***
27 декабря 2001
— Михаэль? — Сиэль закрывает за собой дверь и думает, сколько же в жизни зависит от ключей. Например, найдешь ты своего брата в его квартире трезвым или под наркотиками? Увидишь ли ты его друзей или застанешь только его одного? Все эти открытия во многом благодаря ключам, слепок которых Сиэль сделал себе втайне от брата на всякий пожарный. Михаэль отпраздновал Рождество шумно, вопреки всем традициям, в компании своих дружков. Сбежал посреди всего шумного празднества с кучей приехавших родственников. Что ж, в этом и есть талант — убежать, будучи у всех на виду. Праздновал братец, впрочем, уже третий день. В квартире донельзя душно. Её явно уже давно не проветривали. В коридоре валяются какие-то упаковки и несколько жестяных баночек. Из самой дальней комнаты навстречу ему уже спешит брат. Лицо почти что перекошено, а под глазами жуткие круги. Двое суток. И какой список принятого на этот раз? Шаги у Михаэля шумные и тяжелые — ни капли от привычной вытренированной грации. Он зол, он в гневе, он просто в ярости. В синих глазах буря. В настолько же синих глазах, как у самого Сиэля. Только в синеве Сиэля плещется страх перед бурей. Михаэль хватает его за грудки, вжимает в стену. Физической силы в нем не намного больше, чем в самом Сиэле, оттого совсем не больно. Но по-прежнему страшно. Брат в гневе почти невменяем. Что здесь творится? — Зачем ты пришел? — на выдохе. Дыхание у Михаэля горячее. Обжигает. И чужая рука начинает давить на шею. — Родители волнуются. Вечером сами приедут. Проверить, как у тебя дела. Возвращайся домой, — голос предательски дрожит. Даже собственное тело предает. Михаэль успевает только набрать воздуха в рот, чтобы начать говорить, но его прерывает оклик. У этого парня сильный американский акцент, блондинистые вихры и сигарета в зубах. Он говорит громко. Чересчур громко. — Чувак, она сдохла походу. Не дышит; пульса тоже нет. Мы переборщили с дозой, видимо. — Блядство! — Михаэль почти стонет это слово. Обреченно. Сиэль свидетель. У Сиэля все упало куда-то вниз. Еда подкатила к горлу. В смысле, не дышит? В смысле, переборщили с дозой? Американец смотрит на него, как на пришельца. У них с Михаэлем одно лицо на двоих. Только размер кругов под глазами разный. У них с Михаэлем одни уши на двоих. Только у Михаэля, видимо, руки уже в крови. Ему недавно исполнилось семнадцать. День рождения у них тоже один. И тоже на двоих. А убийство? Оно, выходит, тоже одно? Алогично. Сиэль медленно сползает по стене, подтягивает к себе колени и закрывает руками глаза. Под веками пульсирует нечто живое, движущееся, опасное. Вдох-выдох. Никаких приступов. Когда угодно, но не сейчас. Сейчас… сейчас надо… Что сейчас надо? Кто-то вообще может сказать, что сейчас надо делать? Никто. А потому и Сиэлю не знать — вполне простительно. Неожиданно эта мысль успокаивает. На нем никакой ответственности. И Сиэль может этому порадоваться. Несвойственное спокойствие в критической ситуации. Несколько минут в голове пустота. После — блаженное бесстрашие. Только сейчас Сиэль обнаруживает, что в коридоре давно никого нет. Он идет в комнату тихо, настолько, насколько вообще может тихо ходить человек. Он заглядывает в самую дальнюю комнату через приоткрытую дверь. Брат разговаривает с американцем — первое, что бросается в глаза. Они говорят тоже тихо: не хотят, чтобы их услышал Сиэль. И даже с такого расстояния Сиэль не различает слова. Смотрит правее, видит лужу чьей-то рвоты и девушку, лежащую на диване. Она умерла совсем недавно, наверное, кожа ещё теплая. И почему он только об этом думает? У него руки трясутся. Лицо этой девушки отпечатывается в памяти: кожа нездорово бледная, волосы у неё русые, растрепанные, губы тонкие, как и она сама — кожа да кости. Глаза закатились. Вылитый труп. Настоящий. Не эфемерный. — Входи наконец, — голос Михаэля звучит донельзя властно и величественно, Сиэль не может сопротивляться. Почти как голос отца. Совсем не то, чему можно противостоять. Подчиняется. Входит. Колени дрожат. Ему вроде бы страшно. Сиэль сам до конца не понимает. — Ну? Чего встал? Смотри теперь открыто, дверь не мешает, — указывает рукой на тело девушки, лежащее на диване. Сиэль вздрагивает. Не представляет, как выглядит его лицо. Понимает: ему до одурения страшно, но он сам этого не понимает, потому что страх давно перешел в ужас, который разливается где-то на задворках сознания. К сожалению, оно не дает команды мозгу отключиться. Впору было бы упасть в обморок. И Сиэль смотрит. Рассматривает внимательно. Труп, естественно, ещё не начал разлагаться. Кукла. Не дышащая, не двигающаяся. Исколотые руки, взбухшие, посиневшие вены. Просто отвратительно. Сама смерть. Страшная, неприятная и терпко обволакивающая всего Сиэля. Он к этому явно не готов. Но ни жизнь, ни смерть о готовности не спрашивают. Они просто делают свое дело. У них все просто. Как и у Михаэля, который наконец открывает форточку. Так и стоят втроем в комнате, в затхлой комнате, с затхлым запахом, с увядшей жизнью. Паника стремительно сменилась отстраненностью. Сиэль просто застыл на месте. Судорожно выдыхающий, взволнованный, бледный, но живой. И это главное. И на его руках нет никакого убийства. Это сделал брат. Всё — Михаэль. Во всем виноват он. Он её изнасиловал, предварительно накачав. Из-за него погасла жизнь. И он даже посчитал, что вправе распоряжаться чужими жизнями. Взял на себя несоизмеримо много. На себя — убийство, и на брата — секрет об убийстве. Почти случайно. По мановению судьбы. Такой гадкой судьбы, которая подкидывает людям то, чего они не должны видеть. Такая омерзительная жизнь, которая больна, тяжело больна, у неё опухоль в виде человечества! А в этом притоне даже не части опухоли, её вторичные продукты, всего лишь биомусор, — метастазы. Но разве люди — не продукт природы? Значит, природа сама себе создала опухоль, а все природой созданное априори естественно. Так что же наиболее естественно: то, что Михаэль нервно курит сигарету вместе с американцем; труп, лежащий на диване, или же дрожащие ноги Сиэля? Действительно ли это может быть естественно? — Ты, Сиэль, ничего не видел. Понял? — у Михаэля тяжелый взгляд и задумчивый голос, он вытаскивает слова из глотки, последнее, чего ему сейчас хочется — говорить. — Вали отсюда, — бросает небрежную команду, словно собаке, псине, такой послушной и правильной. Михаэль уверен в правильности своих действий, Сиэль в этом не сомневается. Может, он даже не жалеет об её убийстве, может, для него это равно обертке, выброшенной в мусорку. Он не сделал ничего плохого, всего лишь избавил Землю от очередной метастазы.Она уйдет в землю, станет кормом для червей. Скользких и склизких. Так он думает, но Михаэль — не бог. Михаэль человек. И в нем нет ничего от Бога, и от природы. Он всего лишь разум. И для него не существует принципов. А отсутствие принципов равно отсутствию личности. Так разве двигающийся кусок кожи и плоти, способный на выполнение логических операций без эмоций, это не робот? Но роботы хотя бы не набрасываются на людей. А вот люди на людей — дело обычно. Биомусор против биомусора. Опухоль против опухоли. Природная неправильность (ошибка? у природы не бывает ошибок!) против неправильности (у природы естественно все!). Кто кого? И почему они стали не людьми — опухолями? И какие критерии для причисления человека к опухолям? Какие отличия человека от опухоли? А что, если среди них нет людей, только опухоли? Что нужно делать для того, чтобы ей не стать? Быть нравственным. Но что есть нравственность? Навязанные годами принципы и бесполезная, зачастую лицемерная мораль. Нравственность есть честность. К истине приходят через честность. И главный виновник появления метастаз — ложь. Михаэль солгал ей, обманул её, низменно и мерзко обманул и воспользовался телом. Михаэль ничто более, чем лгун. Всему миру и, что самое ужасное, самому себе. Лгун, в котором не хватило силы даже для того, чтобы понять слово «нет», произнесенное другим человеком. В Михаэле не было силы. Сиэль уходит из квартиры-притона на негнущихся ногах, но с вполне утвердительным обещанием, выраженным слабым кивком в ответ на вопрос Михаэлю и клятвой самому себе, что он никому никогда ничего не расскажет. Сиэль будет предан и сдержит слово. Потому что только люди, не опухоли, способны держать слово. И он сильный, он его сдержит, ведь так? На следующий день СМИ сотрясла новость о том, что наследник Фантомхайвов изнасиловал бедную девушку. Впоследствии виновный был оправдан. Не было найдено достаточное количество доказательств для подтверждения вины. Скандал замяли. Сиэль сдержал обет молчания. Сиэль был честен. Сиэль был предан брату.***
У Себастьяна была сила. Её было достаточно, чтобы взять на себя ответственность за них обоих. Её было достаточно, чтобы отдавать. Отдавать безмерно много и не требовать в ответ почти ничего. Себастьян был тем, кто дал Сиэлю шанс на вторую жизнь. Себастьян был тем, кто дал защиту. Твердую опору за спиной, на которую не страшно упасть, ведь точно знаешь, что опора не упадет за тобой. Себастьян защищал его. Себастьян был готов продать душу дьяволу, если нужно было бы. Если Сиэль попросил бы. Сиэль хорошо помнит тот поздний вечер: они шли по улице, совершенно расслабленные, Себастьян курил. Приятный запах сигаретного дыма проникал прямо в ноздри Сиэля, щекотал их, просачивался в легкие и даже совсем не болезненно. Казалось, наоборот. Целительный дым. Они гуляли в сквере неподалеку от квартиры Фантомхайва. Кто-то в стороне пил, дебоширил. Громко смеялся. Они попытались пройти мимо совсем незаметно, как черные кошки. Себастьян бы точно смог выполнить такую нетрудную операцию, но Сиэль споткнулся о свою же ногу. Чуть не упал: поддержали сильные руки, схватили за талию. На них обратили внимание корпусы, разные носы (у кого картошкой, у кого приплюснутый, у кого курносый) и, что самое ужасное, они посмотрели на них и не увидели равных себе. Не увидели своих. Увидели того, кто выше. Того, кого они привыкли бояться. От Себастьяна исходила сила. Такая сила, которая может угнетать. Угнетение. Гнет-гниль. Гниение впоследствии гнета от сильных мира сего. Он помнит их рты. Все какие-то мерзкие, коричневые, они плевались, когда говорили, капелька слюны попала на щеку Сиэлю. Сиэль даже не помнит, о чем именно говорили. Но точно знает, что первый удар пришелся по носу Себастьяна, по его красивому, прямому и длинному носу. Сиэль испугался. Он ничего не мог сделать. И снова — беспомощность. Нападал только один. Тот, у которого рот был самый коричневый и нос картошкой. Такой и сломать не жаль. Только вот удар Себастьяна пришелся коленом по животу этого мужчины. Сильный, точный, хорошо поставленный удар. Двое остальных испугались этого удара. А может быть, и Себастьяна. Сиэль не знает точно. Но его самого переполняло восхищение. Восхищение легкостью и изяществом, с которым был нанесен удар; восхищение выверенностью и профессиональностью удара. Сплошное восхищение, застилающее глаза. В тот момент Сиэль почувствовал себя защищенным, действительно защищенным. И это была совершенно другая защищенность, нежели та, которую излучал когда-то отец или Михаэль. Она была навязанной. Защищенность Себастьяна же обволакивающая. Абсолютный кокон. Которым Сиэль даже может управлять и разрезать, когда воздуха становится недостаточно. Восхитительный и идеальный кокон. Когда они дошли домой в тот вечер, Сиэль обработал своему герою нос, который, благо, оказался не сломанным. Себастьян не пикнул, а после даже посмеивался над озабоченным выражением лица Сиэля. Себастьян был достаточно сильным, чтобы защитить его тогда. Чтобы вытерпеть перекись на своем лице. Чтобы после даже посмеяться над дрожащим любовником. Себастьян и сейчас достаточно силен, чтобы выслушать его рассказ и отрывистые вздохи. Обет молчания съедает целиком и полностью, не оставляет на человеке живого места, порождает чувство вины и лишние размышления о том, что преданность родному человеку и честность — не синонимы. Он убил эту девушку даже не своими руками, пистолетом или ножом — передозировка и изнасилование. Мерзкий. Настолько мерзкий, что Себастьян думает о том, что чутье его вновь не обмануло. Зверское чутье на человеческих мразей. Только желание, порождаемое чутьем, отнюдь не животное. Животные ведь не мстят. А Себастьяну этого хочется. Больше, чем кому-либо. Отомстить за Сиэля. И действительно размазать близнеца-номер-один по полу. Превратить его лицо в то самое месиво. Исполнить предсказание Сиэля собственноручно. Или собственноножно. Как получится. Молчание — отвратительная вещь. Молчание гложет, молчание копит все то, что рождается в голове, оно складывает всех тех черных-черных чудовищ Сиэля в один и тот же ящик, который открывает, когда хочет поиздеваться. Который Сиэль вынужден топить в коньяке. И Себастьян Михаэлис, тот самый Себастьян Михаэлис, который многие года жил в абсолютной свободности от бредовых привязанностей и человеческих теплых чувств, ловит себя на мысли о том, что хочет отомстить. Даже не за себя. За Сиэля. Его лоб утыкается Себастьяну в живот. Он гладит Сиэля по волосам. Ничего больше сделать, будто бы и не способен, хотя надо было бы принести чая с ромашкой, что-нибудь съестное, скормить все это Сиэлю и отправить его в душ. Но он гладит его по волосам. Сиэль даже не плачет. Они молчат долго. Даже слишком. Потом Себастьян наконец собирает мысли в кучу. Вновь обретает способность двигаться всем телом, не только правой рукой. Он посылает Сиэля умыться, а сам идет на кухню. Походка у него человека чересчур возбужденного, он отталкивается от пола, почти как при беге. Себастьян накромсал какой-то салат. Огурцы нарезались удивительно неровно, а помидоры оказались совершенно пропащими. Впрочем, на салат пойдет. Себастьян трет глаза. Голова пуста, но все равно гудит, как пустой барабан, по которому то и дело бьют палочками. Как будто раздувающийся по собственной воле воздушный шарик, который лопнет с секунды на секунду. Хотелось успокоится. Может, тоже несколько глотков коньяка? Мотает головой. Сиэль заходит на кухню, когда Себастьян кладет тарелку на стол. У Сиэля с волос капает вода, пусть он и вытер их полотенцем две минуты назад. Они встречаются взглядами. Смотрят друг на друга несколько секунд. — Скажи хоть что-нибудь, — голос Сиэля звучит почти обреченно. — Что например? — Что думаешь. Да, я хочу знать, что ты думаешь. — Честно, на девку плевать мне с высокой колокольни. Тебе пришлось её увидеть. Обдолбанную, изнасилованную твоим братом, и мертвую. Он заставил тебя её увидеть. Он хотел этого. Он мог бы тебя не впускать в комнату вовсе, мог бы отослать тебя. Но не сделал ничего из этого, — у Себастьяна донельзя серьезный взгляд, какой бывает у мам, которые узнают, что их дите начало курить не в восемнадцать, а в четырнадцать. — Я сказал это тебе, потому что ты должен знать. Я не жду от тебя мести за себя, я не жду от тебя жалости. Просто прими это к сведению, — голос у Сиэля хоть и усталый, но твердый. Если мстить, то только так, чтобы Сиэль увидел. Месть, которую совершают не на глазах, ещё более бессмысленна, чем совершаемая собственноручно. — И ещё, Себастьян, — Сиэль дожидается, пока мужчина повернется, — никаких лишних движений без моего ведома, — Себастьян падает на стул. — Что ты задумал? — у Михаэлиса сверкают глаза. Сиэль смотрит на него все так же устало, видимо, на эмоции сил попросту не хватает. У него жутко болит голова. — Ничего из того, откуда я не смог бы выбраться живым, Себастьян. Я аккуратен, — Сиэль засовывает в рот ложку салата. Проглатывает. Кадык движется вверх-вниз, Себастьян внимательно следит. — Я заметил твою аккуратность, когда ты дал ему пощечину. — В родительском доме мне ничего не угрожало. И ты был за спиной, — Сиэль опускается на стул напротив. — Я уезжаю, Себастьян. Буду у себя. Хочу все обдумать. Вернусь завтра в обед. — Если ты так хочешь. Сиэль встает из-за стола и выходит из комнаты, кинув полотенце прямо на спинку кухонного стула. Себастьян роняет вслед: — Не делай глупостей, Сиэль. — Само собой. Провожать Себастьян не стал. И салат выкинул к чертям. Потом выкурил пять сигарет. Подряд. ***14 июля 1993
День был жаркий. Себастьян помнит этот бесконечный запах пота, которым разило от каждого, в особенности от мужчин. Ни ветерка, ни единой струи холодного воздуха. Сплошной, душный и солнечный застой. Настоящее пекло. Решает налить газировки на кухне. Казалось, ещё хоть минута без чего-то прохладительного, и он попросту ляжет на плитку в какой-нибудь ванной и будет лежать до тех пор, пока жара не спадет. Кафель ведь всегда холодный. Руки двигались, словно ватные, очень медленно и вяло. Еле-еле открыл бутылку, достал стакан и налил в него немного жидкости, жизнеутверждающе шипящей жидкости. Присосался, словно пиявка. Выпил до дна. Облегченно вздохнул. Вроде бы и жить можно. И надо бы все-таки закинуть в рот чего-нибудь съестного: часовая стрелка близится к пяти вечера, а у него ещё ни крошки не было во рту с утра. Достал колбасу из холодильника, хлеб. Бутерброды спасут мир. Гарантированное ощущение сытости на ближайшие несколько часов. Из ящика был выужен хлебный нож с огромным лезвием. Себастьян его недавно точил: лязг противный — просто ужас. Себастьян не фанат холодного оружия. Он вообще не фанат какого-либо оружия. Либо драться собственными руками, либо вообще никак. Оружие — уже нечто неестественное. Нечто второсортное и позорное. Наверное, во всем виновата улица. Тот, кто с ножом нападает на безоружного, всегда нечестен. Следовательно, его не за что уважать. Следовательно, этот человек слишком не уверен в своих силах. Раз не уверен, значит, не в чем быть уверенным. Значит, слаб. Значит, стоит выбить оружие из рук, и он становится ничтожеством. Победа обеспечена. Руки. Только собственные руки. И крошки свежего хлеба, купленного утром в булочной напротив. Заточенным ножом хлеб режется ровно и быстро. Себастьян планирует отрезать ещё один кусок. Останавливает его на середине разреза звук рычания. Отчим согласился взять на передержку добермана какого-то из своего товарищей. Себастьян не вникал в дружеские узы своего отчима. Тем более, что он не мог терпеть ни премерзких отчимовских приятелей-алкашей, ни собак. Что уж говорить о собаках приятелей отчима. Рычание злостное, тихое, но отчетливое. Так рычат собаки, готовые напасть. Так рычат собаки, уже удерживающие добычу. Оба варианта ему не нравятся. Тем более после осознания того, что в гостиной, откуда доносится звук, осталась сестра. Существо ростом метр с кепкой, бледное, тихое и очень слабое. Именно оно и вскрикивает: Себастьян срывается с места, забыв положить на место нож. Буханка хлеба падает на пол. У Михаэлиса шаги быстрые и широкие, за пару секунд преодолевает расстояние от кухни до гостиной. Опасения, к сожалению, оправдались. Доберман впился девчушке в бедро. Она плакала. Посмотрела на Себастьяна жалобными глазами. Вот черт. Бедренная артерия, да, точно… Ебанная псина. Нужно что-то делать. Себастьян вспоминает о ноже. Ощущает чувство неестественного, приобретенного превосходства. На его стороне предмет, на его стороне материя, на его стороне деревянная рукоять и недавно заточенное лезвие. От этого спокойнее самую малость. По крайней мере, в себе он может не сомневаться. Псина разъярена. Себастьян это видит по крепкой стойке и по сверкающим черным гляделкам. Никакие «фу» здесь уже не помогут. Себастьян делает то, что приходит в голову первее всего: он делает резкое движение и пытается схватить собаку за ошейник. Но идея — провал. Псина оставляет смачный укус на ноге ребенка. Себастьяна начинает мутить. В голове ничего, абсолютно ничего. Нет мыслей, как и слюны во рту. Ему страшно. Ему до одури страшно. Он не знает, что делать. Нет никаких вариантов. Доберман впивается в левую руку, когда Себастьян снова порывается схватить пса за ошейник. Первая мысль, за которую удалось зацепиться. Да, было бы хорошо. Схватить и пнуть в живот посильнее. Обезвредить. Но фортуна показывает средний палец, а после поворачивается задом. В руку впиваются острыми клыками. Кстати, о ножах. У Себастьяна в руках карт бланш. Одно из древних человеческих изобретений. Неестественных, но полезных. Особенно сейчас. Оставляет ножом царапину на боку. На упругом собачьем боку, обтянутым кожей и гладкой шерстью. Животное брыкается, издает какой-то звук, — Себастьян уже не различает, — но не отпускает. Себастьян продолжает. Цель не достигнута, его рука все ещё в пасти, боль все ещё существенная, а доберман смотрит на него своими зенками. Во второй глаз движение руки с ножом уже целенаправленно. Всаживает оружие поглубже и резко вытаскивает. Раздается скулеж. Жуткий скулеж. Непрекращающийся. Себастьян ни о чем не думает, у него стеклянные глаза, кровоточащая рука и тяжело вздымающаяся грудь. Он только что узнал, что значит «игра на выживание» в полной мере. Игра, которую он не контролирует. Ты или тебя. Он четко осознает только одно: нужно продолжать. Продолжать делать то, что начал. Он всаживает нож в брюхо ещё раз. И ещё раз. И ещё раз. Не видит ни крови на своих руках, ни того, что тело псины уже вовсе не тело, а кровавое месиво, не видит ничего. Ему просто нужно продолжать, чтобы понять, что он победит. Что он сильнее. Что выживет здесь он. Ему просто нужно насладиться ощущением собственного инферно. Просто жизненно необходимо. С животным было не так, как с человеком. Действия человека Себастьян мог контролировать. Он знал, что предпримет оппонент в следующую секунду, он знал, как можно ответить. У Себастьяна было поразительное чувство меры. Дальше двух сломанных ребер никогда не заходило дело. Да и попадался за драками он редко. Потому что знает, как это делается, когда, где и с кем. У Себастьяна была информация о сопернике и хотя бы примерное понимание его тактики. Здесь не было ничего, кроме инстинктов. Собачьих и человечьих. Кто сильнее? Кто победил в эволюционной гонке? Труп собаки на полу говорит о том, что человек — терновый венец эволюции. Себастьяна останавливают руки. Мужские, грубые. Явно отчим. Себастьян не сопротивляется. У него открываются глаза. Он видит кровь повсюду: на полу, на ковре, на диване, на собаке, на кофейном столике, и, в конце концов, на своих руках. Ни капли страха. Ни капли какой-либо эмоции. Оцепенение. Полное и всепоглощающее. Он совершил убийство. Насильственное и жестокое убийство животного. И ему… вправду наплевать? Себастьян помнит врачей скорой помощи, перевязку на руке, кабинет психиатра. Вроде бы он не сказал ни слова за все время сеанса. Как выяснилось намного позже, сестре все-таки успели оказать первую помощь и доставить в больницу. Сказали, жить будет. И, собственно, так и случилось. Себастьян не помнит, через сколько недель её выписали из больницы, не помнит, как её доставили домой. Он вообще мало что помнит из того периода жизни. Его отправляли к психологам, психиатрам, куда только не отправляли. Но вскоре сдались: Себастьян не говорил ни толики личной информации. Помогать тому, кто не нуждается в чужой помощи, бесполезно. И тупо. В высшей степени. Все равно что пытаться прокопать ход в бетонной стене. В психиатрическую больничку не упекли, только поставили на учет. Впрочем, ничего криминального. С семьёй отношения стали ещё хуже, чем были. Себастьян не сожалел и об этом: их решение, их выбор. Ничего не попишешь. Смог с горем пополам поступить в архитектурный, потом и вовсе уехал из отчего дома. Его не провожали. И сумки донести тоже не помогли. Они его попросту опасались. Как опасаются потенциального маньяка, как опасаются сумасшедшего. Люди хотят чувствовать себя в безопасности, Себастьян понимал и понимает. Чувство безопасности — одно из самых важных. Рядом с ним нет безопасности. Только воспоминание о ноже и крови. Достаточно кровавое зрелище. Желание помочь, переросшее в бессмысленное насилие. В желание доказать, что он сильнее псины. Сильнее всего естественного. С ножом на безоружного. Сам же нарушил свой принцип. Себастьян ушел из отчего дома тихо, с двумя спортивными сумками на плечах. И больше не вернулся. Впрочем, его там больше никто и не ждал. *** Себастьян заваливается спать сразу после того, как видит из окна Сиэля, садящегося на автобус. Он хотя бы оделся по погоде. Накинул какую-то мешковатую кофту и куртку. Как говорится, и на том спасибо. Хотя бы не простудит себе все, что ещё не простужено. Подумать, значит? Как бы не так. Подумать Сиэль мог бы и у Себастьяна, заперевшись в спальне на несколько часов. Подумать Сиэль мог бы и на диване в гостиной за просмотром «Молчания ягнят». Он вполне мог бы подумать, не уезжая. Он обладает удивительной способностью абстрагироваться от мира в любой момент. Очевидно, Сиэль уехал не для того. Он преследовал другие цели. Или одну цель. Одну, конкретную и вполне определенную цель. Подумать, да-да, как же. У Сиэля Фантомхайва всегда была цель. Только он редко её озвучивал. Дело было не в доверии. Сиэль доверяет. Себастьян это видит. Видит по ночам, когда тот доверчиво прижимается к его боку; видит, когда Сиэль говорит о чем-то, говорит и не думает; видит, когда он кричит во сне именно его имя; видит, когда Сиэль рассказывает о своих тех самых недоснах, о том, что он видит. Себастьян знает, что ему доверяют больше, чем кому-либо. И это абсолютно устойчивое знание его более чем удовлетворяет. Сиэль не хотел, чтобы Себастьян что-то видел не потому, что не доверял, да, именно так, очевидно. Почему же тогда? Хотелось бы знать ответ на этот вопрос. Но в то же время узнать его страшно. Себастьян даже не хочет предполагать. Он мог бы не отпустить Сиэля. Да, мог бы вполне приковать к батарее, как сделал однажды. Но сейчас — уже не два года назад. Сейчас вместо наручников и батареи гарантом верности было, как ни странно, доверие. И Себастьян доверился Сиэлю. Будь, что будет. Да и не пьян Сиэль был уже. Вполне в трезвом рассудке. После того, как делишься новостями, и вовсе стоит отдохнуть. И обдумать. Может, он и вправду поехал пошляться по улицам да поразмышлять? И ничего криминального. Третья кружка кофе в два ночи добавляла бодрости. Хорошей такой, уверенной. Три ложки растворимого, вода и ничего больше — рецепт коктейля, помогающего не спать вторые сутки. Правда, линии чертежа, над которым Михаэлис сидел второй час, никак не соединялись, а размеры никак не проставлялись, и вообще плыло все. Голова раскалывалась. Нужно подышать воздухом. Рациональное решение. Холодный ночной воздух должен отрезвить. По крайней мере, Себастьян на это надеялся. Ночные прогулки всегда помогали упорядочить мысли. Себастьян не помнил, как застегивал на себе пальто и как зашнуровывал ботинки. Все в дыму, все в тумане. Запомнил, как заходил в табачку за новой порцией сигарет. Довольно крепких сигарет. Помнит бродячего кота, который запрыгнул на скамейку и уселся рядом с Михаэлисом, как будто бы здесь ему и место, и он вовсе не боится человеческих шагов. Просидели так минут пять точно. Себастьян даже успокоился на целых секунд тридцать. На самом деле почувствовал умиротворение. Но все хорошее недолговечно. Как и умиротворение. Себастьяну нужно было продолжать двигаться. Он обошел широкими шагами весь район, прошелся по каждому проулку, вдохнул затхлый запах городской ночи и успел выкурить сигареток пять. Господи, снова о сигаретах. Господи, какой он идиот. Последний. Просто конченный. Надо же было без вопросов отпустить Сиэля после суточной пьянки в ужасном состоянии. Это было опрометчиво. Полгода тишины дали расслабиться. Они даже жили почти как нормальные люди. Учились, работали, ходили в кафе по субботам и играли в шахматы воскресными вечерами. Действительно, как нормальные люди. Они умело создали эту убедительную иллюзию. Всего лишь мнимое изображение. Две параллельные прямые, одна из которых — они, а вторая — жизнь. Человеческая, рутинная жизнь. Им было бы гораздо комфортнее сосуществовать у батареи с наручниками: Себастьян уверен, что Сиэль никуда не сбежит; Сиэль уверен, что Себастьян вернется. Взаимовыгодно. И каждый спокоен. Им нельзя разделяться. Особенно, по ночам. Ночи — вообще самое опасное время. Себастьян совершил ошибку, отпустив его. Он не знал целей Сиэля, он даже не подумал спросить. Себастьян ответил да, наверное, больше машинально, чем действительно осознанно, как и на люблю другую просьбу. О, да, конечно, Сиэль аккуратен. Но только его понятие аккуратности разнится с понятием Себастьяна. Сиэль, став мишенью для выстрела, отпрыгнет в последний момент. Себастьян предусмотрительно станет тем, кто будет стрелять, ведь это гораздо безопаснее, чем быть на мушке. Не трусость, вовсе нет, — аккуратность. Аккуратности нападающего учатся с детства. Ведь нападение — лучшая защита, не так ли? Сиэль обычно защищался. Он считал, что не стоит идти в атаку первым. Он лучше все просчитает лишний раз, чтобы быть уверенным в своей победе, и поставит мат. Сиэль всегда долго думал над ходами, когда они играли в шахматы. Себастьян пытался ни о чем думать. Просто добраться до Фантомхайва и убедиться, что он в норме. Что он не лежит бухой в коридоре, что не решил закинуться таблетками. Просто убедиться, что плохое предчувствие — психосоматика. В три двадцать Себастьян стоял у своей машины с ключом в руках; в три сорок он несся по автостраде, а в четыре десять уже стоял на крыльце его дома с ключами от его квартиры в руках, невзначай обращая внимание на полицейские машины на парковке. *** Сиэль знал, что Себастьян приедет утром, часов в восемь будет стоять перед дверью длинный, ровный и уставший. Так уже бывало. Бывало и не раз. Себастьян всегда отпускал его, но позволял провести в одиночестве не больше, чем одну ночь. Они не жили вместе, просто приезжали туда, к кому было ехать ближе на этот раз. Перетащили некоторые вещи друг к другу, изучили книжные стеллажи друг друга и кухни. Так и жили. Перебежками. Себастьян был бы рад съехаться. Сиэль знает об этом его желании и успешно его игнорирует. Находит тысячу и одну отговорку, мол, ему до учебы ездить ближе и вообще свой район ему слишком хорошо знаком, а учиться ориентироваться на новом месте будет муторно и долго. На самом деле, причин было две: во-первых, Сиэль знает на Олд-стрит каждый переулок, каждый дом и всех соседей, поэтому чувствует себя в относительной безопасности, а во-вторых, он к этой квартире прирос всеми фибрами своей души. Как старый друг, она ждала и любила Сиэля любым: раздосадованным, подавленным, одиноким и любимым. Сиэль ненавидит сантименты, но в отношении этой квартирки его принцип разбивался вдребезги. Он действительно не хотел уезжать отсюда. Он всегда возвращается сюда, когда хочет пораскинуть мозгами или побыть в одиночестве. Нет в Лондоне места более сакрального и значимого для Фантомхайва. Каждая книга, каждый кактус, каждая тарелка является неотъемлемым элементом этого места, куда Сиэль приходит из раза в раз за ощущением безопасности. Не то чтобы в одном из таунхаусов в Гринвиче, купленном Себастьяном в районе четырех лет назад, совсем неуютно и небезопасно… но это не его жилище. Совсем не его. Настоящий холостяцкий дом с пустой кухней и пустыми подоконниками. Сиэль всегда возвращается на Олд-стрит и вернулся в этот раз. Квартира встретила его прохладой и запахом чая, который воцарился здесь на века. Чувствуется спокойствие. Даже Себастьян здесь будет лишним сейчас. Сиэль знает, что может разобраться со своими мыслями сам. Расправиться с ними, уничтожить материализованные подсознанием страхи с их когтями и амебными телами. Он говорил об этом психиатру. Игры разума. И управитель этой игры только один. Чувство собственной беспомощности перед своим же мозгом угнетает. Сиэль должен уничтожить их сам. Должен уничтожить собственноручно созданных призраков тех, кого убил брат; тех, о которых он знает. Истинная причина — раздирающий сердце и душу моральный долг. Перед кем остаться честным: перед братом или перед собой? Кого предать страшнее? И как долго Сиэль сможет продолжать сопротивляться? Жертв было трое. Трое девушек. Сиэль знал, как они выглядели, Сиэль знал их настоящие имена, Сиэль знал время и место их убийства. Он следил за этим. Пристально. Завел парочку знакомств в участках Лондона, благо, статус и фамилия отца играют на руку, и следил. Сиэль знал. И Михаэль знал, что Сиэль знал. Себастьяну было поведано лишь о вершине айсберга, только самый первый случай, Сиэль не сказал даже имен. Но облегчение пришло. Впрочем, наверное, ненадолго. Михаэль боится Себастьяна, потому что знает, что Сиэль может ему рассказать об этих инцидентах. Михаэль боится Сиэля, потому что Сиэль знает все. Михаэль боится каждого. И он рыпается в клетке, словно обезумевшее животное, потому что боится. Он никому не верит. Он никого не любит. Он только жаждет этого. Только отчаянно пытается заграбастать себе любое чувство, которое видит. И Сиэль ненавидит эту жадность и этот страх. Позорный, склизкий и мерзкий страх преступника, который знает, что рано или поздно его поймают. Он придет в квартирку Сиэля этой ночью, чтобы поговорить. Он придет в квартирку Сиэля этой ночью с каким-нибудь ядом или с пистолетом в кобуре. Он придет, чтобы убить свою копию, благодаря которой он казался сильнее. Сиэль не боится смерти. Только того, что он так и умрет человеком, который предал себя и позволил восторжествовать опухолям. Только того, что он не расплатится с человеком, из-за которого потерял столько времени. Сиэль позвонит в полицию заранее. Сиэль знает, что предать себя гораздо страшнее. И знает, что если и умирать, то ни о чем не жалея. Сиэль действительно был готов. Он представлял эту процедуру сотни раз. У него был план. Продуманный, обмозгованный, на который он потратил много времени, о котором он думал, лежа в чужих объятиях; о котором он размышлял, когда перебирали его волосы. Думать о чем-то другом, когда тебя любят — это ли не измена? Сиэль откидывает голову и смотрит в потолок. Белый обычный поток с люстрой посреди. Сиэль пьет кофе и пытается читать. У него в руках «Мантисса». Первое попавшееся из купленного на барахолке. Первые страницы ещё воспринял: некто-нечто пытается себя идентифицировать. Налицо случай амнезии. Сиэль почти узнает свое состояние после пробуждения. Кто я, что я, почему я здесь. Но дальше сплошное порно. Пытается читать, но глаза не цепляются за строчки, а если и цепляются, то строчки отказываются восприниматься зрительными анализаторами. Сиэль откладывает книгу и встает. Пульс участился, Сиэль это замечает. Он начинает нервничать. Ещё только час ночи. Михаэль приедет к четырем. Сиэль капает себе валерьянку: лучше предотвратить истерику на начальной стадии. Выпивает. Снова садится. Стучит пальцами по столу. Потом берется за скрипку. Сиэль закончил музыкальную школу в свое время. На отлично. Не сказать, что он большой фанат музыки, но раз уж Михаэля туда сдали, то почему было не сдать и второго сына? А там, в погоне за братскими успехами, он и научился играть. Никаких плохих или хороших воспоминаний — просто данность и отличное времяпрепровождение. Занятие для мыслей и пальцев, чтобы не изводить себя. Себастьян, наверное, отчаянно пытается взяться за чертежи. Он всегда хватается за работу, чуть что. Спасательный круг. Всегда здесь, всегда придет на выручку, упорядочит мысли и поможет успокоиться. В Себастьяне намного больше человеческого, чем он думает. Сиэль это замечает. Сиэль вообще много чего замечает. Например то, что Михаэлис всегда покупает только одну марку кофе, но марки сигарет меняет достаточно часто; то, что он до жути любит однотонное постельное белье или то, что он всегда ставит кружку на подставку под горячее. Педантизм чистой воды, за которым довольно интересно наблюдать. Часы бьют два. Сиэль доигрывает Баха и садится за бумажки. Раскладывает сведения, добытые за последние шесть лет, на кухонном столе, почти любовно поглаживает строки пальцами. Компромат. То, чем он может опозорить имя своей семьи на долгие года. Или то, что он давно мог бы сжечь или вовсе не начинать собирать. В руках Сиэля власть. Власть над людьми. Власть над семьей. Михаэль знает, что у Сиэля в руках то, что ему дороже жизни — репутация. Сиэль давно понял, что всем в этом мире заправляют бумажки. Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек. Да-да, никак иначе. Когда минутная стрелка на часах двигается к шести, а часовая на половине пути к четырем, то Сиэль начинает заваривать чай. Да, определенно, это будет хороший чай. Лучший из всех тех, которые Михаэль пробовал. Сиэль точно отмеряет пропорции чайных листьев в соотношении с водой, которую удалось не довести до температуры кипения. И коленки все-таки подгибаются. Не страх — адреналин. Он больше не боится. В три пятьдесят вызывает полицию. Все запланировано. Даже Михаэля. Даже собственную копию. Не боится. Зная, что тебя могут застрелить через несколько десятков минут, вообще мало чего боишься. Сиэль спокоен. А коленки, это так, реакция организма на факт, предоставленный мозгом. Никакого страха, правда ведь? Так ли много Сиэль потеряет? Он не успел дочитать пару книжек и закончить магистратуру. В принципе, не страшно, если не вспоминать о Себастьяне. О нем вообще лучше сейчас не думать. Сиэль делает то, что должен сделать, чтобы искупить свою вину хотя бы на малую толику. Ведь если бы он сознался шесть лет назад, то двух других жертв не было бы. Сиэль расплачивается. Угрызениями совести и сонными параличами каждую неделю. И тем, что даже не может позволить себе создать иллюзию спокойствия. Рядом с кем-то. Иллюзию безопасности. Звонок в дверь раздается ровно в четыре, когда Сиэль уже сидит за столом на кухне и отстукивает дробь пальцами. Сиэль несколько раз перепроверяет стопку бумаг, чтобы убедиться, что каждая на месте, а не завалялась где-то под столом, и идет открывать дверь. Михаэль даже не достал свои ключи. Сиэль уверен, что у него есть ключи от квартиры. Открывает дверь и видит свою копию, у которой за пазухой пистолет. Пистолет, в котором пуля, предназначенная для его головы. Становится страшно. Но — ни словом, ни действием. Закон стали, да. Любезно кивает и пропускает того, чьей копией он был на протяжении многих лет, вперед, в квартиру. На поле боя. Михаэль не здоровается. Сиэль поворачивается к близнецу спиной. Он не хочет смотреть ему в глаза. Вспоминается детство. Вспоминается давно внушенное чувство безопасности. Неестественной, но полученной путем долгого убеждения себя в этом. Михаэль всегда его защищал. До конца школы были не разлей вода. И спали вместе до лет четырнадцати точно. Михаэль был старше на несколько минут. Он первый. Он первичен. Он — первая опухоль. Из-за Михаэля, из-за рождества в 2001, из-за того, что Сиэль увидел первую жертву своими глазами, из-за всего этого он стал предателем. Предательство — следствие. Метастаза — тоже следствие. А Сиэль не первоисточник. И никогда им не был. Он почти весь — следствие действий Михаэля. Сиэль понял это давно, но от этого не менее страшно. Сиэль садится за стол и наливает себе чая, Сиэль демонстративно беспечен. Михаэль остается стоять. Он не лепит из себя ничего. Сейчас он настоящий. Опасный, мерзкий и скользкий, неестественно бледный. С немного розовыми щеками. Настоящая опухоль, да. — Присаживайся, — Сиэль приглашающе машет правой рукой, а в левой держит чашку. Да, чай действительно хорош. Михаэль остается стоять. Он напряжен, он не на своей территории. — Где твой горе-любовник? — У себя. — Вы разве не вместе? — Вместе, но не сегодня, — Сиэль горько усмехается. Михаэль бросает затею что-либо узнать. Он думает, что брат достаточно благоразумен, чтобы не привлекать свидетелей. Михаэль бросает беглый взгляд на бумаги. — И долго ты их собирал? — Шесть лет. Теперь усмехается Михаэль. Усмехается раздосадованно. Он узнал, кто на него копает, только месяц назад. Сиэлю удавалось неплохо шифроваться. — Да уж, мой младший братик оказывается не настолько и беспомощен, как притворялся. — Ты пытался мне это внушить. — Не вышло. — Быстро же признаешь свои ошибки. Они смотрят друг другу в глаза. Наконец-то. Сиэль почти чувствует контроль над ситуацией: у него все карты в руках. Михаэль не должен был знать, что его хотят взять с поличным. Он не должен был учитывать, что Сиэль способен на нападение со спины. Михаэль должен его недооценивать. Просто обязан. В подчинении Сиэля вся шахматная доска. — Отдай мне это, — кивок на стопку на столе, — и мы разойдемся, как корабли, в твоем любимом море, — Михаэль смотрит на Сиэля. Ждет реакции достаточно терпеливо. Сиэль несколько секунд глотает чай и смотрит в чашку на остатки непроцеженных чайных листьев. Намеренно тянет время. — Я знаю их поименно, Михаэль. Всех троих. Я предам не только себя, но и их семьи, у кого они были, конечно, и их близких людей, если сейчас безропотно отдам тебе все это. — С каких это пор ты поклонник высоких моральных принципов? — Я философ, Михаэль. Не забывай об этом. Не всем суждено быть бизнес-гаденышами, — Сиэль нелепо усмехается. — Мы не чай собрались пить, — Михаэль напряжен. Одно резкое движение, и он атакует. Пистолет в кобуре справа. Сиэль заметил это. Он продолжает так же спокойно, как и начал. У него много терпения и адреналина в крови. Сиэль не намерен проигрывать. Он вел эту игру шесть лет. И он победит. Скотленд-ярдовские громилы должны были уже сидеть по машинам у подъезда. У Михаэля не было выбора. Его главная ошибка в том, что он недооценил Сиэля однажды. Михаэль поверил в то, что Сиэль действительно забудет тогда, тем утром. Сиэль не забыл. Сиэль отложил. Финальные удары всегда самые сильные. Михаэлю стоило учесть возможности его брата, просчитать все варианты. Но Сиэль казался совершенно беспомощным. Сиэль не представлял опасности. Казалось, сил её представлять у него попросту не было. Впрочем, компромат тоже собирался с перерывами. Значительными. Поэтому так сложно было определить его наличие — Верно. Кивок Сиэля. Михаэль достает пистолет и снимает предохранитель. Чьи-то ключи щелкают в замочной скважине. Часы показывают десять минут пятого. Слишком много щелчков. Ключи от его квартиры были у отца, Михаэля и Себастьяна. Отцу нет смысла врываться, Михаэль стоит перед ним. Остается только один вариант. Себастьян. Себастьян приехал раньше, чем Сиэль планировал. Сиэль просчитался насчет человека, в котором считал, что просчитаться не может. На полностью подконтрольной Сиэлю шахматной доске пешка очень неожиданно выбилась к первому ряду и приобрела совсем другое значение. Теперь пешка непредсказуема. И неуправляема ровно до того момента, как попадется ему на глаза. Несколько секунд — целая вечность. И все-таки умирать именно сейчас как-то не особо хочется. Михаэль слышит шаги. Четкие, плавные, не слишком шумные. Походка, которую Сиэль ни с чем не спутает. Михаэль делает рокировку: пистолет на дверь, спиной к Сиэлю. И снова он слишком уверен в том, что нападения со спины ждать не стоит. Они же на кухне. Ближайший нож от Сиэля в футах двух. Михаэль слишком самоуверен. Свет горит только на кухне. Себастьян входит сюда, словно одно длинное черное пятно. Он уставший. У него немного отекло лицо и несколько ожогов на пальцах от сигарет. В его лоб направлен пистолет. Себастьян осматривает комнату взглядом глубоко уставшего человека. Вовсе не затравленной жертвы, которую держат на прицеле. Казалось, он понял все. Наверняка это было не так, но взгляд понимающий. Сиэль медленно встает со стула. Они переглядываются с Себастьяном. У него взгляд осуждающе-вопрошающий. Позже. Все вопросы — позже этого утра. — Ты говорил, что его здесь нет, — голос Михаэля удивительно тверд. Он смотрит в глаза Себастьяну, но обращается к другому человеку. Михаэль боится упускать Себастьяна из виду. Иррациональный, животный страх перед человеком, который не равен по физической силе, и о мотивах которого он не имеет представления. — Его здесь и не было. Он открыл дверь минуту назад. — Ты его подослал? Вы сговорились же, да? — фразы Михаэля походят на зарождающуюся истерику, пусть голос ещё и тверд, а на губах привычная усмешка. Ситуация не под его контролем. Из общего между ними только жажда контроля. В руках Сиэля компромат и все козыри. У Михаэля только несчастный пистолет. — Нет, я приехал сюда, чтобы забрать чертежи из соседней комнаты, решил поздороваться с Сиэлем, а у вас тут братские разговоры по душам, — Себастьян пожимает плечами. Настолько нескрываемо демонстративно, что Сиэль еле подавил усмешку. Актер, слов нет. Ещё и лжец. Но об этом позже. Чертежи, которые не нужны ему уже как месяца три, и именно за этим ему приспичило ехать в четыре утра. Как бы не так. У Михаэля ни капли природной грации Михаэлиса. Его движения порывисты и резки. Грацию не смогли привить даже многочисленные занятия в детстве. А в стрессовых ситуациях исчезали даже её появившиеся зачатки. Он поворачивается, как рычаг, и жмет на курок. Без сомнений. Сиэль судорожно отшатывается в сторону. Черт. Пуля попадает в пластиковую раму окна. Не стекло. И на том спасибо. — Отдай мне бумажки, и мы мирно разойдемся, — вот теперь в голосе равнодушие. Михаэль считает, что напугал их. Он считает, что если у него пистолет, то весь мир у его нет. Смехотворно. Глупо. Ошибка фатальная. — Мирно мы уже не разойдемся, — Сиэль бросает эту фразу как последнее, что он хочет сказать. Больше ни слова. Он хватает листы со стола. Бесценные сведения. Время, место преступлений, имена и приметы жертв, способ убийства, состояние тела на момент нахождения… Сиэль вложил в эти сведения кучу времени, сил и денег. Михаэль получит по заслугам. Маленькая месть Сиэля и утешение близким убитых. Себастьяну, напротив, грации не занимать. Он знает, что делает. И делает это, не думая. На уровне первобытных инстинктов. Себастьян, оказавшись за спиной Михаэля, бьёт ногой прямо по ней. Старший Фантомхайв совсем ничего не смыслит в драках. Он легко роняет пистолет. Себастьян продолжает. Успевшего встать на четвереньки Михаэля, он снова придавливает к земле одним метким ударом в спину. Набрасывается на свою добычу и, как только она оказывается поваленной, хватает за шею обеими и вжимает в пол до тех пор, пока тело не перестает брыкаться под ним. Сердце бьется бешено и у Сиэля, и у Себастьяна. Сиэль смотрел, как убивают его брата и не остановил убийцу. Это просто... аморально. Себастьян убил человека голыми руками. Без ножей. Почти как с животным. Только тогда доберман был сильнее, намного сильнее, чем человек. И Себастьян снова убил за кого-то. Наверное, это в его натуре. У Сиэля дрожат руки, он только сильнее сжимает папки с листами. Это было равноценно. Если бы пуля прошла на пару дюймов правее, то Сиэля уже не было бы в живых. Все справедливо. Себастьян его защитил. Как тогда на вечерней прогулке, как в родительском доме, оставаясь всегда рядом, как во время встречи с Артуром. Себастьян всегда спасал его. И не столь важно, от чего именно: от нападающих, от чужих упреков, от скуки или от собственного близнеца. Хорошее продолжение списка. Так было и на этот раз. Просто человек не тот, от которого хотелось бы защищаться. Михаэль все-таки напал первым. А Сиэль ещё не до конца понял, что он убит навсегда и бесповоротно. Себастьян встает и закуривает, довольный тем, что зажигалка осталась рядом с газовой плитой, там, где он её оставил в прошлый раз. Сиэль подошел, опустился на корточки и ещё раз проверил пульс Михаэля. Ничего. Ничего, черт его дери. Сиэль желал увидеть то, насколько Михаэль будет опозорен и обесчещен. Но он не увидит теперь этого никогда. Поздно. Финита ля комедия. Или трагедия. Теперь обесчещена будет только память о нем. И фамилия Фантомхайв, естественно. Но это уже не так волнует. Себастьян убил одного, чтобы защитить от него второго. Абсурд. Жизнь, как Сиэль заметил, вообще абсурдна. Вот он не может отцепить свою волю и привязанность от семьи, но вот он же достает компромат на родного брата, которого в итоге убил любовник. Любовник самого Сиэля. О, жизнь — одна огромная опухоль, поросшая метастазами. Одну удалили. Осталось чуть больше, чем шесть миллиардов человек, но все они — уже не забота Сиэля. Он не Творец, чтобы этим заниматься. Свою цель он выполнит в любом случае. И выполнение этой цели у него в руках. Хоть мертвый Михаэль, хоть живой, но мир узнает. По крайней мере, это будет справедливо. Сиэль бросает взгляд на часы: четыре двадцать пять. — Через пять минут здесь будет отряд Скотланд-Ярда. Ты наверняка заметил полицейские машины на входе. Себастьян затянулся. У него на руках целых два убийства: человек и доберман. Что из этого хуже — он и сам не знает.30 апреля 2007
***Взято из личных дневников Артура Уордсмита
14 декабря 2010
Сегодня моя жена сообщила мне, что беременна девочкой. На самом деле удивительная и очень трепетная новость. Мы давно ждали ребенка и наконец… Нам повезло. Стараюсь и делаю все для её благополучия. Признаться, мне даже нравится за ней ухаживать. Чувствую себя настоящим рыцарем. И чувство это, честно говоря, восхитительно и заставляет испытывать душевный подъем. Ни разу не пожалел, что выбрал именно её. Могу даже сказать, что уверен в том, что никогда и не пожалею. Я действительно понял, что значит, когда в паре абсолютно добровольно сливаются двое, превращаясь в вездесущее «мы». Сегодня четырнадцатое декабря. Не могу не вспомнить о Сиэле в этот день — его день рождения все-таки. Он всегда любил зиму. Тиха, бела, почти безупречна. Все, как он любил. Знать бы сейчас, хотя бы где он. Три года назад в его квартире был убит Михаэль. Никто точно не знает, что там произошло. Одни говорят, что Себастьян, вроде бы так звали любовника Сиэля, напал на Михаэля, другие говорят, что все было с точностью да наоборот. В прессе прогремели дела об изнасиловании Михаэлем трех девушек, которых он предварительно накачивал наркотиками. Когда я это читал, то меня дрожь брала. Я знал Михаэля давно, чуть ли не с класса пятого, уже точно не помню, как и Сиэля. Мне было дико это слышать. Всегда интеллигентные и благородные Фантомхайвы замешаны в таком деле… до сих пор не могу поверить. Знаю только то, что Рейчел и Винсент сейчас где-то во Франции, потому что не могли оставаться в стране после случившегося с их старшим сыном, а младший… Про Сиэля ходят разные слухи. В большинстве из них он и его любовник выступают главным виновником смерти Михаэля. До сих пор не хочу в это верить. Насколько знаю по скудным рассказам четы Фантомхайв, Себастьян был признан обороняющимся от нападения, Сиэль дал показания исключительно в его пользу. Семья сидела с разных сторон трибун. Какой ужас. Но Сиэль выиграл и ушел из суда вместе с тем мужчиной под руку. Они были действительно отдельно от мира сего. Квартиру Сиэль все-таки продал. Потом, уже через полтора года, он исчез из города вместе с Михаэлисом. Где они сейчас? Никто не знает, да и никто их не ищет. Я помню о Сиэле Фантомхайве. И буду помнить до самого конца, потому что такие люди не забываются. Жена решила сегодня приготовить лазанью — уже слышу этот шикарный запах. Наверное, на этом и закончу.