Похождения бедового графа

В приоткрытое окно врывались перешептывание ветвей, горланящие крики петухов, жужжание шмелей, переливы птичьих трелей - все те мирные звуки, от которых он так отвык в Петербурге. Даниил потянулся, по детски-капризно набросил на лицо угол белоснежной льняной простыни с ажурной вышивкой, прячась от настойчиво светящего в глаза, сквозь неплотные занавеси, солнца, и перевернулся на другой бок. Вчера он вернулся домой. В свою родную глушь. В привольный волжский провинциальный городок. Туда, откуда еще живым папенькой был отправлен в Петербург, в Царскосельский лицей. Шесть лет Даниил учился там, добавив в последние годы к стандартным курсам еще и военные дисциплины, что по указу приравняло его к статусу выпускника Пажеского корпуса. После первого же смотра по выпуску был зачислен в свиту великого князя, царевича Константина Александровича. Ах, эти чудесные, веселые, разгульные года учебы, с мальчишескими забавами, наперекор жесткой муштре и строгой дисциплине, вопреки страхам перед розгами и горохом. Первые дуэли, первые влюбленности, первые разбитые сердца. Закрытое мужское учреждение – лицей, очень рано пробудило в Данииле понимание своей некоей особой власти над переполненными юношескими гормонами соучениками. Белокурый, кудрявый, по мягкости устава, отпустивший волосы ниже плеч, с точеными тонкими чертами лица, колдовски-зелеными глазами, пухлыми губами, чистейшей кожей цвета топленого молока, он так походил на образы тициановских ангелов, глядящих с полотен дворца или росписей потолков. Будя в других, вступивших в пору взросления, юнцах некие крамольные мысли. Кто же тайно не мечтает романтично побыть эдаким демоном, совращающим ангела, со страниц сочинений опального господина Лермонтова, передаваемых в переписке, или предстать байроновским героем, в порочных метаниях темной души? Недостаток женского внимания, бурлящая кровь, и Даниил – милый Даничка, не прочь был подыгрывать друзьям в их грезах. Находя особую прелесть и в получаемых меж страниц учебников горячих любовных виршах, переписанных из какой-то книги или маревно сочиненных самим перевозбужденным соучеником, и в пересказах или наблюдениях лично за «петушиными боями» в его честь. Наставники давно уже привыкли закрывать на это глаза, покрывая некую двусмысленность нравов. Выйдут молодые люди в жизнь, найдут избранниц, станут достойными членами общества и забудут юношеские шалости и забавы. Даниил быстро учился ветрености, сладкому вероломству, манипуляциям и безграничному разврату. Меняя поклонников старшекурсников, перетасовывая влюбленных сверстников, дразня младшекурсников. Провоцируя ссоры, дуэли, драки. Развлекался, но никогда не забывая при этом о главной цели – потомок обедневшего, но знатного рода, дворянин, он жаждал служить России, как его отец, дед, предки. Потому изучал предметы Даниил досконально, декламировал так, что заслушаешься и даже пустишь слезу, преуспевал по воинским дисциплинам, не давая причин причислять себя к жеманным кокоткам, нуждающимся в постоянной защите. Соблюдал свой личный кодекс чести. Что могли сделать преподаватели с ним таким? Выгнать? Так за что? Предметы на отлично, истинные причины «петушиных разборок» всегда прятались за благовидными предлогами, бывало, и на себя Даничка брал всю вину, покорно укладываясь под розги, еще более восхищая экзальтированных поклонников. А как учителям, давая жизнеописание великого Александра, латинскую культуру, спартанские хроники, греческих и римских философов, гениев Возрождения, спрятать и другую сторону медали тех времен? Оставалось уповать только на молебны митрополита и пастырей, просвещавших юношей в законе божием и заповедях, и запретах. Покрывать скандалы, сохраняя незапятнанность заведения, как привычно, как много лет уже до и после. Ведь – «безумства юношей питают». В идеально пошитой форме, с аксельбантами, медалями успешного окончания курсов, стройный, сияющий зеленью глаз, полных восхищением и возбуждением первого приема перед Императором, конечно же Даниил не мог не привлечь внимания, и тут же получил лучшее распределение. В свиту младшего сына его Императорского величества, великого князя Константина Александровича. Новая форма, приличное жалование, новое жилье во флигеле при дворце, новые друзья, непривычные охрана, французское шампанское, балы. Было от чего закружиться голове. Слишком быстро, слишком волшебно. Через неделю великий князь заглянул на шум на пажеской половине. Даниил, как раз подтягивался на массивной дубовой притолоке на спор с новыми друзьями, на втором десятке уже счета, и не собираясь останавливаться. Обнаженная спина - рубашка была сброшена еще в самом начале состязания, сокращалась идеальной прорисовкой рельефа широчайших, белый хвост вьющихся колец волос, скользил по ровной нити позвоночника, концами выласкивая поясницу, талия казалась тончайшей, а сползшие штаны бесстыдно приоткрывали верх упругих, крепких, топырящихся «орехом» ягодиц. - Великий князь, — воскликнул кто-то из пажей, заметив Константина. Все вытянулись во фрунт. Даниил, не торопясь, спрыгнул вниз, повернулся. Розовеющие щеки, резанные скулы, влажная зелень глаз, приоткрытые губы, жадно вдыхающие воздух, вздымающаяся грудь, с напряженными бусинами темно-багровых сосков, подрагивающий, прорисованный квадратами, влажный испариной пресс, соломенная густая дорожка волосков от пупка, бегущая вниз, за кромку пояса штанов, в пах. Само по себе зрелище соблазнительное, на грани, для любого. А если у этого другого есть склонность? Через два дня графу Даниилу Стрешневу был дан камергерский чин - золотой ключ, вышитый на мундире, и полный круглосуточный доступ в личные покои двадцатилетнего великого князя. Константин баловал "своего мальчика", запутавшись в белокурых сетях его волос, засыпал подарками, деньгами, пьянея и желая все большего и большего. Так и появилась сестра графа Анастасия Стрешнева, представленная двору на первом осеннем балу. В отличие от брата очень скромная и стеснительная девушка. С их фамильными скулами, густейшими белокурыми локонами, пухлостью губ, зеленью глаз. Тонкая, затянутая в достаточно строгое платье, без фривольных декольте, как у других девушек, с пикантной французской бархоткой на шее. Чуть угловатая, но милая и очаровательная барышня. С низковатым, но нежным и бархатным голосом. Князь Константин Александрович, как пригласил ее на первый танец, так и не отпускал больше. На каждом балу, катаясь по Летнему саду и по Невскому в открытом ландо, сопровождая по кондитерским и книжным магазинам, сжимая тонкие пальчики в кружевных перчатках в своей ложе театра. Сияя счастьем нашедшего свое сокровище мужчины. Почти два месяца идиллии, пока после очередного бала их не пригласили в кабинет Императора, настоятельно, не терпя отказа, отрезав путь к отступлению, сомкнувшимися за спиной, двумя крепкими агентами секретной службы. Как кричал его величество, аж звенел хрусталь в горке, и подпрыгивала пепельница на столе. «Позор. Спятили совсем. Забыли о чести. Устроили Содом и Гоморру!». Подскочив к лже-графине, крепко удерживаемой агентами, самолично содрал платье. Даниил тогда чуть не умер от страха, уверенный, что монарх сейчас или зарубит его саблей, или придушит, или прикажет кинуть в острог, пытать и казнить. На уверения, благородно бросившегося на его защиту, великого князя, что это только его идея — он потребовал, заставил, велел — Император резонно рыкнул, что если бы граф не забыл о чести рода и не мечтал о лаврах провинциальной актерки, то отказался бы. Хотя, в купе, лицезрение полуобнаженного юноши и воспоминания об актерках, поумерили ярость монарха. Уже спокойно он огласил свое решение – граф или тут же уезжает в свое имение, в глушь, и сидит там, не смея и думать о возвращении в Петербург, или же идет по этапу в Сибирь. А великий князь собирает вещи и отправляется заграницу, с посольством. И если Император узнает об их переписке, то граф точно сдохнет в Тобольске или где-то еще в сибирском остроге от цинги или чахотки. Про подарки Император ничего не сказал, ему было не важно, как сын распоряжается своими деньгами. Конечно, Даниил выбрал вернуться в родное, самое удаленное от столицы поместье. Под сопровождением тех же двух агентов, он прошел в свою разоренную обыском комнату, где искали переписку и изъяли все бумаги, не тронув, впрочем, ни драгоценностей, ни денег, и за час покидав все ценное в саквояж, покинул дворец. Остальное потом пришлют с денщиком. Карету, до самых ворот родного особняка, сопровождали жандармы охранки, а по прибытии агент выложил на стол толстую пачку ассигнаций с коротким и емким замечанием: «Молчание — золото». Через пару дней пришла с нарочным сафьяновая коробочка с золотым, усыпанным бриллиантами крестиком – извинительный подарок от Константина Александровича. Ассигнации Даниил расчетливо направил на реставрацию фамильного дома. Покраску белым колонн, укладку дорожек плиткой, расчистку палисадника, посадку сиреней, роз, гортензий. В поместье была вызвана двоюродная сестрица – «тетушка», незамужняя, тридцати пяти лет от роду, назначенная домохозяйкой, и граф начал пытаться привыкнуть к провинциальной жизни. *** Театр маленького городка — обычно, унылое место, но здешние купцы любили шикануть и вызвать из столиц какую-нибудь труппу с «модным представлением». На эти спектакли съезжались все благородные жители городка и прилегающих поместий, купцы, богатые горожане, квартировавшиеся неподалеку гусары. Служивые и чернь заполняли галерку. Графа Стрешнева пригласил градоуправитель в свою ложу, познакомить с супругой и юной дочерью. Пожилая, дородная красавица благосклонно и радушно приняла юношу, впрочем, матроны всегда в нем души не чаяли. Девица дичилась и прикрывалась веером. Градоначальник интересовался новостями из Петербурга. Привычно удовлетворяя пожелания всех, Даниил скользил глазами по театру, изучая сограждан. Купцы чинно заседали в лучших ложах, чередуясь с помещиками, в основном из отставных военных, героев французской компании. В партере шумели гусары, служивая молодежь, торговые помельче. Дамы, как и в столице, норовили оголить побольше плечи и поярче блеснуть украшениями. В моде были и веера из перьев, и стрельба глазами. Да, все было проще, но от столичных увеселений не особо отличалось. Взгляд Даниила зацепился за эффектного мужчину в брусничного цвета костюме, радушно встречаемого в каждой ложе, куда он заходил, запнулся за его цепкий ответный взор, ресницы сами опустились, а легкий румянец обагрил белизну скул. - Панов Сергей Сергеевич, — заметив его внимание, пояснила жена градоначальника, прикрываясь веером, - судовладелец, передовой человек, но гуляка, роскошный гуляка. *** Актерки за сценой были сама прелесть и обаяние. Обласкали, задушили ароматом духов, зацеловали щеки барина, защебетали уши обещаниями. Обогрели, обобрали шаловливыми пальчиками по купюрам, наобещали с три короба, ослепили блеском глаз, поманили округлостями грудей и весело вытолкали в зал. Все, как всегда. Разрумянившийся Сергей Сергеевич, огладил пальцами встопорщившиеся усы, отер платком помаду, отряхнул лацканы пиджака и вальяжной походкой вошел в ложу, где уже заливались шампанским пара его сегодняшних друзей. Василий – собрат купец, пароходовладелец, и отставной поручик Знаменский – гуляка и безбожный пьяница, весельчак и балагур. Те вовсю уже обсуждали гостей, и Сергей Сергеевич поскользил глазами по головам, следуя за их шуточками и сплетнями. - И юный граф, нарочным из Парижу иль Петербургу, как уж посмотри, — складно протянул поручик, доходя до ложи градоначальника. — Мамаша-то как вцепилась в эту «кровь с молоком», для анемичной дочки в стараниях. Но, кажется мне, этот пэрсик явно им не по зубам. Хохотнул и двинулся с прибаутками дальше. А вот Сергей Сергеевич споткнулся о зеленый взгляд, сразу же затушенный длиннотой ресниц, будто скромная послушница пред ним. И черт его поймет, что произошло. Зрение что ли подводить начало? Но увидел он вместо блистательного петербургского вельможи, сиятельного графа — соблазнительную девицу с бархоткой на шее, деланно скромно прячущую взгляд. Притягательно юную, но с чертинкой, так и плещущейся в огне глаз, в пухлости губ, в завитках локонов. Ангельски красивую, но с дьявольски порочной сердцевиной. Прямо, как мечталось ему всегда, как искалось взглядом по разбитным цыганкам, актеркам, свободным девицам. Эдакий бодрящий кровь сбитень. Кривящий его губы в коварную улыбку совратителя. Отрезвляющий взмах головы и морок исчез, являя глазам реальность, в виде белокурого молодого красавца, беседующего с градоначальником. - Пойду поприветствую знакомцев, пока не началось, — бросил Панов друзьям, и вышел из ложи, направляясь по кружной дороге, коридором, к центральным местам. Кивая здоровающимся, коротко обмениваясь новостями, но неуклонно приближаясь к обители отца города. - Мария Александровна, Ольга Николаевна, — поцеловал поочередно руки жене и дочери того. - Николай Петрович, — пожал крепко градоначальничью руку. - Сергей Сергеевич, — протянул, представляясь, ладонь, поднявшемуся из кресла зеленоглазому блондину, одуряюще мазнувшему по его хищно раздувшимся ноздрям, полынным ароматом туалетной воды, из расстегнутого на одну пуговицу ворота. На мгновение замешкавшись и тут, Панов поплыл в легком безумии непонимания – целовать руку или жать. Да, что же за напасть такая? Он достаточно пожил, достаточно повидал. Даже пользовал разбитных нарумяненных приказчиков и половых в гостиницах, когда вдруг возникал такой интерес, в противовес ласкам и прелестям барышень. Он даже мог допустить, что наметанный глаз и опыт сейчас подсказывает ему, что перед ним именно такой «любитель странного», но принять этого пока не мог. Не простой человек какой, а граф, может будущий предводитель дворянства их городка. Не можно так. Крепко пожал тонкую руку с длинными пальцами, цепкими, сильными, но соблазнительно тонкими. Даниил внимательно разглядывал, вошедшего судовладельца, размышляя. Гуляка... Какое же сладко будоражащее определение. Любитель пожить, покутить, раскрасить мир вокруг поярче, вкусить его пощедрее. Любимец дам? Несомненно. Только поймайте этот ласкающий, внимательный взгляд - послание отчаянной темноты, восхищенное, ценящее, восторгающееся, выразительно выговаривающее — ты совершенно, ты единственно, ты притягательно, одно на свете. Конечно, все это ложь и игра. Но так застилает разум надеждой. Роковой соблазнитель, наверняка. Творец стольких девичьих надежд и не меньшего количества слез. Опасный человек. Бессовестный разбиватель сердец. Сластолюбец. Эгоист. Вероятно, тщеславный. Однозначно порочный. Но и умница. Тоже, несомненно. Делец. Судовладелец. Предприниматель. Удачливый. Хваткий. Жесткий. Гедонист? Хотелось верить... В общем, набор всех качеств, что сладким бальзамом лились на заскучавшее сердце петербургского вертопраха. Не оставалось в столицах таких - отчаянных, свободных, охочих до бравады и развлечений, искренне, на разрыв, гулять так гулять. Придворные уже давно стали куда рафинированнее, формальнее, скованнее. Разве что, столь любимые Даниилом гусары несли этот дух вольницы. А вот в этом Панове его была квинтэссенция. Фонившая неприкрыто, на всех вокруг, ласкающей темно-серостью глаз, чуть лукавой улыбкой в шатенность усов, завораживающим тембром и иронии, и участливости, и заботы, и расположения. Богатый, уверенный, знающий себе цену, красивый, притягательный, порочный. Даниил незаметно сглотнул, полумраком пряча краснеющие скулы. Почему бы не дать закружиться голове? Он же не глупая, провинциальная барышня. Вовлечь в игру. Победить или проиграть. Насладиться схваткой... До того Стрешнев искоса и фрагментарно наблюдал за перемещениями судовладельца до их ложи. Как ему все были рады. Как оживлялись. Как он умел пробудить Интерес. Желание. Мечту. Фантазию. Надежду. Зависть. И дрожь руки барышни губернаторской, в кружеве перчатки, от прикосновения губ под полоской усов. И легкий румянец гранд-мадам, и довольство градоначальника — ничто не укрылось от вострой зелени взгляда. И даже короткая заминка перед ним. Не важно из-за чего, главное, польстила. Рука судовладельца была теплой, крупной, аккуратно мягкой, но сильной. Рукопожатие ведь очень много говорит о собеседнике. Самоуверен, опытен, себе на уме, держит все под контролем. А след помады на щеке, оставленный недавно поклонницей, так трудно поддается оттиранию платком. Граф тонко улыбнулся, отводя вспыхнувший интересом, недолго поплескавшись в черноте глаз собеседника, в его бездонном омуте, взгляд. - Так это ваши пароходы бегают по Волге, — восхищено, разом затмевая любой деланный восторг экзальтированных барышень, протянул Даниил, — я в детстве любил приходить на берег и наблюдать за этими красавцами. А потом Петербург, - длинный вздох, - там совсем другие корабли. Взмах ресниц, и разом ледяная стена восстановленных границ. Кто он, а кто вокруг. Панов тоже изучал красавца, на мгновение задержав в руке его ладонь. Порода, черт побери. Такой разительный контраст. Столичная штучка. Рафинад. Оденься провинциальная барышня, как «из Парижа», выучи манеры, отогни пальчик, вверни фразу на французском, затяни ножки в тонкие чулки, выставь узкую туфельку на каблуке. Ан нет. Только игра. Только костюм. Мальчишка же этот… Натяни портки и льняную рубаху, картуз, а все равно точеная пава. Помещики, вернувшись со службы, быстро превращаются в своих, упрощаются, набираются сельской неги, неторопливости, ситцевости, шуточек. А этот, как из другого мира. Тонкое лезвие. И не подступишься, не рискуя обрезаться. И взгляд вдруг ловится Сергеем Сергеевичем, понятный, манящий, заговоренный такой, жаркий, с маслицем, и сразу опять стена морозная. Прозрачная, но не преодолеешь. Что ты такое, граф? Почто умеешь так цапануть. И надо бы уйти к друзьям в ложу, хмыкнуть в густоту усов, оставить князьям князево. Ан нет. Хочется пригласить к себе на «Чайку». Хочется катать на закате. Стоять рядом в белом. Смотреть сквозь точеный профиль на лунную дорожку по ряби Волги. Даниил строго, но благосклонно кивнул на приглашение губернатора Панову присесть в их ложе, в потухающем свете канделябров в зале и вспышке освещения сцены. Сосредоточился на начале - столичному гостю интересно представление. Но каждым дюймом тела ощущая взгляд на себе, присевшего чуть поодаль на венский стул судовладельца. Как же это было восхитительно, наслаждаться и представлением на сцене, не самым худшим, и мурашками по коже от сладкого предвкушения и своих фантазий о сидящем рядом мужчине. Даниил будто даже чувствовал исходящий от него жар и внимание. От того тело так маняще и манерно зажило своей бесстыдной жизнью: откидывая голову затылком на край высокой спинки, чтобы волосы рассыпались беспорядочной притягательностью, заставляя пальцы то оглаживать, будто в забытьи внимания, бархат обивки ограждения ложи, то вдруг сжимать их, стискивая ткань в складки. Ускоряя дыхание, приоткрывая губы. Жарко. Почти, как в Петербурге. Несколько сцен премьеры, когда все увлечены действом, и Даниил прошептал, повернувшись, почти коснувшись дыханием щеки судовладельца: - В Петербурге я привык к очень бурной жизни, тут пока так тихо. Надеюсь, Вы мне сможете что-то посоветовать. Опытен был Сергей Сергеевич. Искушен. Мог безумствовать и сердце рвать в искреннем угаре. Отпустить себя. Кутить. Бросать все на ветер. Завораживать широтой души. До донца. Верил, что мог и остановиться в любой момент, смирить себя. А что нужно здесь? Темная история с этим графом. Так и бьется трезво в голове: опомнись, Панов, пока не поздно. Присмотрись. Не торопись. И он смотрел представление, он резал взглядом точеный профиль графа, пальцы на бархате бортика ложи. И отпустило, вроде. Но этот шепот. Ничего же особенного. Понятно, что его сиятельство скучает. Это вам не Петербург. Это провинция. Но с полуслова ясно было Сергею Сергеевичу, что ему бросают вызов, откровенно, бесстыже, прямо сейчас. И сразу полыхает по жилам. Хочется показать. Хочется забрать с собой после театра. Никто не поведет князя в кабак к цыганам. Не нальет кристальной водки под залихватскую песню-тост. Не даст заворожиться кружением шалей, юбок, косынок цыганок. А он — может. И он желает ответить на этот вызов. Посмотреть на мальчишку в своей вольнице. Испугается граф? Сохранит ли свою морозность? Растеряется? Каков будет во хмелю? - Конечно, граф, готов прямо после представления и показать, — коротко шепчет Панов в ответ. Опять проваливаясь в безответную пустыню. Граф вновь отвлекся, увильнул, увлечен сценой и будто потерял интерес ко всему прочему. Раздражает. Дразнит вызовом. Усаживаясь в двуколку Панова, запряженную отличнейшими лошадьми, Стрешнев отпустил своего кучера, давая дозволение себе погрузиться во все тяжкие. Что там придумывают провинциальные нувориши, сорящие деньгами и старающиеся пустить пыль в глаза столичному гостю, показать, что и они тут не лаптем щи хлебают, понимают в развлечениях толк. Не шалман какой-то, а вполне цивильная ресторация встречала Сергея Сергеевича и его гостей. Закрытая для всех, кроме снявших ее купцов. Представленный и балагуру отставнику, и смущающемуся молодому купцу, и величественному патриарху Мокию Парфенычу, и еще группе шушеры помельче, тут же забыв их имена, Даниил по-юношески восхищенно впитывал новый колорит. Хрустящие скатерти, игристое, фрукты, нарезки, канапе. Вполне по столичному. Музыка, цыгане. На самом деле куда душевнее все, свободнее, не обременительнее. Пили все много, друг за другом не следили так пристально. Вели разговоры о делах и женщинах, много шутили, вспоминали пока неизвестные ему истории. Забывая уже, что с ними кто-то новый. Все, кроме Панова. Его взгляд Даниил ощущал постоянно. Тот изучал его. Это льстило. - О, ромалы... — голос залихватски тянет цыганскую песню. В тонких пальцах Даниил перекатывает ножку бокала игристого, поданную ему при входе. - Эээ, нет, господин хороший, так не пойдет, беленькую графу, — откликается на подмигивание Панова старый цыган. Подзывая девок с подносом, где и графин запотевший, и круг стопок. - Bon mouvement, putain, mais sale, cher*, — идеальным прононсом протянул граф, вонзив взгляд в сидевшего поодаль Сергея Сергеевича и криво улыбнувшись, когда цыган громогласно поднес ему водку. (*грязную игру ведете, мой дорогой (фр)) Что ж, играть так играть - пряной, влажной зеленью глаз Даниил мазнул по глазам Сергея Сергеевича, не догадываясь, как соблазнительно тому кажутся его полные, будто у девки пухлые, губы, кривящиеся безбашенной улыбкой, приоткрывающиеся, принимая вызов, опрокидывая жгучую крепость в себя. Панов салютует ему своей рюмкой. Будто подначивая: посмотрим, граф, за кем раунд. Игристое, да с крепким быстро придает Данечке еще более приятной легкости, расслабленности, расфокусировки зрения, ощущения полета. Все принялось кружиться вокруг. Яркие юбки, шали, красные рубахи, расписные гитары. Мотив увлекал в пляску, в соприкосновение тел, в вихрь цыганской откровенности. Грязная игра? Эти слова Панов разобрал. Не зная языка, но восхищаясь, каждый раз его звучанием. О, этот французский, этот невыразимо вибрирующий душу прононс. Чистый. Настоящего петербургского графа. Отличающийся от произношений местных барышень, не выезжавших никуда или от силы пару раз, не беседовавших с посланниками и заморскими вельможами. Но если и их потуги бередили — настоящий язык любви, то этот, чистый, бархатный, казался касанием шелка, перебором тонкими пальцами по обнаженной грудине... И невыразимо потянуло на безумства. Именно на грязную игру. - Не я ее начал, ваше сиятельство, - следил Панов за графом, предсказуемо пьянеющим, выглядящим от того таким невинно-растерянным, беззащитным, доступным, притягательным. Еще одно усилие и… Панов подхватил лаковый изгиб гитары, цепляя пальцами резь струн, перебирая, настраивая густую мягкость голоса. Вглядываясь в бесовскую зелень распахнутых удивлением глаз, в румянец резанных скул, в багровость рта, в завитки локонов, в тонкость талии, подчеркнутой обвившей ее рукой цыгана в алом кумаче. Гипнотизируя, уводя за собой, притягивая. Кого легче увлечь? Девку или петербургского графа? Тряхнув головой, Стрешнев восхищенно следил за калейдоскопом картин. Пляски, переборы струн, вот и сам Панов, вдруг, взял в руки гитару. Умеет? И поглядывая на него, запел песню о цыганской вольнице. Проникновенно. Пьяняще, крепче водки. Маняще. Прекрасно зная, что такое трогает, наверняка, испытывая это не единожды, на разных. Даниила это тоже покоряло, любил он романсы, гитарные переборы, такие взгляды, посыл. Склоняя голову на подставленное цыганское плечо, подхваченный крепкой молодецкой рукой, обвившей талию, он застыл будто спеленутый путами. Цыганы, турки, горцы, все расшифровывали его сразу и однозначно, не оставляя места сомнению и двусмысленности, считывая его извращенность и порочность. Увлекая в новые кружения, новые руки по жару тела, уже желающему касаний, жадному до них. Мешая все уже в неуправляемый поток - черноглазые красавцы, соскользнувший с плеч сюртук, обжигающие ладони под рубашку, по торсу, сливающееся в марево окружение. - Руки-то убери, милчеловек, — голос Панова мог быть и вкрадчиво львиный, заставляющий напрячься и осадить чужую распущенность. Подхватив при этом и крепко обнимая тело поплывшего графа, в распахнутой рубашке, парящего соблазнительной доступностью, продолжил: - Спокойнее, братцы, не по вас кусок, — охлаждая недовольное ворчание, выразительно глянув на старого цыгана, пусть окоротит своих разгоряченных красавчиков. Как же легок казался мальчишка для крепких судовладельческих рук. Тело поджаро и скульптурно леплено, теперь это видно не прикрыто. И рельефный пресс, влекуще сокращающийся резким дыханием, и напрягшиеся багровыми каплями соски, и прорисовка грудных, и выпирающие ключицы. - Ну-ну, граф, что ж вы так поплыли-то, — отечески пожурил Панов, еще крепче подхватывая и удерживая того на ногах. Кивнув всем, прощаясь, повел добычу к выходу, на воздух, захватив и графский сюртук. Напоследок выстрелив в воздух стопкой банкнот меж пальцев, шуршащим дождем, посыпавшихся в ладони цыган, примиряя их с украденным сладким. Летний воздух и освежал, и не давал замерзнуть обнаженной коже графа. Усадив его в двуколку, Панов велел трогать. К дому того. - Нельзя ж так, сударь мой, — продолжил выговаривать, промокая платком влагу со лба графа, шеи, яремной ямочки, — цыганы они хитрые бестии, лишить многого могут, и подвески вашей, и чести. Разглядывая крестик на цепочке, на шее юноши - цены так невероятной, уж Панов в камнях разбирался, - он вслушался в едва слышное бормотание Даниила, прежде чем тот провалился в пьяный омут сна: - Подвеску никак нельзя… Великого князя… подарок… Двуколка прошивала тьму ночи, тени сиреней из палисадников, трели соловьев, острые запахи цветов и ночной влаги. Но под поднятым пологом ее загущался один аромат - полынно-травяной, от волос и кожи графа. Так провокационно. Близко, невыносимо соблазнительно. Завлекая положить ладонь на поднимающийся успокоившимся дыханием живот. И не отдернуть ее, прочувствовав бархатистость кожи. Стой, Панов. Великие князья не дарят таким, просто так такое. Куда ты лезешь? Остановись. Не так. Но сложно отнять руку, уже влипшую в тепло кожи, не довести ее до груди, не катануть пальцами бусины сосков, не надавить ладонью на ключицы, не сжать на мгновение тонкость шеи, не провести подушечками по влажной красноте губ. Хватит! Скрипнув зубами, зверея, но Сергей Сергеевич убрал руку. Вы еще поплатитесь, граф, за эти мгновения! - Тетушка, принимайте сокровище! – подхватил спящее тело, уже упакованное в сюртук, почти приличное на вид, под бока, вынося из коляски и следуя за причитающей домохозяйкой Стрешнева в дом. - Ох, итить, батюшка, да как же так укатали-то соколика. Да стыдобища-то какая. И не совестно же. А и спасибочки, что привезли… Ох уж эти бабские разговорчики. Панов передал тело юноши в руки его денщика, потащившего хозяина дальше в дом, а сам уселся с хозяйкой испить чайку. Да и остался до утра в гостевой комнате. Тетушка-то его знала, человек солидный, графа спас вот, привез. Как его погнать в ночь? Он весь пропах его запахом. Он преследовал его всю ночь, даже на набитых лавандой подушках. Будто въелся в кожу и волосы. Новый, непривычный, далекий, будоражащий, нахально лезущий не только в ноздри, но и в мысли. А почему, собственно, он решил, что князево князьево? С чего удумал проиграть, даже не начиная? Сдаться? Чем он хуже? Тянущий лямку бурлака, растящий капитал, водящий пароходы, разбрасывающий банкноты, как фантики? Почему же он не князь? Князь! Князь Волги, речных просторов, банковских сейфов, цыганских переливов. Не хуже князей по рождению. Да, он по Парижам не разъезжал, был единожды на выставке. Да, он языкам не обучен, и грамоту постигал в купеческом деле, а не в модных лицеях. Да, на балах Петербургских, пред императором мазурку не танцевал. И не стрелялся из-за каждого взгляда с первым встречным. Но, боженьки мои, чем он уступает? И если зеленоглазый юнец, благоухающий духами, как самая утонченная барышня, дает ему авансы и влажно так зовет взглядом, то почему он должен сдержать себя? С чего он вообще решил так принизить себя? Заробеть? Панов — глава пароходства своего же имени? Владелец многотонной махины, побеждающей еженощно волны самой полноводной реки Россеи, а то и всей Европы? С чего пытается сейчас выкинуть все из головы, и убедить себя, что все привиделось? Не он был пьян, так что его суждения трезвы и правдивы. Не ошибается он, и не напридумывал себе неприличного. Так и стирать из памяти ничего не собирается. Ни головы у себя на плече, ни гладкой нежности кожи, ни биения жилки на горле под пальцами, ни манящей припухлости губ, так и не попробованных на вкус. Только дай еще намек, граф. Только спровоцируй словом ли, взглядом ли, касанием ли. Не получится вертеть честным судовладельцем в своих надушенных пальцах. Предлагаешь? Будь готов, что не откажутся. Возьмут. Все. До последнего. Сполна. Наконец запах утренних булочек стер навязчивый аромат, напоминая о заботах нового дня. Прохладной водице, хрустящему полотенцу, выколоченной и просушенной хорошенько одежде, крепкому травяному чаю, пышным булкам с маслом и вареньями, вареному яйцу в серебряном держателе. Пора бы и в контору. По делам. Но тут, наконец, появился граф. Неприлично свежий. Будто полночи не наливался горькой в компании цыган. Ох уж, молодость, молодость. Благословенная пора. Беззаботная. Даниил не мог вспомнить, в какой момент он унесся в темноту полного непонимания? Вроде вот оно кружение алого кумача рубах, ярких цветов шалей, топот, звон стаканов, тащащий в танец перебор гитар, горячие руки, жгущие сквозь тонкость рубашки. А где сюртук? А потом успокаивающе защищающие, крепко подхватившие руки Панова. Звук его голоса, впрочем, слов он уже не разбирал. Сила, могучая, как Волга в разлив, и такая же неумолимо спокойная, повлекшая его из этого вертепа, на прохладу воздуха, в покачивание двуколки. Куда он везет его? Уже было не важно, так сладко укачивало, так приятно было откинуться на теплое плечо, так властно тьма уносила в свои объятия. Было ли что-то? Осознал граф себя, проснувшись на рассвете. Прислушиваясь к пению пичуг, вдыхая аромат жасминов из сада, отмечая тихие шаги челяди, позвякивание ложечек в чашках на террасе особняка. Потянувшись, не заметив никаких болей в теле, особенно специфических, Даниил мечтательно улыбнулся, перевернулся на живот, обнимая подушку. Приятно общаться с этакой трепетной и заботливой персоной. Густой и ни с кем не спутаемый теперь голос Панова, донесся с террасы, тот, что-то обсуждал с тетушкой. Обыденный, утренний, ленивый разговор. В дверь заглянул денщик, проверяя, проснулся ли граф, тут же проходя внутрь, со свежим кувшином воды для мытья. - Ну, и набрались вы вчера, барин, — по привычке прямо заворчал, ожидая, когда тот поднимется и пройдет за ширму для омовения над большим тазом. — Вам теперь бы в баню нарядиться, смыть все похмели. Я стоплю... И клюквы попить. Даниил согласно кивнул, облился прохладной водичкой, ополоснул лицо хорошенько, плеская щедро и растирая. Он-то чувствовал себя свежим, но стоило все же, уделить побольше времени своему телу. Но и гость ждет. Еще соберется и уедет в город, не дожидаясь такого засоню. А поблагодарить его следовало. Полюбоваться еще раз. Пособлазнять. Эдакое восхитительное новое развлечение. Свежая рубашка, узкие штаны, легкие ичиги и естественность влажных завитков волос, рассыпавшихся по плечам. - Доброе утро, тетенька, — вышел на веранду Даниил и поцеловал в щечку тетушку. — Доброе утро, Сергей Сергеевич. Приятного чаепития, — улыбнулся и чуть поклонился Панову, — как замечательно, что не сорвались в город ночью. Приняли гостеприимство этого дома. - Ничего не помню с середины ресторации, — опустился на стул рядом с судовладельцем, интимно делясь и подхватывая чашку с чаем, в прикуску с французским рогаликом. - Доброе утречко, Даниил Владимирович, выглядите, будто легли сразу после заката, — мягко поприветствовал его Панов, скользя внимательным взглядом по лицу, стати, одежде. Во всех нарядах, душечка, ты хороша. И в парадных, и в домашних. По-простому, но подчеркивая всю соблазнительность фигуры, тонкость талии, мускулистость, молодецкую удаль. Ох, тонкое же полотно рубашки, и слишком тугой обтяг штанов, и сапоги, привлекающие к стройной длине ног. И без духов будто, но пахнет граф свежестью и травами какими-то. Особенно сев так близко и склонившись. - А и не было там ничего примечательного, граф. Цыгане совсем распоясались, и увез я вас домой, видя, как вам подурнело, - опустил Панов более прочие подробности, наблюдая, как слизывает юркий язык его сиятельства сахарную пудру с пухлых губ. Выслушав еще арию причитаний тетушки и нравоучений юному графу, о непристойности таких вечеринок, Сергей Сергеевич поднялся, прося дозволения покинуть гостеприимный приют. - Дела, неотложные дела, — повинно склонил голову, но тут же, будто придумав что, воспрянул. - Даниил Владимирович, а вы давеча говорили, что мечтали с детства прокатиться по Волге, на настоящем пароходе. Моя «Чайка» к Вашим услугам. К примеру, завтра ввечеру, часам к пяти? А Данечка все гадал: пригласит — не пригласит, какой следующий ход сделает серьезный судовладелец. Или мало он зацепил его, или рассудителен мужчина не в меру, или не прельщают его такие забавы? Тянул Панов до самого конца. Но и граф был терпелив, как абрек в засаде. Обычный разговор, приятный завтрак, чинные посиделки, без всяких непристойностей. Образец провинциальной жизни. О, да. Так и полыхнуло. Все же собрался с духом купец, все же решился, все же увяз шмелем в мед графского бесстыдства. Позвал. И будь предложение это девице благопристойной, зарделась бы та, умолила тетушку взглядом о помощи, поломалась приличествующее случаю время. Но не девица он, а граф. И кокетство подобное ему не пристало. И сомнений ни у кого нет, что поездка эта может быть чем-то большим, чем деловое предприятие. И тетка вон уже как обрадована, что юный соколик такими важными людьми привечен. - О, Сергей Сергеевич, какое щедрое предложение. Конечно же я буду счастлив, — ровно ответил Даниил, полыхнув при этом колдовской зеленью абсолютно восторженных глаз в медовую мягкость карего взгляда судовладельца. Обжег, опьянил, пообещал, обнадежил. По-мальчишески счастливо и безудержно. И кто его в этом упрекнет? Да никто. Обычное прощальное рукопожатие. И почему же, раздраженно подумал Панов, можно позволить себе только строгое пожатие этой цепкой и горячей руки? Не перейдя ни на шажок приличий, под взглядом востроглазой тетки. Тонкая рука утонула в крепкой, большой, сильной ладони купца. На несколько мгновений дольше, чем нужно. Давая запомнить свое тепло и изящество. - Хорошего дня, Сергей Сергеевич, — пожелал граф напоследок, как ни в чем не бывало возвращаясь к подогретым плюшкам и чаю.