Лезвия

      Дазай гнал машину так, как будто хотел, чтобы они как можно скорее врезались во что-то и разбились. Он смотрелся неадекватно весёлым. Акутагава не знал ещё этого его состояния, оно пугало, особенно, когда он понимал с чем, скорее всего, связаны такие перемены. С их последней встречи прошло недостаточно времени, поэтому раны ещё не затянулись до конца. Теперь он ждал этих встреч, как самого драгоценного подарка, даже несмотря на то, что после первой ему захотелось не существовать. Рюноске давно разучился удивляться и Дазай оказался единственным человеком, который все ещё мог удивить его по-настоящему. Он никогда не тешил себя иллюзиями, что нужен ему, но как же сильно Акутагава этого желал. Ему хотелось быть хотя бы полезным. Каждое задание он бился – не жалея себя, чтобы Дазай отметил его прогресс. Он постоянно учился новому и добился в итоге того, что считался одним из самых опасных членов портовой мафии. Но учитель всегда видел все его слабости, презрительно указывая на них, и сам не проигрывал никогда.        Дазай был лучшим в пытках – все, кто оказывался в его руках неизменно начинали говорить. Очевидно, что воспитание Огая не могло не дать своих плодов, но Акутагава не знал, что пытки являются для Дазая не просто блестящим навыком до тех пор, пока однажды он не забрал его на частную тренировку. В самом начале своего членства в мафии он значительно просчитался, позволил серьёзно ранить себя и упустил одного из врагов, в итоге настигнув его позже, но работа, по мнению Дазая, в таком случае не могла считаться выполненной чисто. Стоило ему оправится от травм, как за ним заехал Дазай. Его раздражение практически не бросалось в глаза, но Рюноске все же был внимательным – и увидел. Они уехали и случилось нечто буквально выдернувшее его душу из тела.        – Дазай-сан, Вы можете потерять управление и разбиться, если не снизите скорость на этом участке. К тому же, мои раны...        Он не успел договорить, его прервал беззаботный голос с переднего сидения: – Не о чем беспокоиться, ты достаточно хорошо знаешь, что я разбираюсь в этих вопросах, не так ли? Я должен был догадываться, конечно, что ты однажды продемонстрируешь насколько ты нервный, но уверяю тебя, всё в полном порядке. Что с тобой сегодня? Хочешь обсудить мой стиль вождения?!        Сказать было нечего. Непринуждённость Дазая пригвоздила все его слова к нёбу, и они так и остались висеть в воздухе. По мере того, как они подъезжали, в груди Рюноске начал разливаться уже знакомый трепет ожидания под ребрами, сладкий, болезненный, постыдный. Он намеренно избегал называния этого ощущения, позволяя себе просто проживать его, таким каким оно было, наблюдая как каштановые волосы на макушке сидящего спереди колышутся от ветра, влетающего из опущенного стекла машины, как длинные пальцы сжимают руль, иногда в нетерпении постукивая по нему на перекрестках. Слушая, как знакомый голос подпевает композициям из радио. Щемящее болезненное ощущение, возвращающее воспоминания о предыдущих занятиях.        Акутагава всегда шёл впереди, когда они входили на заброшенную фабрику, приобретенную мафией и, по удобной случайности, временно оставленную за ненадобностью. Это было необходимо: для дополнительного контроля, для осознания неотвратимости наказания. Да, конечно, в первый раз – это было наказанием. Они вошли в полутемную, давно знакомую комнату, Дазай встал напротив своего ученика и привычным жестом дал понять, что следует сделать. Нужды в этом не было – всё начиналось одинаково. Но первый момент всегда был самым сложным. Рюноске уже научился не сжимать кулаки и зубы, не выдавать себя мимикой, лишь его пальцы чуть дрожали, пока он расстегивал многочисленные пуговицы своей рубашки и расправлялся с пряжкой ремня. Он обязательно должен был остаться полностью обнаженным.        Когда Дазай впервые приказал ему раздеться – он не понял его. Просто стоял и смотрел в его чёрные непроницаемые глаза с немым вопросом. В результате чего тот быстро пришёл в ярость, ударил его по лицу и всю одежду просто сорвал. Ярость Дазая выглядела не так, как у других. Её можно было заметить лишь если очень захотеть, при большом внимании, она пряталась в затрудненном дыхании сквозь сжатые зубы. Все его действия были очень точными, если не учитывать, что именно он делал и не подумаешь, что человек испытывает сильные эмоции.        Эти наказания и уроки были чуть ли не единственным временем, когда Дазай вообще обращал на него внимание и, самое парадоксальное, мог даже оценить. Стыд был коралловым. Напоминал по цвету кровь вперемежку с семенем. Думать об оценках Дазая было невыносимо, ещё более невыносимо было только позволять себе осознавать, как сильно Рюноске их ждал.        – Мне нравится, что в последнее время твоя память тебя не подводит. Ты научился не смотреть на меня, пока я не скажу, это очень отличается от первого момента, когда ты реагировал совершенно неадекватно.        Не смотреть было проще. Особенно в первые моменты, пока он не разделял своё сознание на две части, одну из которых просто старательно уничтожал, а другой позволял чувствовать. Всё, что от него требовалось – это чувствовать, рассказывать об этом, быть внимательным и слушаться. Дазай знал, что сказать для того, чтобы облегчить этот процесс и знал как сделать его труднее.        – Хм, действительно, твои шрамы ещё не затянулись до конца. Что ж, тем интереснее и полезнее сегодня мы проведём время. Подойди, я осмотрю их.        Акутагава сделал несколько шагов вперёд и Дазай взял его за запястье. Рука была тёплой. Он оглядел обе руки и осторожно, отчего сильно защемило в груди, почти бережно, провел ладонями по покрытым корочкой многочисленным полоскам.        – Как я и думал, ничего серьёзного, с твоими неадекватными амбициями ты не должен опасаться из-за такой ерунды.        – Да, Дазай-сан.        Отвечать было нельзя, но он снова забыл, потеряв самообладание из-за мягких прикосновений, похожих на касание подушечек кошачьих лапок. Дазай сжал его плечо и надавил, шрамы откликнулись жгучей болью, он тихо выдохнул сквозь сжатые зубы.        – Ну, как и следовало ожидать, ты не можешь соображать как следует слишком долго. Отвратительная беспечность. Вниз.        Рюноске опустился на колени. Дазай подошёл ближе и положил руку на его голову, проведя по волосам.        – Посмотри на меня.        Было слишком рано, он ещё не успел привыкнуть, не отделил свои чувства.        – Дазай-сан, я не...        Цепкие пальцы схватили маленькое лицо и резко потянули наверх, вызвав короткий приступ кашля. Акутагава закрыл глаза, но пальцы крепко до боли сдавили щеки.        – Не испытывай моё терпение, мерзкая тупость, ты должен помнить о том, что когда я говорю – ты делаешь. Немедленно. Я хочу видеть твою реакцию.        Преодолевая желание раствориться прямо на этом месте, Рюноске открыл глаза и посмотрел наверх – прямо в его глаза. Бледное лицо Дазая выражало абсолютное спокойствие, его украшала лёгкая улыбка, глаза, казавшиеся почти чёрными, поблескивали в тусклом свете. Рюноске задрожал всем телом, чуть подался вперед и шумно выдохнул. Момент, когда Дазай просил смотреть, обычно происходил после, но сейчас это сработало хорошо. Можно было ожидать, что сработает. Это всегда помогало расщепиться быстрее, в груди стало тесно, ощущение разлилось по телу горячими расслабляющими волнами. Преодолев себя, он смотрел на своего учителя с болью и стыдом, после того как стыд становился таким открытым и обнажённым делалось легче. Возбуждение сконцентрировалось внизу живота, из груди вырвался тихий короткий вздох, захотелось прикоснуться к себе, но это было запрещено. Тело расслабилось, и он схватился за полы плаща Дазая, чтобы не упасть.        – Вот так, видишь, не нужно было упорствовать. Приятно видеть тебя таким. А теперь сделай то, что от тебя требуется.        Было просто, даже очень, он уже сгорал от нетерпения, отключив живую часть сознания, чтобы она не кричала, оставив только тело и позволив себе отпустить всё. Он наскоро расстегнул ремень и молнию на брюках учителя и взял в руки возбужденную подрагивающую плоть. Дазай коротко выдохнул, положил руку на его затылок и чуть приблизил вперёд. Рюноске с жадностью приступил к его удовлетворению. Его окружал, ставший родным, запах возбуждения. Он уже знал, как нужно действовать и нестерпимо хотел сделать всё правильно.        Он всё делал самостоятельно, стараясь как можно глубже взять в рот – это всегда было немного тяжело. Но когда получалось – он чувствовал прикосновения рук к своей коже – на шее, чуть ниже затылка, он мог касаться лицом волосков на лобке, и бархатная твёрдая плоть изливалась ему прямо в горло, а сердце дрожало внутри, как сумасшедшее, от такой невероятной близости. На глазах проступали слёзы, и бешено хотелось прикоснуться, обхватить руками, прижаться как можно ближе. Он не мог сдержать сдавленный стон желания, изнемогающе разливавшегося под его покрасневшей кожей.        Дазай мягко взял его за плечо и провел ладонью по шрамам, так что Рюноске пришлось сжать кулаки, чтобы не дотронуться до него. Краем глаза он заметил в бледной бинтованной руке лезвие, сверкнувшее в темноте, и плечо пронзила знакомая любимая боль.        – Вот так, ты ведь помнишь, как боль помогает тебе, чувствуя её, ты можешь освободиться. Ты можешь ненадолго отпустить то, что мешает тебе быть тем, кем ты хочешь. Проживай её, а я дам её тебе столько, сколько необходимо. Никто и никогда не сможет никак влиять на тебя, если ты полюбишь боль. А чтобы было ещё проще – связывай её со мной. И после расскажи мне всё. Сегодня боль должна быть новой.        Лучший голос, который он слышал когда-либо звучал, отражаясь от стен, словно отовсюду, он успокаивал и ободрял, Рюноске позволил слезам катиться по щекам, свободно выплескивая с ними последние остатки сдерживающего разума. Он приникал к Дазаю, вбирая его в себя и отдаваясь боли до последнего. Именно в этом сейчас был его долг и его единственное желание. Линии боли множились и росли под твёрдой рукой учителя. Они были другими, проникли глубже, словно серпом поддевая уже поджившие старые порезы. Он захлебывался в ощущениях, боль и любимый голос вели его всё дальше и дальше от самого себя. Теплая кровь медленно стекала по бледным плечам вниз и тихо закапала на пол. Он издавал тихие хнычущие звуки дрожащего желания смешанного со жгучей обновлённой болью.        Дазай никогда полностью не терял самообладание, он мог спокойно разговаривать, когда делал с ним всё это, только прерывистое дыхание и ощутимые толчки вперед указывали на его вовлеченность. Рюноске почувствовал, как он стал ещё твёрже, услышал звон лезвия упавшего на пол и ощутил сомкнувшиеся на своих плечах руки, придающие боли новые оттенки, вынудившие его откликнуться жалобным стоном. Тягучий, словно кисель, родной голос, прозвучал, хрипло задыхаясь:        – Прикоснись, если хочешь.        Рюноске всхлипнул, едва поспевая за колотящимся сердцем, обхватил его бедра руками и ещё старательнее продолжил засасывать твердый подрагивающий орган. Его буквально сотрясало ощущениями, он чувствовал тепло разливающееся внутри от своих собственных страждущих объятий и твердых рук на плечах.        – Расслабься, – прохрипел Дазай, легко шлепнул окровавленной ладонью по его щеке, заставив расслабить челюсть и раскрыть рот свободно, снова сжал плечи чуть сильнее и, начал насаживать его до горла, ускоряя ритм толчков. От звуков его рваного дыхания, сердце Рюноске болезненно сжималось, крепя в его маленькой измотанной душе чувство, родившееся в этих стенах, – болезненной ядовитой связи. Дазай кончил прямо ему в глотку, сдавленно замычав и выпустив его из рук.        Акутагава растворился, как сахар в кофе, и его здесь не стало. Был содрогающийся от слёз обожания, боли и вожделения маленький бледный организм. Дазай позволил ему обнимать себя, ласково поглаживая между вздрагивающих лопаток, Рюноске не мог унять освободительные слезы.        – Прекрасно. Я так не люблю, когда врут, а обыкновенно в тебе столько лжи, но казаться, Рюноске, это не то же самое, что быть. Я оказываю тебе большую услугу, освобождая тебя. Ты можешь не притворяться только со мной, не так ли? Только я знаю, что слабый и дрожащий от слёз комок под моей ладонью – это настоящий ты. Настолько жалкий, что даже в какой-то степени прекрасен в этом. По крайней мере, ты искренен, – медленно, как дым, плыл голос Дазая, клубясь у ушей, звуча размеренно и спокойно, в чем-то даже умиротворяюще, рассеивая звучанием боль, – очень хорошо, – заключил он, – это выглядит так правильно. Я сразу заметил это внутри тебя, как бы ты не старался скрыть. Мне хотелось сделать тебе больно, хотя я и знал, что ломать внутри почти нечего. Всё это лишь шелуха и когда она осыпается – вот как ты выглядишь.        Он говорил ласково, каждое слово отдавалось в голове набатом, Рюноске, лишь прикрыв глаза, сильнее жался к нему, утопая в собственных слезах. Дазай легонько шлепнул его по спине, выбрался из объятий и опустился на корточки, поравнявшись с ним, взял его лицо в ладони, побуждая открыть глаза и, облизнув пересохшие губы, произнес, глядя максимально внимательно:        – Расскажи, что ты чувствуешь?        Рюноске смотрел прямо в лицо своего учителя, словно это было лицо бога, расфокусированным умоляющим взглядом. Его щека была измазана в собственной крови, ресницы влажны и остры от слёз. Это был миг, когда ему было труднее всего, чтобы не пуститься в беспрестанные мольбы о близости. Но он знал, что Дазай ждёт совсем не этого. Голос прозвучал тихо и надтреснуто:        – Это совсем другая боль, Дазай-сан. Она глубже и полнее, чем если бы порезы успели зажить. Я выдержал бы и большее, если бы Вы сочли нужным дать мне это. Я с благодарностью принимаю боль от Вас, пусть она и обжигает меня, я знаю, что она важна. Я стану сильнее научившись терпеть её, и Вы сможете гордиться мной.        – Рад, что ты так хорошо понимаешь это, Рюноске. Сегодня у нас с тобой ещё всё впереди, я покажу тебе и другое. Но как же твои слезы, а? Разве не боль вызывает их? Притворно удивляется Дазай – он знает, что слезы имеют очень мало отношения к физической боли, причиненной им, но хочет посмотреть и послушать. Акутагава опускает глаза и на одном дыхании сбивчиво шепчет:        – Они не от боли, мне сложно сдерживать себя, чтобы не прикасаться к Вам. Мне трудно вынести, что Вы так близко, а я не могу даже дотронутся до Вас... Прошу Вас, не заставляйте меня продолжать.        Дазай удовлетворенно улыбнулся и потрепал его по волосам.        – Хорошо, ты итак рассказал всё, что нужно, не буду тебя больше мучить, как бы это ни было приятно. Чего же тогда тебе хочется? Скажешь мне, чтобы я мог это исполнить?        Улыбка играла на лице Дазая – и речи не было о прекращении мучений, – это была такая игра, в которой он заставлял его говорить то, о чем прекрасно знал сам. Знал, но очень любил слушать.        – Эй, если ты так и будешь молчать, я не смогу понять, что тебе нужно!        Протянул он почти обиженно. Это было хуже любых пыток, особенно учитывая, что без взаимодействий сознание чуть возвращалось, ни капельки не влияя на необходимость близости. Он знал, что на самом деле это приятное чувство, стоит только снять собственные зажимы и позволить рту говорить. Контроль в руках Дазая всегда уносил его в мягкие волны боли и наслаждения. Стоило лишь расслабиться и становилось легко: подчиняться чему-то сильному, просто отдаваться ощущениям, проживать их и чувствовать, позволять ситуации случаться. В голове оставалось одно: вот бы не было никакого "после".        Рюноске выгнулся и задрожал всем телом, когда тонкая рука сомкнулась на пылающем желанием органе.        – Дазай-сан, пожалуйста, умоляю Вас!        Он исступленно толкался бедрами вперёд, задыхаясь.        – Так намного лучше, я думал, усну, дожидаясь ответа. Но хотелось бы немного конкретнее, скажешь?        – Пожалуйста, я хочу, чтобы Вы вошли в меня! Я умоляю!        Сильные руки сжали его талию и развернули, толкнув в спину так, чтобы он оказался на коленях. Дазай развел тонкие бедра ученика шире, и выдавил немного смазки себе на пальцы. Он никогда не уделял слишком много времени подготовке, когда овладевал им. Ему нравилось слушать, как Рюноске кричит от боли, Дазай ввёл в него сразу два пальца, чтобы всё произошло быстрее. Акутагава едва слышно всхлипнул и дернулся чуть вперед, но другая рука учителя крепко удерживала его на месте. Он разводил пальцы внутри и разворачивая их, наблюдал, как бледный тонкокостный мальчик извивается, издает тихие сладкие стоны, вперемешку с попытками позвать его по имени и еле различимыми мольбами, под его рукой. Контроль над Рюноске распалял желание, он уже снова был твёрд и готов. В момент очередной фрикции изящного тела, Дазай вынул пальцы и резко вошёл во всю длину. Звонкий крик боли пронзил душу до самого дна, Дазай обожал этот момент больше, чем все другие, прикрыв глаза от переполнявших его ощущений, он схватил Рюноске за волосы и начал припечатывать к себе.        Рюноске казалось, что его разорвало напополам. Он всегда кричал от боли в самом начале, но также всегда и ждал её. Потому что Дазай научил его, и теперь она ассоциировалась у него с близостью, но обычно учитель тратил немного больше времени на то, чтобы подготовить его. Сегодня Дазаю хотелось максимальной жестокости. Нужно было догадаться, он так спешил оказаться здесь. Нельзя было позволять живому разуму очнуться, и сегодня Дазай помогал. Под ребрами сладостно ныло от того как яростно он вбивался в него, как тянул за волосы. Боль обжигающими волнами отдавалась во всём теле, с каждым толчком отдаваясь эхом удовольствия. Дазай был везде: его тяжёлое дыхание, его руки, его запах. Самое желанное и самое до невыносимого прекрасное чувство дарила эта уничтожающая, болезненная близость.        Лезвие в длинных пальцах вновь рассекло воздух и по бледной спине медленно расползлась широкая полоса. И снова. И снова. На глазах у Рюноске вновь проступили слезы, он кричал, не в полной мере понимая, от стимуляции или от обжигающей боли в рассеченных заново порезах. Дазай буквально вколачивал его в пол, Дазай полосовал его спину, Дазай сжимал его волосы и тянул, казалось, что он заполнил его целиком до кончиков пальцев. Его имя, вырываясь из горла, звонко отражаясь от стен, гремело в ушах.        – Можешь кончить, если будешь в состоянии.        Низкий медовый голос прогудел со всех сторон, тяжелая рука разжала волосы, опустилась на бледную спину ровно туда, где рдели свежие порезы, и пригвоздила его тонкое тело к земле. Темп толчков резко ускорился, заставив Рюноске заскулить. Боль снова изменилась, кровь на спине смешивалась с потом и подсаливала раны, став саднящей, как укусы огромного насекомого.        Что было точно, так то, что Акутагава умел терпеть боль. Но когда боль исходила от учителя, который одновременно даруя её, доводил его до предоргазменного состояния, все ощущения становились невыносимо яркими. Он плакал в голос и едва притронувшись к себе, кончил, совершив пару движений. Дазай с тихим выдохом подошёл к финалу чуть позже, горячее семя разлилось внутри бессильно обмякшего бледного тела, и он отпустил Рюноске.        – Мы ещё не закончили на сегодня, даже не думай расслабляться. Тем более, что ты должен ещё мне все рассказать, – скомандовал он.        Дазай потянул обессиленного юношу за запястье, призывая подняться. Опираясь на ладони, Акутагава заставил себя сесть.        – Хочешь сказать, что у тебя уже кончились силы? Так быстро? Впрочем, ты меня не удивляешь.        Дазай позволил себе немного полюбоваться кровью стекающей с пальцев, прежде чем вытереть её салфетками, поправил одежду и сел напротив Рюноске по-турецки. В тусклом свете, проникавшем сквозь дыры, предназначенные для окон, его лицо прямо таки светилось, можно было даже подумать, что он чуть раскраснелся. Прямой взгляд источал самый живой интерес, на который он только мог быть способен.        – А теперь, расскажи мне, как это было для тебя?        Акутагава бросил короткий взгляд на Дазая и тут же начал внимательно изучать пол. Осталась лишь боль, туман в голове, сладкая истома внизу живота и дрожь где-то в районе солнечного сплетения, которая рассеивалась, достигая каждой клеточки тела, словно круги на воде. Он не старался прогнать эти ощущения. Чувствовать телом и немножко той частью его души, которая принадлежала только лишь этому человеку было спасением, которое давало возможность не думать о произошедшем. Он всегда до последнего ею пользовался. И он мог рассказать, пусть даже голос и охрип от крика.        – Я уже говорил, не зажившие раны ощущаются совсем по-новому. Они как будто глубже, почти как сквозные. Когда на них попадает пот, они становятся похожи на укусы огромной осы. Да, точно, именно так, укус гигантской осы, пронзившей своим жалом всё тело насквозь и выпустившей в него яд.        – Замечательно, я уверен, этот опыт будет очень полезен тебе. И что, неужели ты не испытываешь ничего, кроме боли? И как же она действует на тебя?        – Она делает всё ярче и четче. Это не похоже ни на что другое, Дазай-сан, – он не был уверен, хочет ли говорить, но знал, что Дазай хочет обязательно услышать всё, потому продолжил, – ещё я испытываю дрожь. Когда Вы делаете это, и Вы так близко… Боль становится другой. Я могу связать её с Вами, как Вы мне и советовали. Думаю, это сделает меня сильнее. Вы делаете так, что боль становится приятной и я смогу использовать её. Это не может не помочь мне.        – Чудесно! Ты стал намного откровеннее с момента наших первых занятий. Это мне нравится и будет очень полезно для тебя самого. А теперь я хочу осмотреть раны, ложись на живот.        Рюноске послушно опустился на согретый теплом его тела пол. Дазай склонился над ним внимательно разглядывая багровые полосы. Акутагава инстинктивно дернулся и прикрыл глаза от смешанных ощущений: болезненности лёгкого прикосновения учительской ладони к своей спине и от мучительного восторженного трепета, из-за взаимодействия с ним.        – Да, именно об этом я и позабочусь сегодня. Когда тебе больно, в первую секунду ты совершаешь толчок в противоположном от источника боли направлении. Это естественно, с этим ничего не поделаешь. Твой организм думает, что ты в опасности. Он хочет тебя защитить, конечно. Но дело в том, что если тебя начнут пытать, убежать будет невозможно. Я хочу познакомить тебя с этими ощущениями, так, если ты, конечно, выдержишь, а не среагируешь предсказуемо скучно, тебе будет проще пережить настоящие пытки. Поэтому я хочу, чтобы ты завел руки за спину.        – Да, Дазай-сан.        Рюноске хотелось сопроводить своё действие речью. Сделать хоть что-то, чтобы немного разговорить учителя, пусть это и было запрещено. Но Дазай был безмолвен, было очевидно, что он планировал для него что-то намного интереснее, чем этот сознательный акт неповиновения. Рюноске ничего не оставалось делать, кроме как сложить руки за спиной. Длинные, словно паучьи лапки пальцы, резво перетянули их веревкой. А после проделали то же самое с лодыжками, заставив его тихонько выдохнуть, уносясь вслед за болезненно сжимающимся комком в груди.        Дазай усадил его на колени, связал путы на ногах и руках между собой, так чтобы он не мог двигаться. Всё это он проделывал скоро и молча. Это было непривычным. Тем более он раньше никогда не использовал фиксацию, ему нравились естественные реакции Рюноске, и он всегда предпочитал видеть только их.        – Я принесу кое-что новое, не шевелись и не оборачивайся.        Как будто бы он мог. Боль не помешала бы, но он был связан так, что даже слегка дёрнуться было бы затруднительно. Стук каблуков звучал дальше в соседнем помещении. Шорох песка и пыли на полу, более грузные гулкие шаги дали понять, что учитель принёс что-то тяжёлое. Капельки воды брызнули на спину и пол словно крошечный залп летнего ливня и обожгли раны необычайно остро. Рюноске чуточку дернулся от того, как это было болезненно.        – Вот, поэтому ты и связан. Контролировать себя в данных обстоятельствах ты не сможешь, а мне не улыбается гоняться за тобой по подвалу. Я хочу, чтобы ты прочувствовал всё, что необходимо. А ещё я хочу узнать, почему всё это время ты никак не попытался пресечь мои действия? Мне совершенно понятно, что ты бы не смог, но вот почему не было даже попытки... Это интересно. Я думаю, боль может помочь тебе стать чуть более разговорчивым. Тем более, что она будет новой, – закончил тот почти что весело.        Рюноске похолодел и сжался внутри. Он не должен говорить. Ни в коем случае. По всем возможным причинам говорить было нельзя. Он не хотел и не был готов, он должен был выдержать это, иначе Дазай бы не говорил всё, что сказал раньше.        Воздух за спиной со свистом рассекло, словно взмахнули саблей. Испугаться он не успел – удар прибил его к коленям, заставив сжаться в комок, дыхание перехватило. Он закричал так пронзительно, что эхо пронеслось по сквоту и ему заложило уши. Эта боль была такой сильной, что она не могла давать освобождение и анестезировать. Наоборот, она словно крюком выдернула и оголила его сознание, как открытый полыхающий нерв, раскрывая пронзительно мерзкий и убийственный стыд. Он был здесь. Это был он. У него было завтра и было также сейчас – и они были связаны. Он сжал кулаки и зарычал сквозь стиснутые зубы. Новый удар.        – Нет!!!        Он инстинктивно дёрнулся и попытался перекатиться на спину, чтобы прекратить это, но нога учителя резко опустилась на его поясницу и с силой надавила.        – Я знал, что ты слаб, но не знал, что настолько. Это не то, что мне интересно. Знаешь ли, мне даже как-то жалко твоих врагов, которые станут тебя пытать… Нужно было тебя к чему-то позорно привязать, чтобы ты не так жалко смотрелся. Я верю, оказывается, в твои возможности куда больше, чем ты этого заслуживаешь. Закрой свой рот, если не можешь ответить на мой вопрос и научись терпеть.        Ещё два удара. Тонкая маленькая змея, зубы которой располагались по всей длине туловища, вырастая прямо из него, вгрызались в податливое мягкое для неё тело – вот как это ощущалось. Слёзы валились градом, глаза застилала пелена ядерной смеси боли и стыда, тело била мелкая холодная дрожь. Хотелось вырваться и убежать.        – Нет!!! Прекратите!!!        Удары посыпались с новой силой.        – Мне скучно, Рюноске, – равнодушно пожаловался учитель, голос которого был бесцветный, обделённый эмоцией, несмотря на то, что за слова обжигали уши юноши не хуже розги, – ты отвратителен в своей слабости, даже учитывая её органичность, ведь иначе тебя и воспринимать-то невозможно. Мне не хочется пороть тебя, Рюноске, мне скучно, но все-таки придётся. Ты скажешь мне, понимаешь? Это не закончится, пока ты не скажешь, – почти ласково заканчивает он и вновь поднимает руку.        Удары продолжались, скорость их увеличилась, спину пронзало и жалило, глаза застилало красным, кровь стучала в ушах, а сердце билось, словно в агонии, боль и стыд рвались наружу с криками и рыданиями. В голове стучало: "беги!", и он рвался вырваться, словно в припадке, умоляя Дазая прекратить.        – Ты знаешь, как остановить это. Мне до омерзения не интересно слушать твои мольбы.        Он наклонился прямо к раскрасневшемуся мокрому лицу Рюноске, в глазах его весело играл лихорадочный блеск.        – Скажи, почему ты не прекратил это раньше, и я перестану, – почти доверительно шепчет он ему на ухо.        На раздражающее молчание, которое вязко заполнило собой пространство, он молча ответил, нарушив тишину свистом ивовых розг, с оттяжкой нанося удары внахлёст по кровоточащей спине и ягодицам Рюноске. Сквозь пронзительное рыдание сжавшегося у его ног комка, бывшего когда-то молодым юношей, Дазай наконец различил то, что почти приласкало его слух, разлилось будто бальзам – признание, и после налилось в нём раздражающей почти до боли скукой и разочарованием, он хмыкнул, вновь осознавая своё превосходство в пытках. Это всё ещё оставалось непреложной истиной, как бы Дазай не пытался научить Акутагаву обратному: не было никого, кто не заговорил бы под рукой Дазая Осаму, и он рассмеялся бы от такого забавного и омерзительного каламбура, однако лишь сухая улыбка тронула его губы.        – Я люблю Вас, Дазай-сан! Прекратите это, я не могу больше!        – Вот ты и доказал мне в очередной раз, какой ты слабый на самом деле, – проговорил Дазай, разбивая слова на слоги, – тебе нельзя попадаться в руки врагов, ты сломаешься буквально в первую же секунду. Омерзительно, как внешность так прекрасно сочетается с внутренним, Рюноске. Ты заслуживаешь только хорошей порки, пожалуй, остальное будет слишком для тебя.        Почти эмоционально, почти заботливо произносил Дазай, – по крайней мере, так слышал Рюноске, своим ускользающим остатком сознания, прекрасно понимая, что ошибается, – припечатывая каждую фразу новым ударом. Голос Рюноске охрип от непрекращающегося крика.        – Это всего лишь солёные розги, слабак, – продолжал Дазай, не до конца понимая от чего хочется говорить, то ли пытаясь что-то ещё донести до сжатой до предела пружины у ног, то ли от обуздавшей его скуки, – так воспитывают детей. Ты, Рюноске, мелкий несдержанный ребёнок, которому хочется поболтать о своей влюблённости, а не слуга мафиози. Твои жалкие слёзы и эти глупые попытки сбежать — позор всем моим усилиям над тобой. Ушам больно, как мерзко ты воешь.        Колени Рюноске сжались, мочевой пузырь не выдержал и, прежде чем потерять сознание от боли, он с невыносимым осознанием своей ничтожности, почувствовал, как по ногам побежала теплая влага, и под ним разлилось темное мокрое пятно.        Он пришёл в себя уже на заднем сидении учительской машины. Дазай был спокойным и непроницаемым, его можно было сравнить с океаном в моменты полного штиля после отбушевавшего шторма. Он не обратил на Рюноске никакого внимания, так же, как и всегда. Скорее всего, если бы Акутагава не отключился, возвращаться домой ему пришлось бы самому. Спина и ягодицы горели, словно на них вылили чайник кипятка. Тело не слушалось и контролировать его не хотелось совсем. Подавленность опустилась на Рюноске каменной глыбой, накрывая его сильной опустошающей апатией. Он даже не замечал, что слёзы не останавливаясь катятся по лицу, и уже образовали на сидении влажную лужицу. Лёжа в позе эмбриона на заднем сидении дазаевской машины он медленно по крупицам осознавал каждую секунду произошедшего.        Дазай заглушил двигатель, и вышел, ожидая, что Рюноске последует за ним. Но тот остался лежать. Тогда Дазай подошел к двери сам, открыл её, и с вычурной дружелюбностью в голосе, с которой он часто разговаривал, когда не мог найти подходящую, произнёс:        – Тебе нужно какое-то особенное приглашение, Рюноске, или ты пытаешься намекнуть, что тебя необходимо взять на ручки?        Слова учителя достигли ушей Рюноске, но он не шевельнулся. Он попробовал, но тело не слушалось.        – Уму непостижимо, Рюноске, что ещё выдумаешь? Я-то ехал, прибывая в уверенности, что хоть тень выносливости преследует твоё тельце.        С этими словами Дазай взвалил его на плечо, совершенно не задумываясь об удобстве лежащего, словно гнилой мешок риса, и слегка пружинистой походкой, в два счета достиг крыльца, и позвонил в звонок, напевая под нос незамысловатую мелодию. Дверь открыла Акутагава младшая, которая тут же изменилась в лице.        – Боже, что с ним такое?!        Рубашка на его спине пропиталась кровью, сложно было понять, что его раны не смертельны, не зная, где они были получены.        – Как оказалось, Гин-тян, твой брат абсолютное ничтожество, он не в состоянии выдержать даже ерундовые испытания для детей, – весело отчеканил Дазай, подкинув Рюноске на плече, на губах его играла почти что трогательная улыбка, – молитесь всем богам, чтобы он не попался в руки врага, потому что при первых же пытках он выболтает всё, о чем будет знать.        Дазай подкинул Рюноске на плече, и, обратив взгляд к небу, вновь промурлыкал под нос мелодию, запомнившуюся ему сегодня в машине. Потом он медленно перевёл взгляд на Гин, посмотрел ей в глаза, и серьёзно продолжил, без тени улыбки и излишней дурашливости, от чего по спине девушки пробежала стая противных мурашек:        – Неуверен, что не должен сообщить об этом Огаю. Хотя... Пусть катится ко всем чертям, он не заслуживает лучших сотрудников, чем этот жалкий брусок бревна, неспособный к какой-либо концентрации. Передай Рюноске, что я умываю руки и больше не собираюсь возиться с ним.        С этими словами, он сбросил его с плеч на крыльцо, как непосильную для него ношу, хотя секунду назад игрался с ним как со спичечным коробком, улыбнулся оцепеневшей от шока девушке, развернулся на каблуках и ушёл, прошелестев полами плаща. Для него осталось неизвестным, как исказилось от ужаса лицо Гин Акутагавы, заметившей, что её брат всё это время находился в полном сознании.