До какой синевы могут дойти глаза? До какой тишины Может упасть безучастный голос?
— Подойди сюда, — Себастьян говорит устало, почти измученно, но он никогда никому не скажет об усталости, а этот тяжелый взгляд — всего лишь последствие бессонной ночи, пусть Сиэль и знает, что спит Михаэлис, как убитый, потому что почти бесконечный рабочий день жутко утомляет. Себастьян наблюдает за тем, как Сиэль двигается: резко, дерганно, почти с подростковой нервозностью. Не мог этого не замечать. Замечать ненужные детали, на которые глаз наметан и которые не может пропустить. Сиэль неловок. Нескладен. Молод. Аристократичен и красив. Противоречив — вот нужное слово. — Сядь на колени. Себастьян обхватывает его талию, почти тростинку, он весь — почти тростинка. Делает ещё одну затяжку и выпускает изо рта очередную струю дыма, Сиэль чувствует едкий запах хорошего табака. И проворные руки на талии. Кошачьи лапы. Сиэль откидывает голову на его грудь. Неширокую, но внушающую ощущение силы. Себастьян сам сгусток силы. Кошачьей. Он тушит окурок в пепельнице, сгребает Сиэля в охапку, утыкается ему в шею, проводит языком по бледной коже. — Прекрати есть эти вонючие чипсы. Гадость. — Как скажешь. На террасе почти ничего не видно — глаз можно выколоть. Сиэль берет у него из пальцев — пальцев пианиста — сигарету и делает затяжку сам. Но пальцы юрким движением возвращают сигарету в свой плен. Тихо. Не слышно ничего, кроме ветра. Себастьяну шли сигареты. Сиэль не единожды отмечал его сходство с Белоснежкой: по-аристократически бледная кожа, черные, словно смоль, волосы. Так казалось, когда Себастьян спал, а Сиэль просыпался посреди ночи, ещё в полудреме, не понимая, что происходит. Себастьян казался острой Белоснежкой. Мужской её версией. Ровно до того момента пока Фантомхайв не вспоминал, кто он на самом деле. Что он. На самом деле. И всё первобытное в Сиэле в эти моменты сворачивалось, ухалось где-то внизу живота, и он мгновенно вспоминал. Всё. До малейшего шрама на торсе Михаэлиса в те редкие моменты, когда Сиэль видел его обнаженным. Помнит свое удивление стальными кубиками пресса. «Палец сломать можно». Себастьян посмеялся. Своим глубоким смехом из самых недр. Всё — из недр. Спокойствие — из недр. Себастьян погладил его сизые волосы. Получилось как-то по-собственнически. Как, впрочем, и всегда. Себастьян замечает, что Сиэль смотрит куда-то сквозь деревья, надеется там что-то выискать, как всегда. Он тот, кто ходит по грани. По грани сумасшествия и «нормальности». Пожимает руку безумию, но вовремя отпускает, может убежать из мертвой хватки. Длинные пальцы обхватывают за шею сзади, и они горячие даже сейчас, даже в зимнем лесу. Приятно, но неожиданно. Почти дыханиеспирающе. — Смотри на меня. Сиэль подчиняется, потому что не может не подчиниться. Поворачивает голову, смотрит в карие глаза. Они такие… хитрые? Нет, слово неправильное, мерзкое, лучше — лукавые, усмехающиеся, но готовые. К чему? Ко всему. Сиэль и не заметил, как рука с его шеи переместилась обратно на талию, прижала к себе крепче. Себастьян сделал ещё одну затяжку и стряхнул пепел в пепельницу. Между прочим в пепельницу, подаренную Сиэлем. Себастьян любил пепельницы и виски. Пристрастия у всех разные. Глаза у Сиэля большие-большие, синие-синие. И, что самое главное, глубокие. Умные. Одушевленные. У них нет стеклянного отупелого блеска, в них нет плоскости. Объем. Вдающиеся и вдающиеся друг в друга линии радужки. Бездонные зрачки. Черные. Изучающие такие же черные зрачки напротив. От Себастьяна пахло каким-то одеколоном, аромат холодный — такого Сиэль ему точно не дарил. Значит, один из давних, купленных самим Себастьяном ещё давно. — Пойдем в дом. Ты замерз. Не вопрос, а утверждение. Почти что приказ, но — всё ещё утверждающий, не повелительный. Власть — понятие донельзя растяжимое, Сиэль может растянуть его до невероятных масштабов. Он знал о власти всё. Мог бы даже написать научную работу об этом понятии. Но всегда есть «но». Это понятие состоит из Себастьяна. Оно не нуждается в буквенном представлении, ведь это было бы просто кощунством. Себастьян не спрашивал, замерз ли Сиэль, он это знал. И в знании сила. И в знании власть. Сиэль послушно поднимается с его колен, и они проходят в дом, переступают порог, дом встречает жёлтыми теплыми лампами. Одеколон Себастьяна сюда не вписывался. Сам Себастьян сюда не вписывался. Ему бы больше подошли люминесцентные белые лампочки завитушкой, но он их свет терпеть не может, а потому — желтые лампочки. Лампадки. Огоньки. Себастьян наступает на пятки старых ботинок, снимает их, натянутую куртку тоже. Она досталась ему от какого-то рабочего давно, ещё в юношестве. Огромная, теплая и коричневая — цвет земли. Сиэль уже скидывает верхнюю одежду на вешалку буквально. Его куртка занимает все пластиковое деревцо. Он идёт за Себастьяном в гостиную, Михаэлис неразговорчив сегодня, Сиэль знает это: у Себастьяна весь день скверный настрой. Веет холодным синим. Карие глаза с янтарными переливами и малиновыми отблесками — Сиэль всегда разглядывает их особенно тщательно — выражают лишь желание освободить толику гнева, накопившегося за несколько дней. Может, даже неделю. Сиэль уже знает, что Себастьян попросит его сделать, чувствует себя осведомленным, и потому властным хоть над чем-то. Себастьян никогда не говорит громко, но в этот момент, кажется, его голос разносится по всему дому: — Я сегодня просто смертельно устал. Сиэль смотрит в его глаза. Миндаль. Коричневый, но не навозный, а яркий, живой, движущийся. Жизнеутверждающий. Сиэль не хочет сопротивляться, у Сиэля нет на это сил, нет сил спорить с ним, нет сил выпрашивать поцелуи. Он просто сделает то, что хочется его… кому его? Сложный вопрос. Ответа нет. Хочется Себастьяну. Не подчинится, а сделает приятно. Эта мысль успокаивает его, немного тешит чувство собственного достоинства. После душа Себастьян сидит на диване в холле. Диван мягкий, на полу пушистый ковер. Он молча расстегивает ремень и ширинку, пододвигается чуть вперед к краю дивана, стягивает штаны. Ноги. У Себастьяна красивые ноги, достаточно накаченные и упругие, волосы растут на них в меру, тоже смольно черные. Сиэль не удерживается: проводит рукой по дуге чужой икры. Одно движение. Двигается вперед, губы аккуратно обсасывают головку, дальше — он вбирает в себя больше. Чужая, горящая-горячая плоть, живая, по которой течет кровь, настоящая кровь. Он совершает движения аккуратно, задеть зубами — себе дороже, лучше быть внимательным, даже скрупулезным. Сиэль дожидается вдохов и рваных выдохов, почти незаметных, но Фантомхайв считает себя вознагражденным даже этим немногим. Звуком. Дыханием. Настоящим. Подавляет рвотный рефлекс снова и снова, делает это уже с присущим профессионализмом, учится. Мальчик вырос. И теперь сосёт мужикам в их доме. Сегодня — в их. Завтра — в собственном. Послезавтра — в мотеле. Унизительно просто донельзя. Даже спустя два года после отношений все так же унизительно. Сперма появляется в ротовой полости быстрее, чем ожидалось, Сиэль сглатывает. Уже может сглатывать. Было бы, блять, чем гордиться. Зато есть над чем посмеяться. Над собственными достижениями. Только сейчас Сиэль замечает, что чья-то рука с пальцами пианиста гуляла у него в волосах по давно протоптанным тропинкам. Сиэль вдыхает глубоко и выдыхает медленно. Он устал. Трудный день. Размеренное дыхание человека, на грудь которого он опускает голову, садясь рядом на диване. Дьявол. Дьявол — это Себастьян Михаэлис. Отдельное от всего явление недосягаемой для Сиэля силы. Силы над ним. И над любым другим. Он снова гладит его по волосам, усыпляюще, лучше любого снотворного и образов чего-то антропоморфного и эфемерного, которые всегда возникают в голове перед сном. Атрофированные конечности с ногтями на концах. Почти не опасные, даже дружелюбные. К нему. В отличие от людей. Похожие на безобидных божьих коровок или майских жуков. На нечто человекоподобное, на нечто Себастьяноподобное. Всегда черно-красное. С отблесками. Глаза слипаются, Сиэля медленно гладят по голове, перебирают пряди, физически ощущается покровительство. Сиэль окунается во тьму, его даже не тревожат воспоминания о снах, Себастьян их всех распугал, он их всех поверг с легкостью, потому что они — тоже он, но слабее, слабее в голове Сиэля, которую сейчас гладят чужие руки с запахом их обладателя. Успокаивающим. Настолько, что Сиэль засыпает спустя несколько минут такого поглаживания и молча принесенного стакана воды, засыпает прямо в домашнем свитере. Себастьян не говорит ни слова. Он, в отличие от Сиэля, долго не может уснуть. Они будто бы поменялись местами. Фантомхайву всегда требовалось несколько часов на засыпание, а тут… Наоборот. Голова кипит. Себастьян открывает бутылку коньяка, наливает в бокал, пьет. Его Сиэль сопит на диванной подушке, укрыт пледом. Не морщит лицо, не порывается встать. Не притворяется спящим. Просто спит. Себастьян давно не видел Сиэля мирно спящим. Так просто спящим. Заставать его в два ночи с книгой в руках и чаем в соседней комнате стало привычным. Он плохо спал. Донельзя плохо спал. Ему часто снятся кошмары. Себастьян выпивает бокал залпом, до дна. Жидкость обжигает горло. Откладывает бутылку, снимает с себя кофту, как бы сказал Сиэль, устраивает целый дьявольский стриптиз, как будто демон, долго томившийся в заключении, снимает свои оковы и готовится к свершениям. Сиэль был поэтичен. Язык без костей. Себастьян ложится позади него и крепко обхватывает за талию рукой со спины. Закрывает глаза, а вторую руку засовывает себе под голову. Засыпать. Спать.***
У Артура лицо всё какое-то деревянное. Вырезанное из ясеня и отшлифованное наждачкой. Настолько правильное, что Сиэлю становится тошно. Они не виделись, наверное, года два. Друзья со школьной скамьи, некоторое время даже сексуальные партнёры. «Се-ксу-аль-ные. Да разве он сексуален?» — Сиэль сам задается вопросом, как мог ещё и дрочить на него. И дрочить ему. Невольное сравнение напрашивается само, но Сиэль не может не сравнивать, ведь это, наверное, естественно. Сравнение. Одного с другим. Артура и Себастьяна. Истина же в сравнении состоит? Хотя кто вообще знает, что такое истина. Артур зарезервировал столик у окна у самого входа в кафе, в самом светлом месте. Себастьян выбрал бы столик в углу зала, скрытый от посторонних глаз, чтобы никто перед гляделками не мельтешил. На улице пасмурно, но достаточно тепло для начала марта. Уже начало марта? О, когда это успело произойти: весна? Два симпатичных темно-коричневых диванчика. Стол тоже темно-коричневый. Все кафе темно-коричневое. Кроме занавесок. Они белесые. Создаётся ощущение уюта. Сиэль смотрит в окно. Какая-то эпатажно разодетая дама в возрасте несет на руках кабыздоха. Сиэль терпеть не мог маленьких собак. Все они какие-то противные, напоминающие крыс. Для него они и вовсе на собак не похожи. Артур. Он улыбается приветливо, словно на встрече старых знакомых, которые по-настоящему хотели друг друга повидать, и у Сиэля даже неплохо получалось притворяться, что да, мол, рад видеть. Удивительно, но на самом деле было как-то безразлично, хотя… Артур и Сиэль были достаточно близки. Делились друг с другом переживаниями, рассказывали о планах на будущее и прочее, и прочее, и прочее. Но это было раньше, два года назад, во время ремиссии после депрессивного эпизода. Отношения с Артуром даже в каком-то смысле давали сил. Наличие близкого человека рядом всегда придает сил. Закон подлости. Одиночки долго не живут — тоже давно усвоенный закон такой же подлости. Это так называлось вроде. Депрессивный эпизод. Сиэль давно не был у врача. Надо бы наведаться к психиатру. Всё-таки запускать здоровье нельзя, да и Себастьян будет не очень доволен, если вскроется, что прошлый назначенный визит к врачу три месяца назад Сиэль пропустил. Артур был его близким человеком. Но — не тем, кем надо. Артур был близким, но не способным на действие, на решение, на власть. Артур просто не тот, кто ему нужен. Артур — друг, но не тот, за кого можно отдать сердце и голову. Артур чрезмерно человечен, а потому слаб. Всегда пытаться войти в чужое положение, спасать кого-то, унижаясь, быть до боли в зубах жертвенным и добрым — омерзительно. В глазах Фантомхайва мелькает сталь. Они делают заказ. — Ну, Сиэль, рассказывай, как твои дела? Как жизнь вообще? Так давно не виделись. А ты поправился, да? Теперь хоть не хрустальный, — он как-то неловко хихикает своей шутке, улыбается. Тепло и широко. Сиэль пытается спародировать то же «тепло и широко». — Да, поправился. Теперь почти здоровый вес. И с иммунитетом получше, — Сиэль глотает воды из принесенного официанткой стакана, буквально запивает неловкое молчание и продолжает: — У меня все по-старому, ты лучше про себя расскажи. Как родители? Как на личном? Фантомхайв скрещивает руки в замок и ставит их перед собой. Выжидает. Как же поживает Артур с лицом из ясеневой коры? — Ой, я неплохо, девушку вот нашел… Может, приедешь к нам на её день рождения. Она будет рада познакомиться с моим другом, — не может выдавить из себя «бывший». — Ну, не знаю. Может быть, — Сиэль чуть наклоняет голову, смотрит Артуру в глаза. Артуру не нравится этот взгляд, он его не понимает. Сиэль ощущает это нутром. Даёт Артуру передышку, крутит стакан с водой, смотрит на него так, как будто интереснее этого стакана в мире ничего нет. — Я ей про тебя рассказывал. — И даже про твой шикарный первый минет тоже? — издевательски усмехается. — Сиэль! — Артур покраснел весь, до кончиков ушей. — Не в общественном месте же, — снова нервно хихикает. — Почему бы и не вспомнить? Ладно, приду на ваше празднество… — Да? Отлично. Буду рад те… — Если мой мужчина позволит, — Сиэль выждал специально, чтобы протянуть эту фразу, смакуя её и её эффект на человека напротив. В глазах у Сиэля Фантомхайва пляшут черти. — А, да? У тебя кто-то появился? И кто он? — Да. Появился. Долгие века созревал, был вылеплен из магматических пород, его профиль выточили сильнейшие горные ветра, и вот наконец: появился он. Мой. Для меня точился, — патетическим тоном. Артур посмеивается. — Как твоя учеба, Артур? — теперь уже Сиэль чертит в воздухе полукруги стаканом с апельсиновым соком, а на столе пестрит салатовым и красным тарелка с цезарем: помидоры и салат. — Отлично. Заканчиваю аспирантуру. Скоро буду приступать к кандидатской. — О, рад за тебя, — Сиэль даже не интересуется темой кандидатской. Он устал. Ковыряется в тарелке цезаря вилкой, насаживает свои любимые помидоры черри и отправляет их в рот. У Артура в тарелке карбонара. Он так и не отучился от привычки втягивать в себя спагетти через «губы в трубочку». Раньше Сиэль смеялся. Теперь почему-то это выглядит пошло и противно. «В общественном месте… Ишь какие мы приличные!» — скандирует внутренний голос, и Сиэль с ним соглашается. Устоявшуюся тишину нарушает телефонный звонок. Звенит телефон одной из песен «Нирваны». Явно Сиэля. Он якобы виновато улыбается Артуру, который только разрешительно кивает, и лезет в карман пальто. На экране высвечивается имя «Себастьян». Почти весь журнал звонков состоит из этого имени. Он один из тех старомодных людей, которые предпочитают звонить или встречаться лично. Сообщения Сиэль от него получал всего пару раз, когда позвонить он не мог никак. Быстро смахивает на зеленый значок телефонной трубки и подносит телефон к уху. — Да? — Ты где? — ни «алло» тебе, ни «да», ни «Привет, Сиэль». Прямой вопрос. У Себастьяна бархатный баритон. Приятный голос. И он явно в хорошем настроении, судя по интонации, скользящей вверх. — В кафе на Олд-стрит, как и говорил. — Буду через пятнадцать минут. — Жду. Себастьян кидает трубку, телефон Сиэль прячет в карман джинсов. Поднимает голову на Артура. Они ещё о чем-то говорят. Вроде об учебе, о медицине, о семье Артура, о последних прочитанных книгах. О, да, здесь Сиэль тоже позлорадствовал. Почему бы не поговорить о маньяках, детективах и ужасах? Его всегда привлекал этот жанр. — Любимое? — Артур переспрашивает после красочного пересказа «Мизери» со всеми подробностями. — Я люблю ужастики, ты должен помнить, — Сиэль его почти обвиняет. Допивает апельсиновый сок. Артур переводит тему: — Смотри, какой сарай, — указывает на джип за окном. Себастьян любит большие машины, — никогда бы не смог на таком ездить. Жуть. «Да уж, это не его Ford Fiesta», — мысленно кивает себе Сиэль, почесывая место где-то в районе гланд. Он не отвечает Артуру. Себастьян является в кафе. Сиэль любит наблюдать за тем, как он двигается: проворно, ловко и плавно, как кот, в его движениях нет места неуклюжести. Он красив, изворотлив, и он знает это. Знает лучше всех живых и мертвых. Черные пряди изящно обрамляют длинное лицо, острые скулы и подбородок. Высокий рост. Ему очень идет черное пальто — Сиэль лично выбирал. Он отхватил лучший лакомый кусочек. Себастьян видит их столик сразу же: они же сидят у самого входа. Сиэль бросает Артуру, увлеченному поглощением безалкогольного мохито (Артур не пьёт), быстрое «До встречи», когда Себастьян накидывает ему на плечи пальто и обхватывает одной рукой за талию. Они стремительно выходят из кафе и садятся в тот самый «сарай». Сиэль не успел посмотреть на выражение лица Артура, не успел увидеть то, как он поднимает брови, как присвистывает от удивления при виде Себастьяна, накидывает свою парку и выходит тоже. Не увидел Сиэль и испепеляюще-оценивающий взгляд Михаэлиса, брошенный все на того же бедного Артура. Иногда даже жалкого. Себастьян хлопает дверью водительского сидения и заводит машину. — И это Артур? Тот самый Артур, с которым ты знаком со старших классов, и тот самый Артур, который сделал тебе первый минет? — глаза Себастьяна смеются, уголки губ приподняты. Никакой ревности. Презрительное снисхождение к Артуру. — Да, — Сиэль откидывает голову на сидение. Кожаная обивка без чехлов. Приятная штука. У Артура в машине была тканевая. Да, кожаная обивка машины — определенно выигрышный вариант. — Черт, да он после этого два дня точно не мог на тебя смотреть, ставлю сто фунтов. Краснел бедный мальчик, — Михаэлис нажимает на педаль газа и медленно выезжает с парковки. — Один день. Всего день, — усмехается. — Это кардинально меняет суть дела, конечно, — тянет с сарказмом. — Но тем не менее я не хочу, чтобы вокруг тебя шлялись твои убогие бывшие, — трасса почти свободна, моросит дождь, спидометр показывает шестьдесят миль в час. — А если не убогие? — Сиэль, ради всего святого… — Молчу, молчу. Что с твоими чертежами? Проект утвердили? — Со скрипом, но да. Хотели, как всегда, всё дешевле сделать, идиоты. Из-за таких потом здания обваливаются. Скотина этот мистер Фиппс…***
Сиэль перечитывал конспекты по философии, пока Себастьян готовил ужин. Шкворчало мясо на сковородке, перелистывались страницы, исписанные острым почерком. Телефонный звонок — гром среди ясного кухонного неба. — Кто? — Себастьян переворачивает мясо на сковородке. — Мама, — Сиэль отвлекается от терминов в тетради и смотрит на экран телефона. С круглой иконки на него смотрит фото улыбающейся женщины с пшеничными волосами и глубокими голубыми глазами и мужчины, который мягко приобнимает её за талию. Он воплощение изящества. Элегантности. Аристократизма. Рейчел решила поставить на аватарку именно этот кадр. Себастьян смотрит на фото внимательно из-за плеча Фантомхайва. Не так часто предоставляется возможность увидеть родителей Сиэля на недавнем фото. — Теперь понятно, в кого ты такой красавец, — он треплет Сиэля по волосам, тот невольно вздрагивает; широкая футболка Себастьяна, которую Фантомхайв бесчестно приватизировал, оголяет точеное плечо. — Я же просил тебя так не подкрадываться, — тараторит Сиэль с обиженным видом. Себастьян смеётся. У него глубокий смех, гортанный, из самых недр. — Прости, не удержался. Так брать трубку будешь? — снова отходит к сковородке и переворачивает мясо. — Придётся, — в прошлый раз Сиэль звонок успешно проворонил, зарывшись в учебники и листочки, тетради… Второй курс магистратуры — не шутки. Решил не перезванивать, настрочил какое-то бесполезное сообщение и остался спокоен и доволен. Удивительно, какую большую роль играют нынче телефоны. Нажимает на зеленый значок. — Привет, мам! — Ох, наконец-то ты ответил, Сиэль, очень рада тебя слышать, — голос в трубке поистине обволакивающий, материнский, заботящийся. — Да, мам, я тоже. Как ваши дела? — Наши потихоньку, как всегда. Отец с твоим братом работают, я сижу дома, рисую акварели, — Сиэль уверен, что мама улыбнулась в трубку. — О, да, правда? Вышлешь фото новых работ? — Да, конечно. А твои дела как идут? — Я неплохо, повторяю основные теории метафизики. Сейчас есть буду, — Себастьян усмехается, кромсая огурец. — Это отлично, — на том конце провода слышится глубокий вздох, — тебе брат не звонил? — Уже как месяца три. С тех пор, как я слезал с антидепрессантов в очередной раз. Это же было в ноябре? Вроде да. — Сиэль, послушай, у твоего отца в следующую субботу день рождения. Ты помнишь? — Рейчел говорит с надеждой. Фантомхайв уже смекнул, к чему она клонит. — Конечно. Передай ему мои поздравления. — Он хочет, чтобы ты приехал. Вся семья соберется. И Миддлфорды тоже. И Дитрих приедет. Может, вы сможете весь тот конфликт обговорить как-то… Я не знаю, Сиэль, приезжай… — почти что с мольбой. Михаэлис садится на стул рядом, Сиэль кладёт телефон на стол, включает динамик, чтобы было лучше слышно. Ехать в семейное логово одному — всё равно что быть запутанным в липкой паутине интриг, событий, разговоров, межличностных отношений и запаха сигаретного дыма. Сиэль много чего наговорил родственникам в последний свой визит. — Да, я правда давно вас не видел. Приеду, хорошо, — Сиэль поднимает глаза на Себастьяна. — Только не один. Со знакомым. — Да-да, приводи, мы будем только рады познакомиться. Тогда приезжай в субботу, а фотографии картин я тебе вышлю. Не скучай там, дорогой. Люблю. — И я тебя, мам. Сиэль переворачивает телефон экраном вниз, откидывается на спинку стула, кладет ногу на ногу и нервно проводит пятерней по волосам. Он смотрит на все еще сидящего перед ним Себастьяна. Глаза у него чуть прищурены, переспрашивающие, мол, что ты только что сказал. Сиэль выжидает. Ему нужно хоть что-то, чтобы вновь ожить, чтобы самому понять, что только что сморозил. И он её получает в виде одной поднятой брови. Правой на этот раз. Себастьян искусно поднимает бровь. Смотрит пристально, почти прожигающе. Сиэль трет глаза большим и указательным пальцами. Он уже знает, что Себастьян согласится поехать, но… он должен знать почему. Он хочет знать. Ему нужно понять мотивы. Потому что он этим питается. Как демон. Как галлюцинация, питающаяся энергией, так и он — мотивами. Он не отпустит Сиэля без ответа на этот вопрос, он схватит за плечи, оставит укусы на шее до синяков и кровоподтеков. Он будет зол, и Сиэль почувствует эту злость, будет смаковать его злость, будет испытывать ее на себе. Он любил его жесткость, граничащую с жестокостью и садизмом. Сиэль любил чувствовать чужую силу. Сиэль знал это. И знал, что терпения у Себастьяна с каждой секундой остается все меньше и меньше. Сиэль опускает плечи, выдыхает, смотрит в карие глаза. Теперь — о доверии. — Съезди со мной. Пожалуйста. — Рассказывай полностью, Сиэль. Сейчас я не могу сложить отрывки, которые ты мне рассказал, в картину. В целостную и понятную мне картину, понимаешь? — снова поднимается со стула, подходит к столешнице и раскладывает еду по тарелкам. — Я, по-моему, говорил, что съехал от родителей лет шесть назад лет, да? — Говорил, — кивает Михаэлис и кладет тарелки на стол. Идет за приборами. — Уже тогда уезжал на антидепрессантах. Поставили диагноз мне в шестнадцать. В восемнадцать думал, что сейчас перееду на свою квартиру и начну новую жизнь, — Сиэль откидывается на спинку стула и смотрит на то, как аккуратные и длинные руки кладут рядом с тарелкой вилку и нож. — Не начал. Философия моему неокрепшему уму потрепала нервы. Загнал себя ещё больше, неделями не выходил из комнаты. Когда мама приехала, увидела весь этот разгром, то повела меня за ручку к психиатру. Госпитализация на две недели и год работы с мозгоправами. Стало получше, подтянул учебу, нашел Артура, вроде бы зажил к двадцати. Но, видимо, в моей жизни ничего не бывает хорошо и долго одновременно. Брат прознал обо всем этом. О том, что я ебусь с мужчинами и до сих пор сижу на таблетках. Рассорился с ним. Встретил тебя. А дальше историю ты уже прекрасно знаешь. И сейчас я, в принципе, доволен положением вещей. — Доволен тем, что все-таки не смог слезть с таблеток? — Тем, что я не участвую в их жизни. Но конфликт нужно урегулировать так или иначе. Вдруг кто-то из них завтра умрет, а у меня такая тяжесть на душе? — говорить было тяжело. Тяжело донельзя. Каждое слово пробивалось наружу из огромной свалки всевозможного мусора: от детских воспоминаний до презрительных взглядов отца. — То есть, на семейном празднике ты хочешь объявить, что ты гей, представить меня, сказать всем «огромная недомолвочка у нас получилась, вы уж простите» и смыться оттуда? Желательно живым. Я правильно понял? — он уже давно наложил еду в тарелки и разделывал мясо столовым ножом, почти не глядя. Себастьян отлично знал кухню Сиэля. Как свою родную. Орудовал здесь очень умело, укротил даже газовую плиту, с которой Фантомхайв редко справлялся. Себастьян наколол кусочек на вилку. Разомкнул подвижную линию губ, показал белоснежные зубы и запустил в рот. Поглотил. — Нет же, нет, ох, — Сиэль глубоко вздыхает, — я не хочу так… Просто хочу перестать врать. Сколько можно, правда ведь… Не хочу скрываться. Хочу открыться, мол, вот, получайте, держите. Я — личность. Но один в поле не воин, ты это прекрасно знаешь. Тем более в поле, где ты играешь против своей копии. Своего отца. И своих родственников. Помоги мне, Себастьян, — глаза Фантомхайва блестят. Он знает, что ему помогут. Кусочек мяса делает кувырок в животе Михаэлиса. Он не может отказать. — Помогу, ты знаешь. Съездим. — Мой брат хотел бы, чтобы я навсегда остался рядом с ним. Ради удовлетворения его чувства целостности. Ради удовлетворения его чувства значимости, — Фантомхайв наклоняет голову, устало усмехается, — ради его же эгоцентричности. Ради себя. Он никогда не думал обо мне. Для отца я неудавшаяся попытка. Всего лишь побочный эффект. Я загнал себя в состояние безысходности, — глаза сверкают особенно нездорово. Как-то неправильно, — И я хочу уйти оттуда. Уйти с шумом. И с высказанной в глаза правдой. А сам я… не способен на то, чтобы это сделать. В одиночку. Меня даже слушать не станут. Хочу выпить, Себастьян. У нас есть, что выпить? — Переставай себя жалеть. Ешь давай. Бутылочка вина вроде где-то завалялась, сейчас посмотрю, — он кладет в рот помидор черри. Дорогая штука. Но Сиэль их любил. Встаёт из-за стола и шарится по кухонным ящикам чужой кухни. Да, он покупал красное вино недавно, они так его и не выпили. Должно быть, оно в крайнем правом. Им действительно надо выпить. Зыбкие воспоминания об иллюзорном детстве и его химерических образах вгоняют в состояние, когда голову хочется расколоть на две части. Себастьян знает. *** В Сиэле было нечто. Нечто совершенно внеземное, космическое; нечто, что находилось за гранью стратосферы. За гранью любого понимания. Нечто, что любой другой назвал бы долей ужасного безумства, некоторой умалишенности и эффектом стеклянных, ничего не понимающих глаз человека, который затерялся где-то глубоко в себе. Настолько глубоко, что нашёл в себе целую вселенную, тысяча и одну галактику, мириады звезд, и ему нет нужды отвлекаться на что-то земное. Совершенно скучное. Неинтересное. Сиэль изумителен своими отголосками врожденной гордости, которую тысячи раз пытались сравнять с дерьмом, но которая продолжает упорно проявляться в непроизвольно ровной осанке и взгляде сверху вниз. Он высокомерен. Но в своем высокомерии прекрасен. Себастьян не мог об этом не думать. Эти мысли въелись в его сознание настолько, что порой вытесняли собственное имя. Спросить у него о чем-то земном в эти моменты чревато секундной заминкой. Себастьян в эти моменты был тысячью имен, тысячами существ, он не был ничем определенным, в нем собиралась все вожделенно демоническое в человеке, его захватывал Сиэль, Себастьяна захватывало желание обладать Сиэлем. Наверное, они оба безумны, но по-разному. Ведь безумие гораздо более неоднородно, чем эта скучная трехмерная реальность. Себастьян безумен диким, животным, неподвластным сознанию и любому пониманию, самым низменным и несокрушимым. У безумства Сиэля сложный механизм, расщепляющий точку на миллионы плоскостей, он безумен глубоко внутри, своими галактиками и вселенными. Слишком высоко, за гранью любого понимания. Инь и ян. Всё — из недр. Метаморфозное нечто из разных недр, столкнувшееся однажды в двух смертных, воплотившее их, сделавшее их частью себя, противоположными компонентами одного неразделимого целого. Нечто гораздо большее, чем то, что называется «безумие». Всё и ничего. А всё и ничего — первородная пустота. Громкий. Просто до омерзения громкий автомобильный гудок. Авария на перекрестке на выезде из города. Прямо перед ними две машины влетели друг в друга. Сиэль на пассажирском вздрогнул, во взгляд вернулась осмысленность. Себастьян вынырнул из мыслей. Низменных, животных, жаждущих власти мыслей. — Уебки, — бросает Себастьян. Не из-за звука, нет, из-за того, что он упустил что-то важное, не додумал нечто грандиозное, его мысль безжалостно забрали. Две машины влетают друг на друга на полной скорости. Два идиота, которые не знают правил дорожного движения и цену собственной жизни, столкнулись. Эксцесс, который образовал многочасовую пробку. Машины вспыхивают, словно две спички. Себастьяну они почему-то напоминают эту несчастную, не схваченную вовремя за хвост мысль. Настолько же стремительно. Настолько же быстро. Наверняка хозяева этих машин не выживут. Кто-то из автомобилистов выбежал с огнетушителем. Постепенно вокруг собирается толпа любопытных свидетелей. Себастьян откидывается на спинку сидения и трет переносицу большим и указательным. — Дыши огнем, живи огнем, Пусть правды убоится тайна. Случайно мы с тобой умрем, Все остальное — не случайно. — Откуда на этот раз, Сиэль? Снова Бродский, да? — Себастьян уже знает, что не угадал. Слишком просто для Бродского. Себастьян не силен в поэзии. Хотя выучил все же пресловутое «Не выходи из комнаты». — Гончаров. Боги, нам ещё минимум час ехать, а с этим инцидентом… пока ещё блюстители порядка доедут… — бутылка воды опустилась в держатель для стаканов. Горло у Сиэля неожиданно пересохло. — Нам, видимо, не суждено до твоей семейки доехать, Сиэль, — криво усмехается Михаэлис, растягивая губы в кривой усмешке. Уставшей. — Доедем. Во второй раз я не буду настолько же готов, как сейчас. Себастьян нервничает, он раздражен, в руках быстро оказывается сигаретка, так же быстро он затягивается. Глубоко, тяжело. Так, чтобы сперло самые легкие, чтобы закашляться, как подросток. Сигареты, конечно, не заменят виски, но хоть что-то. Яркое пламя медленно гасло благодаря воде и огнетушителям, принесенными неравнодушными. Вдали уже слышатся сирены полицейских машин. Быстро же они. Себастьян стряхивает пепел слишком безразлично для человека, который только что увидел, как совершается трагедия минимум для двух семей. Он слишком равнодушно смотрит на то, как особо отважные мужчины огораживают место аварии знаками и пытаются открыть то, что осталось от обгоревших дверей, от обуглившейся краски, от свернувшегося железа. Он даже не вышел из машины. Просто закурил. Сиэль выпил воды. Они оба слишком равнодушны. Их не трогают чужие потери. Чужие трагедии. Чересчур не трогают. Наверное, это даже ненормально. Хотя что вообще входит в понятие «нормально»? Себастьян выкидывает сигарету и закрывает окно. Он снова смотрит на дорогу, уже приехали полицейские машины, скоро подъедут и пожарные. Видимо, полицейская часть ближе. Михаэлис кладет руку на подлокотник, невзначай касается бледных пальцев Сиэля, холодных пальцев. — Надень куртку и возьми в руки термос. У тебя снова давление снизилось. Не нервничай. Сиэль слушается. Себастьян жмет на газ, хватает руль, быстрее всех объезжает место аварии и снова гонит по почти пустой магистрали.***
У особняка Фантомхайвов можно устроить выставку элитных иномарок. Это Себастьян замечает сразу же, как подъезжает к дому ближе, чем на километр. Спортивные машины, лендкрузеры — все, что душеньке угодно. Усмехается одними губами. Сиэль говорил, что это только семейные посиделки. Он боится даже представить, какое полчище дорогих кусков металла тут собирается, когда посиделки несемейные, а дружеские, к примеру. Впрочем, это неудивительно. У компании отца Сиэля огромный оборот, куча иностранных партнеров и выгодных контрактов, семья Миддлфорд, старые друзья Фантомхайвов, обосновались на главных креслах в органах, а этот немецкий пес, Дитрих, один из сооснователей компании «Фантом». Себастьян Михаэлис просто неплохой архитектор. Просто архитектор в средненькой строительной компании, выбравшийся из бедных райончиков Лондона, которому просто очень повезло неплохо устроиться и получить львиную долю харизмы от природы. Паркуются они метрах в пятидесяти от остальных машин. Сиэль сказал, что не хочет привлекать внимание с самого начала этого празднества. Панорамные окна главной залы выходят на парковку. Сиэль хорошо помнит этот момент. Их машина сразу была бы замечена близнецом, «BMW» которого обосновалась недалеко от главных ворот, и времени на настрой не осталось бы, сразу бы понеслись его встречать, лишая возможности отступления. Все продумано. Себастьян тянется за пальто на заднее сидение. Сиэль подпирает лоб руками, массирует виски, челка спадает на глаза. Моросящий мелкий дождь стучит по окнам. Плечо задевает чужое пальто. — Мы всё ещё можем уехать, — Себастьян застывает на водительском сидении с длинным куском кашемира в руках. Пальто, да, черное пальто, черная рубашка, черный пиджак и брюки. И туфли. И волосы. Тоже черные. Только глаза карие. Выжидающие. Себастьян — пес, ждет приказа. Черные пятна перед глазами приобретают цвет и приходят в движение, когда Фантомхайв давит на глаза. Вспоминается Себастьян. И почему-то высокие сапоги с острыми шпильками. Сиэль ничего не отвечает, только поправляет уже завязанный шарф и открывает дверцу. Высовывает ноги, выпрыгивает из машины и захлопывает её. Трижды передумывает забраться обратно в машину и уехать отсюда, уехать прочь, вон, далеко-далеко, в Лондон, в дом Михаэлиса к книжным стеллажам, его любимому кофе и камину. Но нет. Сиэль самоотверженно выскочил из машины и получил крупной водяной каплей по макушке. Обдаёт ветром, Сиэль натягивает шарф повыше. Себастьян выходит из машины, закрывает и свою дверцу. Ему даже не холодно. Будто он и не человек вовсе. Будто всего лишь видение, мол, вот я есть, а вот меня нет, смотри, восхитительный фокус, правда? Ветер играет с его волосами, немного приподнимает подол пальто. Сиэль отвлекается. В Себастьяне есть нечто нечеловеческое. Он сам нечеловеческий. Зверь, пытающийся походить на человека. С такими же плавными хищными движениями, лицом, чернотой. На секунду Сиэлю кажется, что его не существует. Но только на секунду, в следующую же он уже берет Себастьяна под руку, и они идут к воротам. Близнец, Михаэль, ждет внутри. Отец, Винсент, тоже хищник, тоже не по-человечески изящный, он тоже там, внутри улья, он там выжидает, в засаде следит за добычей. Себастьян подводит Сиэля к воротам, которые открываются, стоит охране завидеть лицо, похожее на хозяйское и идентичное тому, кто уже называет себя хозяином. На второго человека охранники не обращают внимания. Будто его здесь и вовсе нет. На переднем дворе пусто, но на заднем слышатся разговоры. Мужчины жарят мясо на гриле. Отдыхают. Для них готовка не необходимость, а тянущееся удовольствие. Сиэль различает голоса, глубоко вздыхает. — Давай сначала в дом. Себастьян кивает — Сиэлю лучше знать. Себастьян открывает входную дверь в огромный особняк. Здесь и заблудиться можно при желании. С профессиональной точки зрения дом превосходен. Цвета, свет, пространство. Всего в меру, всего достаточно. Себастьян обращает на это внимание. Но дом ничем не пахнет. Ничего не хочет сказать. Он как красивый труп. Не более. Очевидно, находящиеся в зале слышат звук открывающейся двери. Через несколько секунд перед ними появляется Рейчел. Она выглядит очень хорошо для своего возраста. Глаза не потеряли блеска, волосы не выцвели, лицо не покрылось морщинами — все признаки хорошей жизни. Красивая женщина, знающая о том, что она красива. Чувствующая себя красивой. Прекрасной, неповторимой. Она обнимает Сиэля. Кисти у неё тоже по-женски тонкие, превосходные. Глаза голубые. Большие. Себастьян теперь понимает, откуда у Фантомхайва такие глаза. Сиэль даже не успел раздеться. Себастьян видел, как сильно вздрогнули его плечи от неожиданного прикосновения, слышал судорожный вдох и заметил, как руки Фантомхайва вынужденно обвили талию матери. Он не хотел этих объятий. Он всей душой их не хотел. Не хотел быть в этом доме. В этом неживом месте. Но он боролся. Изо всех накопленных за время ремиссии душевных сил. Себастьян уже думал о том, что следующую неделю Фантомхайв из дома вряд ли вылезет. Из дома Михаэлиса. Себастьян не отпустит его к себе. Пусть Сиэль даже не надеется. Объятия матери и сына разомкнулись через несколько секунд. Сиэль отступил к Себастьяну почти инстинктивно. Себастьян интуитивно подхватывает его за талию, но быстро отпускает. Опомнился. Женщина переключается на него. — А вы, я полагаю, мистер Михаэлис? — она лучезарно улыбается. — Лучше просто Себастьян, — говорит Михаэлис со своей фирменной улыбкой. Кто смог бы устоять? Он и Рейчел смотрят друг другу в глаза. И Себастьян понимает, что она поняла, кем они на самом деле друг другу приходятся. И наоборот. Впрочем, им с Сиэлем даже не было смысла скрываться. Не хотели. Не в том положении и возрасте уже. Наверное. Раздеваются. Вешают пальто на крючки. Рейчел заботливо провожает в зал. Сиэль нередко вспоминает своего брата. Он успел сравнить их странный дуэт с половинками чего бы то ни было. С унизительной их созависимостью, как зависят дети от матери, которая может распоряжаться ими, как угодно. Но — нет. Все не то. Однажды Артур рассказал ему, что самка богомола сжирает своего партнера после спаривания. Вот это подходило уже чуть лучше, все же речь идет об уничтожении и довлении одного над другим, но все равно не то. Это скорее можно было бы применить к женщине, которая не может уйти от своего супруга, унижающего её. И в итоге он уничтожит её да ещё и спляшет на могиле. Да, это чуть больше похоже на правду. Но однажды на паре по греческому они разбирали префикс «-мета-». Часть сложных слов, обозначающая промежуточность, перемену состояния. Метастазы. Вторичные опухоли, рост клеток которых начинается из первичной. Именно этим они и были с братом. Опухолями. Первичной и вторичной. Если первая зачастую смертельно опасна, то вторая — биомусор, побочный эффект, выросший на первой и главной опухоли. Они оба отвратительны, ведь они — опухоли. Но абсолютно разные. Между цифрами один и два бездонная пропасть. Именно об этом Сиэль и думает, входя в зал. Именно об опухоли. Его личной. Смертельной, злокачественной, поедающей Сиэля изнутри. Первая всегда желает избавиться от второй, а точнее — поглотить. Полностью и без остатка. Но Сиэль чувствует себя сильнее, цельнее, как будто бы все его разбросанные атомы, еле держащиеся на каком-то ирреальном желании выжить, тут же собрались в кучу и стали щитом. Непробиваемым. От каждого из этих поглощающих взглядов. Себастьян давал силу. Себастьян — его сила. Настолько храбрая, живая и зверино дерзкая, что Сиэль глядит в глаза брату. Прямо. Впервые за столько лет. Михаэль сидит на диване. Весь вальяжный, весь чванный, весь человеческий. Слишком жестокий, чтобы в нем могло чувствоваться нечто другое. Нечто не от людей. Слишком грубый, чтобы быть чем-то вроде инопланетного существа. Он был вне всего звериного, инопланетного, подземного и небесного. Во всех тех реальностях, которые Сиэль четко осознавал. Михаэль существует лишь в одной из них. В самой мерзкой. Себастьян крепче прижимает к себе Сиэля. Давай, дай мне нажраться тебя, каждой твоей частицей, всей твоей силой, отдай мне все и без остатка, пожалуйста, отдай, дай, дай мне сил, молю тебя… Элизабет хлопочет вокруг Михаэля, поправляет лацканы его жилета, приносит чай, лично добавляет сахара. Все это смотрится как-то чрезмерно подобострастно. Себастьян морщится. Михаэль обладает всем тем человеческим отрицательным, что может быть собрано в человеке. Тщеславие, гордыня, ложь. Он весь квинтэссенция, он весь отвратителен. Потому что уродлив глубоко внутри. Намного глубже, чем можно видеть. У него нет личного тепла, света, и он сосет, как пиявка, сосет всё из всех, будь его воля высосал бы и кровь, и душу. В Михаэле нет интеллигентности, в нем только мерзкий, дотошный разум. В нем нет ничего настоящего. Ни злобы, ни радости. Только наигранное. Вытренированное, отточенное почти до совершенства, Другие и не поймут, но Себастьян пес, Себастьян зверь, он чует, всем нутром своим чует, что это существо мерзкое. Сиэль бледен. Сильнее, чем обычно. Михаэль и Михаэлис. Совпадение ли или шутка фортуны, злосчастный судьбы и смерти, той самой немилосердной дамы с тысячью лицами? — Ну здравствуй, братец, давно не виделись, — голос у Михаэля, словно пенопластом скребут по стеклу. Конечно, голос, может и идентичен голосу Сиэля, но для Себастьяна абсолютно другой. Другие интонации. Говорит Михаэль быстро, чуть ли не выплевывает слова. Себастьян понимает Сиэля в одночасье. Нечто внутри, заточенное в клетку со стальными прутьями, нарывается на них, гнет, воет, старается вырваться. Но Себастьян держит себя в руках. Отчаянно. Пусть оставить в себе вздох с призвуком шипения не удается. Михаэль бросает на него взгляд. Изучающий и оценивающий. — Да, достаточно давно, — Сиэль надавливает на каждое слово, выжимает из него все соки. Пытается. Тратит огромную часть накопленной энергии на эти три слова. Себастьян буквально видит, как этот клочок энергии, хрупкий, но светлый и сильный, превращается в миазм и размножается вокруг Михаэля, растет, покрывает его, всасывается в его искрящуюся кожу. Сиэль неожиданно вздрагивает в его руках. Михаэлис жалеет, что не видит его глаз. Следит за Михаэлем, который медленно встает с дивана и подходит к ним. Стремительно сокращает расстояние. Сиэль невольно задерживает дыхание, Михаэлис гладит по спине. Снова подпитывает. Как-то невидимо. По-своему. На периферии сознания у Сиэля мелькает мысль о том, что они остались в комнате вчетвером. Элизабет сидела на диване настолько тихо, будто выточенная статуя. Женщины чувствуют. И она знает, что они трое — объекты особой опасности. Зная близнецов с самого детства, она только сейчас начала замечать это. Все то, что между ними происходит. Сиэль настороже, Михаэль крадется, словно неудачливый снайпер. А этот мужчина в черном, имени которого она не знала, так крепко прижимает Фантомахйва к себе, гладит его по спине. Веяло теплом, которого она никогда и ни от кого не получала. Отвратительно и мерзко на её душе. Михаэль никогда не давал ей этого тепла. Дружеского, влюбленного, любого. Он всегда, всегда без исключения, холоден. У Михаэля горели только глаза. Так недобро. Так скользко. — Всё ещё продолжаешь якшаться с больными на голову педерастами? — Михаэль кидает взгляд, полный презрения на Михаэлиса, а после и на близнеца. Гнев. Праведная ярость. Красный, разливающийся по телу, настолько же красный, насколько красными были у Себастьяна глаза в свете ночного фонаря, настолько же красный, какой была его собственная кровь на прокушенной коже, красной, как желание абсолютного контроля. Гнев был красным. В голове в тот момент была звенящая пустота. Почти что давящая на барабанные перепонки, ненормальная, какой просто не может быть у людей. Его тело контролирует разум, а не разум — тело. Ладонь звонко ударяет по чужой щеке. Плечи опущены, а глаза кристально пусты. Сиэль секунды две стоит в замешательстве, а после, бросая, шипя выдает то, что мечтал сказать на протяжении всего последнего года: — Кто ты такой, ублюдок, чтобы так говорить о человеке, которого видишь впервые? Кто ты, блядь, такой, чтобы суметь позволить себе это? Чай, не Иисус Христос, — голос срывается, но он удивительно холоден. В Сиэле кипит тихая, синяя ярость. — Да, я определенно хорошо помню тот момент, когда впервые понял, насколько ты скабрезный, насколько попросту грязен и одиозен. Я помню её лицо. Однажды кто-нибудь расплющит и твое милое личико, размажет его по полу, и оно превратиться в кровавое месиво, я тебе обещаю. Но свои руки я марать не буду, поверь, слишком уж мне мерзко. Невыносимо мерзко. Катись к собачьему говну, Михаэль. — Что ж ты первым не уйдешь? — смотрит в глаза своими блестящими от ярости глазами в чужие, уверенные и трезвые. Себастьян впервые в жизни видит Сиэля в гневе. Сиэль понимает, что он испытывает гнев впервые в жизни. — Не собираюсь уступать дорогу дерьму под ногами. Достаточно ясно?— Более чем.
Себастьян не остановил их. Себастьян бы даже не подумал остановить их. Сиэль прекрасен, его глаза, светящиеся решительностью, бесподобны. Всё его хрупкое тело, которое вмиг напряглось, руки у которого дрожали, но дрожали не от волнения, а от сладостного предвкушения победы в этой битве. Потому что Себастьян Михаэлис не может отказать себе в наблюдении за настолько сладостным гневом, который смакуют, за гневом долгожданным и пришедшим очень вовремя. За гневом столь нужным и прекрасным, что было бы преступлением его прервать. Он отступает на шаг назад. Его Сиэль действует сам. Впервые за столько времени — сам. В желании отстоять своё право на личную жизнь, в желании защитить его достоинство. В благородном побуждении. У Себастьяна горят глаза. Гордость и вожделение. Безбашенный бросок прямо в лапы к охотнику. Нет, не к охотнику. К браконьеру. И Сиэль победил, потому что просто не мог проиграть. Элизабет невольно вздрагивает, когда Михаэль приземляется на диван. Резко. Слишком раздраженно. Он стискивает чашку до того, что слышится предупредительный хруст стекла. Сиэль подходит к общему столу. Он ещё не до конца накрыт, но пару бутылок спиртного уже открыли. Видимо, для согревания. Сиэль берет первую попавшуюся в руки. Это джин. Превосходно. Даже жидкость стеклоомывателя была бы в таком состоянии превосходна. Он глотает шумно, кадык бегает вверх-вниз. Внезапно давится, когда хочет уже положить бутылку и перестать пить из горла, как последний алкаш. Себастьян бьет его по спине. Откашливается. Одышка. Пару капель катятся по губам и подбородку, горло нещадно жжет, глаза блестят. Он опирается руками на колени. — Дай мне воды. Себастьян послушно наливает воду из графина в первый попавшийся стакан и подает Сиэлю. Он впивается в стакан губами, хлебает так же шумно, как и джин, кадык двигается столь же явно и настойчиво. Себастьян ловит эти движения взглядом, глазами, Сиэль запивает свой гнев, заталкивает усталость глубоко внутрь себя, пытается не оставить ни следа своего срыва, ведь он опасается, что может пойти дальше пощечины. Себастьян готов поклясться, что Сиэль с удовольствием наступил бы брату ботинком на лицо, бросил бы ещё парочку донельзя унизительных слов, которые стали бы шрамом на сердце. Но вместо этого он хлещет воду, словно не в себя, и глаза его сверкают. И это почему-то возбуждает, донельзя возбуждает. Вид гневного Сиэля Фантомхайва. Равнодушного и космического. Но что самое важное — его Сиэля Фантомхайва. Целиком и полностью. Себастьян пожирает его глазами. Себастьян не может остановиться. И он тоже сглатывает, настолько незаметно, насколько возможно. Сиэль кладет стакан на стол, покрытый скатертью, с глухим стуком стекла. Кладет, почти что вдавливает, цепляется за этот несчастный стакан. Пытается выровнять дыхание. У него даже получается. Накатывает понимание. Цунами. Понимание бьет набатом в голове, оно раздается по всему телу жаром и испариной между лопатками. Сиэль чувствует. Нечто настоящее, стрекочущее и неподдельное внутри него. И улыбается почти нежно, словно после поцелуя с Себастьяном. Потому что тогда Сиэль тоже чувствует. Необратимо и бесповоротно. Беспрецедентно. Чувствует. А что именно — уже неважно. Важно лишь ощущение живости, которое заставляет дышать ровно. Избавляет от желания захлебнуться в собственной слюне. Сиэль расправляет плечи. Чувствует себя уставшим, но удовлетворенным. Ловит взгляд блестящих карих глаз, готовых поглотить его по первому же приказу, взять целиком, сожрать полностью. И Сиэлю удивительно импонирует эта нужда в нем. Насколько плотоядная и девиантная, настолько же необходимая. Как астматику воздух во время приступа, как животное желание продолжить род. Как чувство удушья мазохисту. Как хищнику добыча. Но вот вопрос, неожиданно вставший ребром: кто тут над кем власть? Сейчас. Конкретно в этот момент. Ответ незамедлителен — Сиэль власть. И если он скажет убить Михаэля, то Себастьян убьёт. И оближет пальцы, испачканные в чужой крови. Сиэль никогда не был властолюбив. Но сейчас что-то внутреннее рвется на свободу, сладкой патокой желает излиться в сердце и голову, захватить контроль полностью. Так, чтобы Сиэль стал безвольной полостью для наполнения этой патокой. А после — будь, что будет. И что же между ними? Агапэ или эрос? А может, это и вовсе одно и то же? Или их связь — просто очередная природная метастаза? Абсолютно естественная ошибка природы. Ведь ошибки — это естественно. Разве нет? Сиэль думает слишком долго, непозволительно долго, ненормально долго. Минуту или две, но это достаточный срок для того, чтобы показаться ненормальным. Выбившимся из колеи. Подумать о жизни чуть больше, чем десять секунд, а после снова нестись по привычному потоку реки вещественноого и материального. А может, Сиэль не настолько и слабый, если смог очнуться после того, как вник в суть вещей? В суть себя. Ощущение патоки залегло где-то внизу живота. Сиэль делает глубокий вздох. Замечает, что не дышал все это время. Оглядывается. Элизабет бежит по лестнице с ингалятором в руках, Михаэль все так же крутит бокал. Игнорирование — его стезя. Он продолжит игнорировать, даже если Сиэль сдохнет на его глазах. Потому что Михаэль обижен за то, что Сиэль смог дать отпор. Он обижен на то, что Сиэль прекратил влачить жалкое животное существование. Пожрать, поспать и поссать. Сиэль смог выкарабкаться. И потому он — угроза. Потому что больше не псина, которая смиренно примет любой удар по морде от обожаемого хозяина. Тем более, что хозяин сменился. Тем более, что хозяин теперь возвышается тенью позади Сиэля, обхватывает его за плечи и готов убивать. Готов убивать за свою псину. Просто потому, что в собачьей стае действует правило: око за око, зуб за зуб. Тем более, в их стае. В стае из двоих, где нет вожака, но есть то, что зовут преданностью. Зачастую, собачьей. Реже — волчьей. — Тебе стоит познакомиться и с моим отцом, Себастьян, — улыбка заползает на губы. Почти что хищная, больше высокомерная, предвкушающая ещё одну победу. ***18 октября 2005
Ключ щелкает в замочной скважине. Первый раз. Второй раз. Себастьян доволен уже тем, что дверь закрыта. Сиэль мог и оставить её открытой. Это не редкость. Себастьян одним движением сбрасывает пальто на стул в прихожей. Он не ждет, что его кто-то встретит. Тремя стремительными шагами рассекает затхлый воздух коридора. Дверь направо. Комната Сиэля. Дверь распахивает чересчур агрессивно, она громко ударяется о стену. Сиэль вздрагивает на кровати и отползает к стене, пытаясь сохранить позу эмбриона. Он спал. Появление Себастьяна его напугало. Себастьян уезжал на несколько дней, чтобы осмотреть территорию, на которой будут ставить новый объект. Шотландия. У Себастьяна крупный заказ. Он открывает окно, впускает порыв ветра в комнату, он сбрасывает со стола стопку листов, исписанных неровным почерком. Острым и мелким. Иногда даже строчка на строчке. Сиэль садится на кровати и смотрит на него. Глаза-блюдца. Синие-синие. Смотрит совершенно ребяческим взглядом, как дети смотрят на старшего брата, когда тот заходит в комнату, чтобы отчитать за что-то, а после выгородить перед родителями. Себастьян закрывает окно и снова его открывает: теперь уже на форточку. Осматривает комнату. Пустые контейнеры с едой, которую Себастьян оставлял на несколько дней, обертки от шоколадок, парочка немытых вилок и ножей и одна кружка, вся покрытая чайным налетом. Такую уже вряд ли отмоешь. Что ж, Сиэль хотя бы ел. И то уже неплохо. Переводит взгляд на таблетницу посреди стола: две из трех ячеек опустошены. Таблетки принимал. Ветер раскидал только меньшую часть листов, остальные валялись на полу вместе с некоторыми книгами и несколькими тетрадями. На светлом ковре — большое кофейное пятно. Вот и все последствия его трехдневного отсутствия. Не так уж и плохо, как могло быть. Переводит взгляд на Сиэля, пристально осматривает его. На нем одна грязная футболка, волосы похожи на пакли. К синякам под глазами и нездоровой бледности Себастьян уже привык. Повреждений, помимо синяка на плече, который, вероятнее всего, был получен случайно, не наблюдалось. Пациент скорее жив, чем мертв. Себастьян поднимает эту самую кружку-чайный-налет и бросает её в противоположную от Сиэля стену. Кружка разбивается на несколько крупных осколков. Себастьян знал, что на мелкие кусочки, способные нанести серьезные повреждения, кружка не разобьется. Он показывает свое недовольство. Человеку, который не испытывает ничего, кроме апатии, нужны эмоции. Любые. Даёт подпитку так или иначе. Гнев и его иллюзии. Гнев, направленный только на одного Сиэля. Предназначенный только ему. — Я в магазин за продуктами. У тебя есть час, чтобы привести себя в более-менее божеский вид и убрать в этом свинарнике. Себастьян выходит из комнаты столь же стремительно, сколь входит. Через несколько секунд дверь хлопает. Сиэль медленно сползает по стене, на которую опирался. Трет глаза, в них будто бы гору песка высыпали. Глубоко вздыхает. Он знал, на что шел, когда начал то, что люди называют отношениями, с этим человеком. Или же Сиэль хочет себя в этом убедить. Себастьян обещал, что вытащит его из этого состояния. Значит, сделает это любой ценой. Хоть вывернет себе пальцы, хоть оторвет себе руку, но сделает. Люди так не делают. Люди, нормальные люди, не будут вредить себе во имя исполнения обещания, данному такому, как Сиэль. Люди не бывают настолько преданны, чтобы каждый вечер возвращаться к тому, с кем даже не связан по крови, к тому, с кем случайно познакомился в библиотеке полгода назад, к тому, кто даже не может поблагодарить. Возвращаться каждый раз трезвым, пахнущим своим одеколоном и с глазами, которые смотрят все так же ревностно и присваивающе. Себастьян не был нормальным. Себастьян однажды приковал его к батарее на два часа, когда Сиэль ушел пьяным куда-то. Куда Фантомхайв уже не помнил. Помнил только то, как натер себе запястья железными браслетами, а Себастьян после скрупулезно обрабатывал следы своей ревности. Своего желания владеть полностью и без остатка. Когда Сиэль снова снова начал принимать антидепрессанты, — без них невыносимо, — Себастьян был первым, кто об этом узнал. Вопрос «Что это?» звучал оглушительно. Он тогда криво усмехнулся. Ответил правду, подтвердил чужую догадку. Не потому что хотел сказать правду, а потому что соврать было невозможно. Врать Себастьяну все равно что врать самому себе. А ложь самому себе — тяжкий грех для любого сатаниста. Сиэль, впрочем, не был сатанистом, но этой заповеди ослушаться не мог. Себастьян роднее всех. В какой момент он поставил знак равно между понятиями «уйти от Себастьяна» и «предать себя»? Сиэль встает с кровати и медленно собирает кружки. Снует туда-сюда по своей квартире. Убирается. Себастьян ведь сказал, что нужно убраться, хотя и не ставил ультиматумов, не шантажировал… Сиэль имел право отказаться… Не имел. Простые человеческие законы о подчинении не действуют в их случае. В их случае понятия извращены и перекручены, вывернуты в другую сторону, словно пальцы человека, который долго был в пыточной. В их случае гордость — сила, которая держит их рядом друг с другом; сила, которой нет равных. Сиэль моет посуду и выкидывает осколки разбитой кружки. Потом идет в душ. Еле волочит ноги, но идет. Себастьян возвращается через полтора часа. Сиэль встречает его с полотенцем на голове и в белом пушистом халате. Себастьян довольно улыбается и, сняв пальто и бросив пакеты на пол, раскидывает руки для объятий. Сиэль утыкается лбом в чужие ключицы. Его одобрительно гладят по спине. Пачка «Чапмана» вываливается из целлофанового пакета. А как пакет шуршит — просто мерзость.***
Сиэль пьет весь вечер. Под конец Себастьян начинает подливать вместо красного вина вишневый сок. Сиэль этого даже не замечает. Вливает в себя все, что получает из рук Михаэлиса. Вливает активно, содержание последних бокалов глотает, кажется, с озверением. Себастьян видит, как смотрит на него Винсент Фантомхайв. С желанием сжечь. Расчленить. Побороться. Сиэль роняет, что они жутко похожи. Да, Себастьян соглашается. Он впервые чувствует силу, конкурирующую с его собственной. Винсент Фантомхайв страшен, и голос у него такой же ледяной, как у Михаэля. Себастьяна одолевает желание держать Сиэля при себе. Впрочем, Сиэль не даёт поводов для нападения: он всегда держится рядом. Когда улыбается матери, когда кивает отцу в ответ на очередной вопрос о самочувствии, когда обсуждает, процеживая слова сквозь зубы, романтизм в литературе девятнадцатого века с Элизабет и даже, когда говорит с Дитрихом о трудах Канта. Он в своей стезе. Ведет диалог искусно, язык развязан благодаря алкоголю, слова легко вылетают из глотки, лицо спокойно. Себастьян восхищается. И стоит за спинкой дивана верным псом. Наблюдает. Скалится на Михаэля. Близнец игнорировал особо усердно, вкладывая все свое безразличие в это игнорирование, сидя с удушливо доброжелательным выражением лица. Тошно. Сиэль наверняка не замечает. Никто ничего не осмеливается сказать об их связи. Белый оскал Михаэлиса выглядит достаточно угрожающе. Он ощущает себя не человеком — демоном. И ему импонировало ощущение материализовавшейся в его сознании собственной силы, а потому — превосходства. Ощущение освобождения собственного инферно и возможности его проявить. Оmnipotentia . Когда в зале остается только старшая чета Фантомхайв, Сиэль и Себастьян, Винсент позволяет себе больше. Скидывает маску приличия элегантно. Остается нагая улыбка Люцифера на лице старшего Фантомхайва. — Не расскажите о себе, мистер Михаэлис? Вы прекрасно разбираетесь в живописи, а что насчет моего сына? — Винсент отпивает чая. Рейчел смотрит на мужа почти загнанно: она знает методы Винсента. — А с каких пор Вас так интересует Ваш второй отпрыск? Два года ни слуху ни духу, мистер Фантомхайв, — Себастьян передразнивает манеру Винсента. Себастьян смеет дразнить Винсента Фантомхайва. Себастьян не боится улыбки Люцифера — на его лице почти такая же. Только больше смахивает на оскал. В Михаэлисе есть горячность: не сдерживается. Себастьян чувствует, как тихо бьют по ноге: предупреждение, мол, не перестарайся. — У меня к Вам встречный вопрос. Что Вам нужно от моего сына? Может, Вы — бесчестный мошенник и хотите оттяпать даже последнюю квартиру бедного больного человека, — Винсент складывает пальцы домиком. Чашка Сиэля слишком громко приземляется на блюдце. Сиэль раздражен. — О, вы так уверены, что мне нужно то единственное, что Вы оставили младшему сыну —душную трешку посреди мегаполиса? — игра в гляделки. Глаза в глаза. Говорят, диким животным в глаза не смотрят во избежание нападения. Два хищника. Волк на волка. И кто кого? — И что же Вы можете предложить нашему сыну? Сиэль себя не контролирует. Впервые на памяти Михаэлиса он настолько себя не контролирует. Кулак Сиэля бьет по столу. Рейчел дергается и смотрит в оба: готова останавливать, хотя заранее знает, что не получится. Сиэль выдыхает, садится обратно на стул. Отец смотрит на него, как на провинившегося маленького мальчика. Знакомо. Настолько знакомо, что отторгаемо. Не подчиняйся. И всё же — противится своему внутреннему желанию: кладет руку на плечо Себастьяну. Знак покровительства. Себастьян его omnino . Сиэль знает, что отец возмущен. Сиэль бросает вызывающий взгляд на него, мол, что ты мне сделаешь, что? Теперь уже ничего. Больше Сиэль никогда не последует его указаниям. Себастьян ухмыляется: — Все, чего он пожелает. — А я желаю уехать отсюда. У Себастьяна на губах хищность; молодая, свежая, здоровая плотоядность. Он чувствует себя победителем, ощущение победы разливается по всему телу. О, они выиграли у тех противников, у кого вырвать даже ничью не планировали. Победа их в открытии. Победа в том, что теперь они не подъездные крысы, которые скрываются под скамейками. Теперь о них знают все. И они не стесняются. Винсент молча выходит из-за стола. Значит, он в гневе. И что это означает? Неужели ещё один конец? И Сиэль усмехается. Конец так конец. И он должен был настать рано или поздно. В этом доме он давно чужой, примерно с самого рождения. Потому как его рождение даже не нежеланно, а просто случайно. Даже отец наконец соизволил взять второго младенца на руки только через месяц после рождения ради семейной фотографии. Сиэль никогда не был нужен даже своему отцу. И самое страшное уже позади: осознание полного безразличия к своей персоне пришло ещё в детстве. Отец начал замечать его только лет в десять. Отец же был тем, кто настоял на принудительной госпитализации младшего отпрыска в закрытую частную психиатрическую клинику. Удивительно только то, что Сиэль смог оттуда выбраться уже через месяц. Впрочем, урок был усвоен. К отцу не приближаться. И весь этот разговор с Себастьяном — лишь сцена. Лишь провокация. Лишь поддержание своего имиджа примерного семьянина перед незнакомым человеком. Лишний повод вывести Сиэля из себя. У Винсента Фантомхайва всегда было только одно желание относительно младшего сына — избавиться. Стоя у двери, он бросает: — Не возвращайся сюда. Никогда. Сиэль смеется. Он давно хотел услышать эту фразу, не только читать её во взгляде или между строк. Двойное дно. Двойной смысл. Истерический смех и торжествующая улыбка, спрятанная за очередным стаканом вишневого сока. Сиэль допивает и выходит из столовой не оглядываясь. Себастьян аккурат за ним.