкие пальцы… — Я… — она прикусывает скользкий и будто бы чужой язык от безысходности. Всё равно не сможет сказать. Чтобы говорить о своих проблемах другим, нужно сначала самой поверить в это, но сколько бы времени не прошло — не сможет.  — Ты можешь мне рассказать, ты же знаешь. Я помогу, — Жан делает шаг к Микасе навстречу. Кажется, он ещё никогда не был так аккуратен в своих действиях. — Меня… бессонница мучает. Ну знаешь, плохо спится в последнее время, — о, нет, это совсем не вранье. Сейчас она не лжёт, она правда ужасно спала сегодня. Как и каждую ночь последние месяцы. Сон сейчас сравним с самым сложным испытанием. Аккерман уже и не помнит, когда спокойно закрывала глаза и просыпалась не от кошмаров и панических атак. Шрам на сердце кровоточит до сих пор, хотя, казалось бы, за полгода рана должна была затянуться. — Хочешь, можем сходить к врачу за снотворным, я сам пил его, помнишь, целыми курсами, мне помогло, — он аккуратно кладет свои руки ей на плечи и смотрит в большие глаза, полные печали. Он нашел свое счастье? Так видел все? Когда в ответ она не тянется к нему, не говорит, что хочет остаться с ним навсегда? Вот только Микаса знает, что нихрена оно ей не поможет. То, что ей выписали в тайне от всех на месяц, она вкинула в себя в первую ночь. Потом долго блевала, но так и не уснула. Но Микаса выдавливает улыбку и качает головой, поскольку знает, что именно этого он от нее ждет. — Хорошая мысль, сходим конечно, — отчаянье улыбки видно за километр, но Жан делает вид, что ничего не понимает. Она потом обязательно придумает, как отвертеться, а сейчас приглашает его вместе поужинать. Жан выглядит так, будто спектакль девушки сработал. Он всегда срабатывает. Микаса нагло и без устали врет, что проголодалась. Голод давно стал ей чужд. С трудом удаётся впихнуть в себя хоть крошку — ком в горле не дает и слюны проглотить. Но сейчас, разогревая вчерашнюю еду, ей кажется, что получится хоть что-то бросить в рот. Сдерживаясь, девушка хрипло кашляет. В нос бьет запах немного подгоревшей лазаньи и недомытых овощей. — Как прошел выходной? Чем занималась? — присаживаясь за стол с вымытыми руками, интересуется Жан. А Микаса уже хочет на стену лезть, лишь бы отмотать время назад и сделать так, чтобы он сегодня вообще ничего ей не говорил. — Отдыхала, в последнее время на работе был такой завал, что времени продохнуть не находилось, — язык сам что-то лепечет. И в ответ он лишь кивает, принимает тарелку с едой и начинает есть. И Микаса благодарна ему, что ничего больше не говорит. Она не хочет ни с кем разговаривать. Не хочет разговаривать с ним. У них не любовь, и даже не симпатия — он просто предложил ей жить вместе как друзья, потому что так легче, вот и все. А она так и не смогла покинуть Элдию, потому и сочла это предложение в разы лучше, нежели небольшая квартира где-то в чужой Марлии. Но, признаться, Микаса успела пожалеть. Ходить по улицам, где когда-то она ходила с ним оказалось в разы сложнее, чем очутиться в незнакомом ей месте совсем одной. Все здесь навевает воспоминания Всё-таки она ошиблась. Запах еды слишком отвратен. Ей сейчас нужна сигарета. Один глоток отравляющего дыма, способного её успокоить. — Завтра готовишь ты, — и Кирштайн кивает. Он всегда кивает, когда девушка о чем-то его просит. Микаса хватает с полки наконец-таки найденную пропажу, — Я пошла прогуляюсь, — когда было парень собирался спросить, куда она направляется, быстро отрезала Аккерман, напяливая черное пальто и прямо-таки выскакивая из небольшого двухэтажного дома. Она покусывает пересохшие губы и вертит в кармане рукой пачку сигарет. Она их нашла, но зажигалку взять забыла, и что теперь делать она и понятия не имеет. Холодный вечерний воздух освежает голову и студит до сих пор мокрое лицо. Она идет неспеша. Не важно куда и зачем, важен лишь процесс. Это помогает. Она успела возненавидеть любимую ей Элдию. Далеко от столицы, но все же, даже здесь всем бывшим разведчикам плевали в спину. Пусть не открыто, но презирали их. Элдийцы по-настоящему верили, что не остановись тогда Гул, то жить им было бы в разы лучше. Вот только никто не задумывался, блядь, о цене этой хорошей жизни. Не их руки были запятнаны кровью. Не они отчаянно сражались и разрывали конечности в кровь, лишь бы победить. Потому что они просто хавали дерьмо, которое им вверили. Никто из них не был в Марлии, не видел своими глазами ту пустыню, когда-то бывшую огромными городами, не видел догорающего огня, столбов беспросветной пыли. И это все сделал он… Микасу пару раз звали на Хизуру, предлагали работу в Марлии. Возможно, она зря отказалась. Здесь у нее должность была не лучше. Хистория выбила для всех них не самые низшие чины, а людям пришлось просто взять и принять всех тех, кто сражался против. И причем Микаса была первой из всех, кто вернулся на остров. Три долгих месяца перебирала бумаги, плакала, и снова перебирала бумаги. Бумажная волокита помогала ей в какой-то степени на время забыться. А потом королева добилась у йегеристов признания, что всем тем, кто остался в Марлии, совсем там не место. Армин, Жан, Кони и капитан вернулись на родные земли. Пару месяцев спустя запустился проект по переселению элдийцев с разрушенных территорий. Слишком много происходило в кипящем жизнью мире. Жаль, что эта жизнь не кипела в ней. Ей в какой-то момент кажется, что кто-то смотрит, но оглянувшись, никого не замечает. Должно быть, это призраки всех умерших друзей. Они конечно же видят, как она страдает, должны видеть. Ей без них так плохо. Ей плохо без него. Когда ноги уже начинают болеть, она понимает, что прошла порядка нескольких километров. Присаживается на самую ближайшую лавку и опускает глаза в каменный тротуар. Внезапно поднимает глаза, и их взгляды соприкасаются ежесекундно, почти физически. Это капитан… Взгляд его серых, таких уставших от жизни глаз не спутаешь ни с чем. И моментальный, металлический блеск его холодных глаз показывает, будто бы он знает, что было с ней час назад. Он взглянул на неё так, словно читал как открытую книгу, отчего становилось не по себе. И Микаса опустила голову, затерялась в собственных мыслях и хотела было подняться и уйти. Да, они прошли многое вместе, но общаться она с ним не горит желанием. Не сейчас. Но её что-то останавливает. Быть может, он смотрел не на нее. Может, ей показалось. Возможно ведь, что он ее не узнал? Просто смешно… Сколько лет Капитан Леви с ней знаком? Она буквально выросла на его глазах. В памяти засел его взгляд. Может он и не смотрел на нее, но в нем было что-то такое, что заставляло думать, что он единственный, кто может ее понять. Кто испытывает тоже, что и она. — Не найдётся зажигалки? — слова вылетают прежде, чем она успевает подумать. И, на ее удивление, он, не спросив ничего, выуживает из кармана брюк металлическую, немного пошкарябанную зажигалку. Вертит ее в руках. Ждет, пока она подойдет. И она поднимает свой тощий зад и прется к лавке, где он сидит, на ходу вытягивая сигарету из пачки. Безмолвно поблагодарив мужчину, с зажженной сигаретой она уходит обратно. Пора бы лечь спать, завтра рано вставать. *** — Господи, заткнись же, — Леви шипит себе в зубы. Габи поёт настолько громко, что даже толстым стенам большого дома не получается их заглушить. Эта её чертова привычка петь вымораживает. Она ребенок, но так и хочется заткнуть ее по-взрослому. Леви оглядывает гостиную, выпрямляет ноги и ждёт, пока она замолчит. Он никогда не привыкнет к этому дому. К этим детям, которых сам взял под свое крыло. К этой новой жизни. И это все чертов проект по переселению, не больше. Просто слюнтяй, побоявшийся остаться полностью наедине с собой. Когда ему предложили этот дом, а после и этих детей, он не отказался. Разум шептал ему, что не надо, но дымящееся сердце болело, заставило согласиться. Девчонка замолкает. Неудивительно, судя по всему первым не выдержал Фалько. Аккерман позволяет себе продолжить читать письмо. Спокойная жизнь кажется чем-то за гранью фантастики. Он так давно этого хотел, что уже и потерял смысл этого всего. Все, кто были ему дороги уже давно на небесах. Его заставляют жить лишь двое проказливых детей, висящих у него на шее. Это так похоже на тот самый его отряд. С Сашей, Кони, Жаном, Микасой, Армином и Эреном. Когда они творили всякие детские глупости, а потом получали от него. Но это совсем не то. Вот только несмотря на все, у них не было детства, прямо как и у Габи с Фалько. Дети, казалось бы, не способные на убийство, сражались беспощадно и безумно. Они прошли через все вместе. Как бы Леви не хотелось сейчас умереть и обрести покой, он не мог. Не мог оставить одно дело незаконченным. Как только эта ребятня станет самостоятельными состоявшимися людьми он обязательно покончит с собой. Аккерман так давно об этом думает, но каждый раз его пробирает дрожь. Неужели он и вправду сможет такое сделать с собой? Не с кем-то другим, а с собой? Но сил об этом думать совсем не осталось, потому и стоит пока что думать только о настоящем… Когда-то очень давно Петра писала ему о своих делах, как она себя чувствует, а в конце как бы ненароком намекнула на то, что любит его. Он тогда еще и потеплел от этих невинных строк. Но она мертва. Как и все его в прошлом любимые люди. Почему он хранит этот смятый листок совсем непонятно. От него всегда грустно и тошно на душе. Наверное… Нет, он совсем не уверен, но это письмо, которое он хранит уже очень-очень много лет, просто позволяет не забывать о прошлом, окунаться в ту беззаботную атмосферу. Он хотел бы вернуться туда, хоть немного все исправить. Но как раньше уже не будет. Такова суровая реальность и стоит это принять. Но он не мог. Леви вздыхает. Медленно опустошает лёгкие. Бумага с родным почерком лежит у него в руках ещё где-то с полминуты, а после он сгибает её пополам, кладёт в совсем растрепавшийся и весь в каких-то пятнах и разводах конверт и топит во внутреннем кармане пиджака. Он не может вернуться туда, но оттого, что это глупое письмо рядом с сердцем, по телу разливается давно забытое тепло. — Фалько, — тихо зовет Леви парнишку, — Не разнесите тут дом, я допоздна, — и, поднявшись с кресла, быстро выходит на улицу. Размеренно и не спеша. Больше некуда спешить, лететь, сломя голову. Небо над головой теперь совсем светлое. Однако совсем не удаётся принять, какой ценой им досталась эта самая тишина и спокойствие. Сколько людей погибло просто потому что там были они, а не кто-то другой. Перед Леви же смерть раз за разом захлопывала дверь. Эта сучья смерть забирала всех в его округе и оставляла его страдать в одиночестве от утраты близких. Никто из них так и не увидел того, что видит сейчас он. Отстраивающаяся Элдия на пути к процветанию. Больше нет никаких стен. Как и нет боли. Есть только невыносимая тоска и тянущее чувство в области груди. Но боли нет, совсем нет… И ему бы хотелось испытать эту самую боль, прочувствовать всё то, что чувствовал несколькими годами ранее. Ощутить себя снова живым. Но он не знает как. А на собрании он удивляется впервые появившейся и севшей напротив него девчонке-Аккерман. И внезапно не бившееся до этого момента сердце неприятно ёкает. Глаза азиатки немного припухшие, а нос едва розовый, но и этого хватает, чтобы понять, что с ней явно что-то не так. Леви становится не по себе. Ему всё-таки вчера не показалось. Микасе всё-таки не удаётся никак пережить утрату Эрена. По крайней мере, ему так кажется. Она может быть расстроена по любой другой причине, без сомнений, вот только вряд ли бы она плакала из-за Кирштайна, с которым, насколько он знает, она живёт. Но после собрания она испаряется, и он так и не встретил её в течение дня. Рабочий день, на удивление, сегодня быстро подошёл к концу. В городе не произошло ни одного бунта, а процесс стройки удачно продолжается. А к вечеру похолодало. Середина октября и без того выдалась достаточно тёплой. Выдыхая, Леви ускорил шаг. Да, прихрамывая на одну ногу, но ускорился. По крайней мере, он не инвалид… Много раз он задумывался о том, что было бы, если бы его тогда парализовало, совсем к концам оторвало конечности, или он бы вообще умер. Это… действительно жалко. Потому небольшой вырванный кусок мышц на икре – лишь малая плата. Он и подумать не мог тогда, что этот конченный Зик сможет выжить от громового копья. Леви был так глуп… Леви Аккерман не планировал останавливать свой путь. Не планировал, но увидел одну брюнетистую чертовку. И его неведомой силой потянуло к ней. А Микаса боролась со спичками, всё никак не запаливающимися из-за ветра. Упершись спиной об ограду моста, она со злости швырнула чёртов коробочек спичек в воду. И тут же пожалела о своём импульсивном поступке. Она сама потопила свою возможность глотнуть немного успокаивающего яда. Бросив взгляд через плечо, Аккерман закатила глаза. Рука произвольно потянулась к сигарете, зажатой между губ. Не хватало ещё, чтобы он начал её упрекать. — Аккерман, — холодный тон пробрал до дрожи в спине. — Капитан, — продолжая держать между пальцами тонкую сигарету, Микаса упрекнула себя, что не успела её спрятать. Он уже видел, как она курит, но тогда ей удалось скрыться без лишних разговоров. Что же будет сейчас, ей совсем неизвестно. А сейчас он залезет в карман, выудит небольшую пачку, под пристальный взгляд девушки своими совсем не музыкальными и такими убогими потрёпанными и израненными временем пальцами вытащит одну сигарету. Он подпалит её своей металлической зажигалкой, а после с горящим огнём поднесет её ближе к Микасе. И без лишних слов она наклонится к огоньку, так элегантно затянет воздух через фильтр и позволит своей дешёвой сигарете зажечься. Он упрётся локтями на железную ограду, опустит глаза на тёмное отражение в воде и выдохнет облако дыма. Микасе не удалось разглядеть пачку его сигарет, но пахли они приятно, чем-то шоколадным. Брюнетка сделает глубокую затяжку, выдохнет и прикроет глаза в наслаждении. Тепло заполняющего легкие дыма разольётся усладой по всему телу. Но стоит ей раскрыть глаза, как увидит пару осуждающих серых глаз. — Что за дрянь ты куришь? И она тихо прыснет, заправит за ухо небольшую прядь волос и буркнет: — Уж простите, не элитный табак, — выпрямив спину, она даже не попрощается, просто развернется и не спеша пойдёт домой, где её уже должен ждать Жан, наверняка готовящий невкусную дрянь у плиты.