Лезвия

Дазай, нескладной угловатой марионеткой, с обрезанными ниточками лежал на полу. На груди быстро расползалось багровое пятно, в тусклом освещении подвала оно смотрелось почти чёрным. Таким черным, как пустота. Словно бы Дазай стремительно исчезал, стирая ластиком сам себя, чтобы в конце концов совсем пропасть.        Боль была пронзительной. Не то, чтобы он не был готов к боли, она была его давним другом, спасавшим от самых сокрушительных жизненных ударов. Всё, что не мог решить сам Дазай, всегда решала боль. Лучший анестетик от всякого рода душевных терзаний. Когда он чувствовал, что ему слишком страшно, слишком тесно внутри, когда видел, что чувствует больше, чем может вынести, Дазай просто создавал на себе маленькие островки пульсирующей боли и ему становилось легче. А последствия облегчения отлично скрывали бинты. Ему было интересно познавать разные виды боли, те, с которыми он ещё не был знаком: она ведь всегда отличалась. Боль от порезов совсем иная, чем от ударов в живот. А удары в живот не похожи на удары в лицо. Боль от пулевого ранения тоже имеет свои особенные оттенки. Эта боль была открытием. Удивляла своей яркостью и полнотой, мешая сосредоточится на том, как он хотел уйти. А это было важным, ведь он хотел, чтобы последним его воспоминанием был только этот человек. В конце концов Дазай смог преодолеть себя и вымученно улыбнулся, на лбу проступили капельки пота. Когда ему удалось немного запечатать физические ощущения в отдельный уголок сознания, Дазай наконец восстановил в голове его спокойное дорогое лицо.        Концентрация начала постепенно покидать его, когда он услышал дробный стук каблуков и стало понятно, что тот, кому была уготована участь предать Дазая земле разыскал его раньше, чем планировалось. Ржавая железная дверь отозвалась громовым грохотом, когда её со всей силы пнули ногой. Если бы не боль, Дазай, наверное, испытывал бы нежность, таким все это было невозможно близким и понятным.        ***        Когда пришло сообщение, Чуя уже подносил к губам бокал своего обожаемого красного вина, собираясь наконец отдохнуть после очередного задания. Звук. Рука с бокалом на секунду застыла в воздухе. Этот звук значил только одно — сообщение от него. Проклятье, Чуя каждый раз заливается краской и чувствует себя идиотом, когда из трубки доносится мяуканье. Дазай однажды поставил это на sms’ки от себя, нагло стырив его телефон, очевидно именно для того, чтобы побесить. Надо уже сменить этих чёртовых котов, скрипя зубами, подумал Накахара. Бокал, тихо звякнув, опустился на деревянную столешницу. Какого хрена ему надо, он же знает, что сейчас я отдыхаю, чертов эгоист! Разочарованно рыча себе под нос самые страшные проклятия, Чуя вытащил телефон из кармана и раздражённо взглянул на экран.        "Привет! Приходи, пожалуйста, ты знаешь где меня найти. Это очень важно."        О, замечательно, отличный, блять, квест. Именно этим-то я и хотел заниматься перед своим единственным выходным. И наверняка там меня опять ждёт очередная идиотская выходка. Как же я устал от этого, кто бы знал. Ищи его теперь. Хотя вообще-то довольно очевидно, где он, раз пишет таким образом. Конечно же в своём любимом подвале, чтоб он обвалился уже когда-нибудь.        Чуе совершенно не улыбалось лазить по заброшенным пыльным сквотам, таких приключений хватает и на работе, но Дазая тянуло в такие места, словно магнитом. Он обожал мрачную романтику полуразрушенных заброшек. Обычно, он писал Чуе нечто подобное, когда встревал в неприятности, связанные с охраной. Какого черта этот мастер ездить по ушам не мог или не хотел решать эти вопросы сам, оставалось загадкой. Но Чуя всегда приходил. Потом материл его на чем свет стоит, а после они всегда шли к Дазаю пить вино, которое Дазай же и покупал, в качестве извинения за доставленные неудобства. Сначала Накахара вообще не хотел ехать, пусть этот болван ждёт там хоть до посинения, пока не поймёт, что придётся разбираться с местными "секьюрити" самому, с чем он, конечно, без проблем справится. Может, хоть тогда перестанет таскаться где попало.        Но в этом сообщении было что-то не так. Чуя не мог понять, что именно, оно вызывало тревогу. Может, потому что в этом подвале, оттого он и стал любимым, никакой охраны не было. Как-то Дазай в той же манере уже звал его туда, а когда Чуя приехал, выяснилось, что тому просто было скучно пить одному. Может, снова нужна компания? Класс, я не совсем идиот, чтобы вестись на одну и ту же хрень, но… ну, не пишет он так.        "Привет."        "Это очень важно."        Такое чопорное сухое сообщение. Не то, чтобы он отличался многословностью… но обычно это выглядит как-то... легче что ли. Съезжу на всякий случай. Но если это опять какая-то чушь, ему, блять, точно не жить.        Чем ближе Чуя приближался к подвалу, тем больше эта ситуация бесила его. Ему очень не нравилось, когда он чего-то не понимал. И сейчас он не понимал, что происходит. А Дазай явно именно этого и добивался. Чуя пнул дверь с такой силой, что со стен посыпалась облупившаяся штукатурка. Он вдохнул пыльный воздух и закашлялся, так что заслезились глаза. – Чертов клоповник! Выругался Чуя, протирая глаза от попавшей в них пыли и пытаясь привыкнуть к освещению. – Дазай! Никто не ответил. Чуя вошёл в помещение и начал вглядываться во тьму. – Дазай, какого черта?! Ты прекрасно знаешь, что я ненавижу это дерьмо! Ты где, мать твою?!        Глаза привыкли к темноте, он наконец увидел Дазая и впал в абсолютную ярость. Нет, он, конечно, знал о том, что у его бывшего напарника странное чувство юмора, но, чтобы настолько. Это было действительно слишком. Ему давно было очевидно, что Осаму только говорит о самоубийстве, вовсе не планируя его на самом деле, но, чтобы инсценировать свою смерть обмазавшись каким-то вареньем или что это ещё за дрянь, показывать ему и считать это забавным... Нет, такого Чуя ни мог ни понять, ни вообще ожидать, даже от Дазая. Побелев от гнева, он полетел к Осаму, намереваясь дать ему хорошего пинка. Но не успел, потому что, разглядев его внимательно, застыл на месте скованный ужасом.        Дазай неподвижно лежал на полу, глаза его были широко раскрыты, а губы растянуты в болезненную гримасу, лишь издали напоминавшую его излюбленную едва заметную самодовольную усмешку. Рубашка прилипла к влажному телу, а на груди стремительно увеличивалось темное пятно крови. Возле правой руки валялся пистолет. Лицо Дазая блестело от пота, нос заострился, сквозь сжатые зубы доносилось шумное, рваное и частое дыхание.        Возможно ему ещё можно помочь. Преодолевая страх, Чуя шумно сглотнул, сел на пол над Дазаем и попытался подумать. Почти инстинктивно он потянулся к ране, чтобы зажать её, но Дазай судорожно схватил его ладонь и сжал. Его рука была ледяной и влажной. Чуя вздрогнул и заглянул Дазаю в лицо.        ***        Дазай покосился на громыхнувшую дверь и увидел до боли знакомый тонкий маленький силуэт. Боль растекалась и пульсировала во всем теле. Она рдела, как вулканическое жерло. Она была алой и пылающей. Словно сквозь воду он слышал голос, который кричал что-то и звал его по имени, но отозваться не было сил. В глазах все плыло и сфокусироваться уже не получалось. Все заполнила боль. Он услышал, как кто-то подбежал и сел возле него. Дазай увидел то, чего так хотел, то самое спокойное лицо. Человек с алыми волосами наклонился над ним и смотрел прямо на него так ласково. Он потянулся рукой к эпицентру боли, но Дазай повинуясь желанию скорее прекратить все, схватил его за руку и сжал. С трудом разомкнув зубы Дазай глядя прямо в его голубые глаза, тяжело прошептал: – Одасаку, я сейчас. Я иду. Я же обещал. И все исчезло.        ***        Чуя сдавливал руку Дазая так, что побелели костяшки пальцев в то время, как бледная забинтованная рука, разжавшись, повисла безжизненной плетью, что-то тоненько хрустнуло. Адски заныли зубы. Уши заложило, кто-то громко кричал, прошло некоторое время, пока заболело горло и Чуя осознал, что это был его крик и обнаружил, что трясется то ли от холода, то ли от ужаса, а может от того и другого вместе. Особенно холодно было лицу. Прикоснувшись к нему, он заметил, что весь в слезах и яростно вытер их кулаком. Кровь стучала в висках. Злость, горе, отвращение и разочарование в равных пропорциях смешивались в душе и разрывали ее на части. Внутренности связались в узел, он понял, что его сейчас вырвет, выскочил на улицу и содержимое его желудка с шумом вырвалось наружу в ближайший мусорный бак. На небе бледнела полная луна и рассыпался каскад звёзд. Лето было красивое, оно всегда такое. Яркое, счастливое, вселяющее надежду. Оказывается, иногда лето просто лжёт. Он всегда любил это время года, но теперь стало ясно, что это лишь иллюзия радости. Лето может пахнуть смертью. Теперь оно всегда будет пахнуть смертью. Прохладный ночной ветер развевал рыжие локоны и обдувал мокрое от слез лицо. Это не сильно помогало, но он понял, что нужно что-нибудь сделать, кому-то позвонить. Плохо слушающимися пальцами он достал телефон, кое как нашёл в телефонной книге номер своего босса и нажал на вызов. Мори ответил довольно быстро: – Какие-то проблемы? – Он все-таки сделал это. Абсолютно бесцветным голосом выпалил Чуя. – Не совсем понимаю? – Дазай... Он... Продолжить не получалось к горлу снова поступила тошнота. Мори все понял и без уточнений. – Скоро приеду.        Чуя повесил трубку и спустился назад в подвал к телу Дазая. Мышцы его лица расслабились и теперь он словно спокойно улыбался. Чуя уже видел такое лицо, когда остался у него на ночь после посиделок с вином. Иногда Дазай выглядел так во сне. От подступивших воспоминаний снова защипало глаза. Больно было везде и по-разному. Нет, он, конечно, мог бы предположить, что случись подобное, его реакция может быть только такой, но дело в том, что он не мог предположить, что подобное может случится. Уже привычное ощущение себя выброшенным на обочину жизни никому не нужным идиотом обострилось до предела. Удивительно. Он думал, что все идёт здорово, как наивно! Когда Дазай только ушёл из мафии он был в бешенстве и ужасе от такого его поступка. Но когда он сам снова нашёл Чую, через время, попросил у него прощения, чем Чуя был, мягко говоря, поражен, они начали общаться, в конце концов, Накахара думал, что возможно Дазай просто вернётся. Он никогда не признавался себе, но оказалось, то, во что переросло их общение было важным.