Пять привычек

Один

Дилюку было плохо. Глаза нещадно слипались и были суше пустынь Натлана, будто два Пепельных моря в обрамлении алого пожара ресниц. Слегка пробирал утренний холодок после горячего удобного гнезда постели, заставляя пальцы на ногах озябливо поджиматься. Тепло кровати так манило к себе, но он достаточно ответственный и взрослый. У него была работа, которую нужно выполнить. Даже несмотря на то, что вчера они с Альберихом носились по городу пол ночи, выслеживая какую-то сволочь, решившую, что подмешивать яд в муку на мельнице в Спрингвейле очень весело, его прямых обязанностей это не отменяло. Впрочем, это было приятно. Отравитель был вдавлен лицом в грязь между виноградных кустов, заперт в пустующем отделении погреба, а две ищейки отрубились в разных спальнях на втором этаже. Поэтому Дилюка вообще не удивляет, когда дверь его комнаты открывается, и в проёме появляется заспанный Кэйа с отпечатком подушки на лице, в криво натянутой повязке и с закрытым глазом. Он безошибочно и уверенно идёт прямо к сидящему перед зеркалом Дилюку и, остановившись ровно в одном шаге за спиной винодела, требовательно вытягивает руку. Скорее машинально, чем действительно думая, Рагнвиндр вкладывает в ладонь гребень, и Кэйа принимается за его волосы. Волосы Дилюка по утрам всегда были кошмаром. Это был не просто хаос, это было необузданное и свирепое существо, готовое накинуться на каждого, кто посмеет притронуться, даже если это непосредственно обладатель этих самых волос. Единственным исключением всегда был Кэйа, терпеливо и аккуратно уговаривающий этого монстра принять прилежный, аристократический вид. Это началось так давно, когда Кэйа жил у них всего ничего и, разбуженный ругательствами Дилюка, точно так же появился в дверях, отобрал у мальчика расчёску, пихнул на стул и велел заткнуться и не дёргаться. Дилюк был готов к боли и длительным пыткам, но через пять минут волосы уже аккуратно завязывались лентой в хвост, мягкие, шелковистые и совсем не запутанные. Потом это стало привычкой. Но вот сейчас, спустя столько лет… Ладно, Дилюк даже если бы очень сильно хотел, ни за что бы не остановил Альбериха сейчас. Вообще, удивительно, что тот оказался здесь, учитывая характер их нынешних отношений и постоянное недоверие друг другу, скользившее в каждом слове. Хотя, возможно, причиной было то, что Кэйа так и не проснулся до конца. Дилюк был без понятия, как он это делает, но у Альбериха была удивительная способность досыпать остатки сна, пока он занят бытовой утренней рутиной, в которую раньше входило и расчёсывание алой гривы, в том числе. Видимо, знакомая обстановка благотворно (для Дилюка) повлияла на спящее сознание, избавляя винодела от ненужной боли и потраченных нервов с утра. Ещё забавно было то, что Альберих всегда просыпался именно тогда, когда просыпался Дилюк, и сонным чудовищем вваливался в комнату, протягивая ладонь для расчёски. В детстве Дилюк думал, что это потому что между ними есть особая невидимая связь, и они очень хорошо друг друга чувствуют. Лет в пятнадцать Кэйа сознался, что у него просто хороший слух, а Дилюк никогда не обременял себя необходимостью быть тихим с утра. Стоит ли говорить, что сердце Дилюка было разбито, несмотря на все уверения Кэйи, что они действительно имеют очень сильную связь друг с другом? Тёмные пальцы аккуратно разделяют прядки, методично проходятся гребнем, отделяя готовые, расчёсанные от хаотичных и воинственных. Это приятно. Это очень приятно, особенно в те моменты, когда Кэйа отделяет новый локон, легонько касаясь кожи головы. Дилюк позволяет себе прикрыть глаза и раствориться ненадолго в этой заботе, наивно разрешая себе помечтать, что всё совсем как раньше, и этих ужасных лет никогда не было. Сейчас они спустятся вниз завтракать, Кэйа, наконец, проснётся окончательно, отец погладит их по головам, когда будет проходить мимо к своему месту за обеденным столом. Они обсудят свои забавные сны или планы на день, а потом унесутся навстречу приключениям храбрыми рыцарями, у которых вся жизнь впереди, а безвыходных ситуаций не бывает. Но увы. Жизнь такая, какая она есть. И в реальность возвращают внезапно замершие руки с алыми волосами в них. Дилюк не понимает причину остановки и неохотно открывает глаза, вопросительно глядя через зеркало в синий зрачок. Кэйа проснулся. Проснулся и, видимо, сам не ожидал себя здесь увидеть. Дилюк видит замешательство, вину и смущение во взгляде: словно вора поймали на месте преступления. Но Дилюк любит, когда дела доводят до конца, поэтому берёт ленту, которую использует сейчас, и протягивает себе за спину через плечо. Кэйа немного неуверенно берёт ленту в руки, будто в ожидании, что его сейчас выгонят, но Дилюк молчит. Он может представить, что чувствует Альберих сейчас, ибо Дилюк всегда очень трепетно относился к своему личному пространству, а такое вторжение могло быть расценено как грубое нарушение границ. Но нет. Дилюк не злится. Лента заботливо ложится на волосы, окончательно подчиняя алого зверя, и Кэйа неловко отходит. — Ты не закончил, — останавливает Дилюк уже попытавшегося слинять Кэйю. — Что? — сиплым со сна голосом переспрашивает Альберих, всем видом показывая, что он желает испариться как можно быстрее, и вообще сожалеет, что появился на пороге. — Ты не закончил, — повторяет Дилюк и смотрит. Кэйа, который не смущался ни от похабных, откровенно пошлых высказываний и действий в свой адрес от незнакомых людей на улице и в тавернах; Кэйа, который давным-давно похоронил выражение уязвимости на своем лице под маской расслабленного дружелюбия; Кэйа, которого смутить было почти нереально ни в детстве, ни тем более сейчас, стоял со взглядом потерянного щенка и постепенно краснел. Все ещё не веря ни одному слову или жесту Дилюка, он осторожно возвращается обратно тому за спину и обхватывает прохладными ладонями щёки винодела. Дилюк привычно откидывает голову назад и ждёт, вглядываясь в сомневающийся взгляд склонившегося над ним Альбериха. Чуть приподнимает брови, побуждая к действию, и получает то, чего хотел: лёгкий поцелуй в лоб. В голове моментально всплывают картины, как Кэйа делал так тысячу раз, зажимая лицо надутого, но так этого жаждущего Дилюка, в ладонях, осыпая всё лицо мелкими быстрыми поцелуями, призывая краску к щекам будущего винодела, чтобы потом искристо рассмеяться и ускакать вниз, делая вид, что ничего не произошло. Когда они стали старше, Дилюк стал более требовательным и не отпускал, пока не получал свою законную порцию утреннего счастья. Дилюк кладёт руку поверх ладони Кэйи на щеке, останавливая попытку бегства, и Альбериху приходится продолжить. Всё по правилу, негласно установленному в пятнадцать. Он двигается чуть дальше, оставляя тёплый след губ на кончике носа с веснушками и замирает вновь. Дилюк видит расширившиеся зрачки и чувствует дыхание чаще обычного. — И? — подбадривает винодел на последнее действие. Кэйа все ещё сомневается, и Дилюку приходится протянуть руку вверх, положить ладонь на синий затылок и приблизить, чтобы можно было дотянуться до губ поцелуем, совсем невесомым, лёгким и нежным. Простое касание губ, быстрое и невинное, но заставившее сердца обоих работать усерднее. Дилюк отпускает синюю макушку и позволяет Кэйе, наконец, сбежать, очаровательно смущаясь. Ещё несколько минут винодел сидит на месте, запоминая ощущение. Весь день с его лица не будет сходить едва заметная, но такая искренняя улыбка.

Два

То, из-за чего оба всегда любили ту судьбу, которую выбрали, ну, до тех событий — так это опьяняющее чувство адреналина и особой власти над жизнью, своей и чужой, когда искусно парируешь выпады мечом, выискиваешь слабые места, чтобы ударить именно в них, расставляешь красивые ловушки, в которые враги попадаются с наивной лёгкостью, и заканчиваешь бой, чувствуя почти эйфорию от того, как ярко течёт жизнь по венам. И, безусловно, это чувство надёжной опоры в лице друг друга, когда ты знаешь не просто головой, а чувствуешь нутром, что сзади прикроют, предупредят об ударе сбоку и подскажут как повернуться, пьянило ещё больше. Но они поменялись. В глубине остались всё теми же, но поверх нацепили новые умения и приемы, а иногда и маски, необходимые для других. Не говоря уже о том, что кое-кто теперь тоже имеет Глаз Бога. Поэтому Дилюк удивляется, когда слышит беззаботный смех и подбадривающие реплики, которые Альберих наверняка использовал, чтобы повысить уверенность своего отряда во время боя. Поэтому Кэйа хмурится от неожиданности, когда видит, как стиль Дилюка претерпел некоторые изменения, делая мечника более независимым, а некоторые приёмы Кэйа видел у людей с другого конца света, пока они с его настоящим отцом искали то самое место под названием винокурня «Рассвет». А ещё те события определённо наложили на них отпечаток. Больше, конечно, на Дилюка в данном контексте. Поэтому, когда бой был окончен и волна адреналина поутихла, Кэйа почувствовал на себе цепкий алый взгляд, скачущий по всему телу, выискивающий повреждения. Эту привычку винодел приобрел ещё давно, во времена того, когда был капитаном. Внимательно и быстро оглядывал отряд, подмечая ранения и раздумывая над дальнейшими действиями ради максимальной эффективности и безопасности всех. Ведь иногда из-за азарта или болевого шока люди не чувствовали даже открытых переломов, и эта забота ложилась на плечи главного. Но сейчас был немного другой случай. А ещё Кэйа, отлично помня эту привычку и беря в расчёт некие события, прикрывал рукой грудь. — Убери руку, — буквально рычит Дилюк, подскакивая моментально и выглядя при этом так угрожающе, словно не позаботиться пытался, а убить и растерзать на месте. — Всё в порядке, просто царапина. Дай мне аптечку и через две минуты мы можем отправляться. Всё нормально, Дилюк. Всё действительно в порядке. Это правда лишь царапина: неглубокая, та, которая заживёт через два дня при правильном уходе. Просто место очень и очень неудачное: то самое, куда Дилюк воткнул нож умирающему отцу. Кэйа знает, что пока винодел не видит, всё в порядке, и именно поэтому ему нельзя показывать. Чего не видишь — того не существует. — Убери руку. — Всё нормально, Дилюк, просто царапина. Кэйа отходит на столько же шагов, на сколько Дилюк к нему приближается. — Убери руку! Кэйа уже придумал как отвлечь винодела, он уже открыл рот, чтобы начать говорить, всё ещё двигаясь спиной вперёд, но природа вмешивается в его планы, подбивая его камнем под коленку, вынуждая неловко взмахнуть руками и неожиданно сесть на этот самый подвернувшийся валун. Ну и да. Взмахнуть руками. Обеими. Лицо Дилюка из агрессивно настроенного с безжалостным чувством заботы искажается от ужаса и бледнеет. — Дилюк, всё нормально! Это просто царапина! — пытается успокоить Кэйа, хотя это заведомо гиблое дело. Дилюк его уже не слышит, поэтому Кэйа расслабляется, позволяя ему делать то, что ему нужно, чтобы успокоиться: рухнуть на колени между ног капитана, трясущимися руками расстегнуть рубашку, обнажая место ранения. Теми же нервными ледяными пальцами достать небольшую походную аптечку. Обработать, удалить грязь, предотвратить заражение, тщательно проверить, что царапина действительно неглубокая, и, наконец, налепить особую самодержащуюся ткань с резким алхимическим запахом целебных зелий. Можно было обойтись просто этой тряпицей, потому что она и сама по себе неплохо обеззараживала, за что каждый рыцарь, да и простой человек, во всём городе сказал огромное спасибо Сахарозе, что придумала вещицу, позволяющую быстро и безболезненно устранить последствия внезапных ранений. Кэйа смотрит, как Дилюк все ещё держит ладонь поверх ткани, слушая биение сердца пальцами и хмуря брови, и капитан мягко перебирает алые локоны, когда всё ещё не доверяющий ничему винодел прислоняется ухом к груди, обхватывая руками за талию, словно пытаясь удержать на месте и влезть в грудную клетку, чтобы убедиться, что сердце работает. Кэйа ждёт, пока его паника закончится, попутно разглядывая самого Дилюка и вспоминая моменты боя, чтобы выяснить, не ранен ли он сам, но винодел, помимо самостоятельности в своих путешествиях, научился ещё и осторожности. Это радовало. Задница немного начинает затекать от сидения на холодном твёрдом камне, но Кэйа терпит. Это не так уж и много ради успокоения чужих нервов. Ещё, как бы сильно его не напрягала такая бурная реакция на незначительное ранение, это всё же было приятно и позволяло Кэйе допустить хотя бы ненадолго, что он всё ещё важный человек для Дилюка. Постепенно дыхание восстанавливается и ледяные пальцы становятся своей нормальной, чуть обжигающей температуры. Дилюк немного напрягается, когда окончательно осознает себя, но все равно выглядит убеждённым в правильности своих действий. И тогда, когда всё же отстраняется, выпуская Кэйю из своей хватки, и тогда, когда берётся за подбородок, заставляя встретиться взглядом. — Не смей, — голос слегка подводит Дилюка, но он упрямо продолжает, — не смей бросать меня и умирать так рано, ты понял? Мы умрём в глубокой старости, ругаясь на винокурне из-за мелочей, пока ты таскаешь мое вино. Ты понял меня? — он почти неощутимо встряхивает его. — Не смей умирать так рано. — Я понял, — кивает Кэйа с такой искренностью, на которую вообще способен, — но только если ты сделаешь то же самое для меня. Они серьёзно кивают друг другу. Оба понимают, что давать обещание будет бессмысленно, потому что миру будет глубоко плевать на подобную договорённость. Но они безмолвно обещают друг другу быть осторожнее.

Три

У Кэйи было много раздражающих привычек, которые Дилюк не переносил. Иногда, когда отвлечься совсем не получалось, он втихую, в основном от Дилюка, выкуривал несколько сигарет. Винодел всё ещё холодно относится к Розарии в основном из-за того, что она и была тем, от кого Кэйа получил эту идиотскую привычку. Справедливости ради, Розария никогда никого не совращала с пути истинного и просто поделилась сигаретой, когда Альберих попросил. Ещё он отвратительно часто мелькал в таверне. Дилюк мог бы понять, если бы тот напивался до состояния слайма, правда, в таком случае Дилюк не мог бы никогда избавиться от презрения, но он бы понял. Ему в общем-то было всё равно, когда, находясь в какой-то компании, Альберих заказывал непомерно много алкоголя. Нет. Самое раздражающее — он никогда не пил действительно много, потому что это была часть его работы. Кэйа отлично умел выглядеть пьяным настолько, что даже Дилюк, перевидавший неизмеримо много людей разной степени пьянства, иногда не мог отличить, когда Альберих действительно пьян, а когда притворяется. Как выяснилось намного позже, намного намного позже, Кэйа почти не пьянел. Да и не пил столько, чтобы опьянеть. Максимум, насколько помнил Дилюк, Кэйа позволял себе одну бутылку, медленно распитую вместе с Розарией, и никогда больше. Дилюк так злился, неосознанно выставляя Альбериха пропащим алкоголиком, когда отказывал ему в обслуживании из-за… обиды. Вообще, Дилюк даже не осознавал этого, пока Кэйа проницательно не ткнул его в это носом, мимолётно бросив какую-то фразу в разговоре. Абсолютно незапоминающуюся для других, но врезавшуюся в память Дилюка. Да, ему было обидно. После длительных размышлений на эту тему, всё же предопределил для себя Дилюк. Потому что все, все приходят в его таверну, чтобы расслабиться. Алкоголь делал их искренними, показывал желания, которые люди прятали, и выпив немного, решали, что могут показать, чего им на самом деле хочется, ведь все остальные вокруг спишут это на действие алкоголя. Все. Кроме Кэйи. Дилюк знал почему: потому что это всё ещё часть работы. Но всё равно было невыносимо обидно снова видеть ложь прямо у себя под носом. Сейчас, немного успокоившись, винодел стал несколько терпимее к поведению Альбериха в таверне. Возможно, просто время смягчило его боль. Об этих неделях терзаний Дилюк вспоминает, когда видит, как Кэйа принимает бокал вина от заботливой Аделинды, отпивает глоток, посмаковать вкус, и отставляет, чтобы больше не притронуться. Они уютно скучковались втроём на крохотном закуточке кухни, где служанки обычно собирались посплетничать о жизни хозяев и выпить немного непроданного вина. Сам Дилюк стоял и жевал бутерброд, пока Кэйа, болтая о чем-то будничном с горничной, нарезал несочетаемые, по мнению Дилюка, продукты. А вот это уже была горячо любимая Дилюком привычка Кэйи. В отличие от винодела, капитан знал, когда стоит взять паузу в запутанном деле и отвлечься на посторонний, не слишком напряжный процесс, переключая мозги, чтобы они потом сами выдали верное решение. Дилюк особо не задумывался, почему именно готовка. Ему было хорошо, ведь ему всегда требовалось чуть больше ресурсов и из-за вида оружия, которым он сражался, и из-за постоянного контроля элемента, да и просто у них были разные потребности. Дилюк обычно был в восторге от всего, что приносил ему Альберих, уже забывший про еду, зато придумавший решение. Правда, сначала, едва увидев принесенные блюда, Рагнвиндр привередничал и с прищуром спрашивал, съедобно ли это. В основном, потому что, ну, это было странно. Кэйа и без того был со специфическим вкусом, и на еду это тоже распространялось. Он и слова не говорил про еду в доме Рагнвиндров, но когда готовил сам, его вкусы прямо-таки бросались в глаза. Странные вкусовые сочетания дополнились новыми оттенками, когда Альберих случайно наткнулся на заезжего торговца, и в уголочке небольшой полочки на кухне, куда его пускали повара похозяйничать, появилась целая коллекция странных специй. Дилюк всё время шутил, что когда-нибудь Альберих его отравит, с сомнением смотрел на готовую еду, но каждый раз убеждался, что всё получается довольно вкусно. Как-то раз, правда, Кэйа взбесился в край на очередную шутку про отравление и щедро добавил какой-то порошок, спрятав под ломтиком огурца. В общем, тогда Дилюк познал новое значение слов «горячо» и «обжигающе остро». Больше он не шутил. А вот ответ на вопрос, почему готовка, а не любое другое занятие, пришёл совсем неожиданно, когда он и вопрос, собственно, не задавал. Кэйа был дьявольски далеко, а сам он сидел и жарил скудные запасы на всё время потухающем слабом огоньке где-то во влажных и душных лесах Сумеру. Пришёл, внезапно вспыхивая болезненным, на тот момент жизни Дилюка воспоминанием светлого лица Кэйи, и его однажды случайно брошенной фразой, что в тяжёлые времена лучшее, что ты можешь сделать, когда бессилен перед другим — это заготовить себе еды. Дилюк был почти уверен, что это Кэйа выучил из жизни до семьи Рагнвиндров. И сейчас, глядя, как Кэйа деловито оглядывал запасы кухонных шкафов в поисках чего бы ещё такого несовместимого настругать Дилюку в следующий бутерброд, просто из вредности, винодел замечал, как Кэйа машинально проверяет количество запасов, что ещё больше подтверждало его теорию. — Пожелания? — вопросительно смотрит Кэйа, так и не обнаружив ничего такого подлого, потому решился уточнить вкус винодела, — Дилюк? — Сделай поострее, — решает Рагнвиндр, вынырнув из своих размышлений, и, наблюдая, как расползается коварная улыбка по лицу Альбериха, поспешно добавляет, — в разумных пределах. — Распробовал прелести острой еды в Натлане? — интересуется Кэйа под внимательным взглядом, контролирующим степень остроты. Теперь Дилюк тоже немного разбирается в тех цветных порошках на кухонной полке. — Угу, — угрюмо бурчит Дилюк, вспоминая, как едва не выжег себе весь рот, когда не предупредил местного повара добавлять как можно меньше специй. — И ещё в Снежной. Кэйа отрывается от нарезания перчика, чтобы посмотреть ему в глаза. Дилюк видит понимание. Им не нужно говорить, чтобы оба вспомнили выжигающий блеклый плод и адскую желтоватую густую пасту. Дилюк тогда жалел, что вообще когда-то покинул пределы Мондштадта, и всерьёз думал питаться одним хлебом. Просто на всякий случай. — Сахар, — вдруг говорит Кэйа, опуская на подставленную тарелку Дилюка бутерброд, больше похожий на полноценный обед. И на поднятые брови поясняет. — Они могли перевозить взрывчатку в мешках из-под сахара. И поэтому так странно пахло карамелью на местах взрывов. Дилюк, наконец, вспомнил. Они оба здесь, потому что расследовали дело о взрывах. Кэйа расследовал, Дилюк просто поставил перед фактом, что он тоже участвует из опасения, что его собственность пострадает. На самом деле, он просто волновался за Кэйю, хотя его Пиро и дело со взрывчаткой плохо сочетались. — Но мы проверяли, — хмурится Дилюк. — Проверяли, но не пробовали, — замечает Кэйа, и Аделинде приходится строго на него взглянуть, когда он слишком беспечно начал размахивать ножом в таком ограниченном пространстве, — к тому же лишь бегло посмотрели. Кэйа, захваченный новой догадкой, вылетает с кухни, оставляя Дилюка и Аделинду с остатками своих кулинарных изысканий. Дилюк знает, что у него есть достаточно времени спокойно закончить с едой и даже переброситься парой слов с Аделиндой, пока Кэйа смерчем носится по кабинету, доводя свою мысль до законченной и планируя, что и как они будут делать дальше. Вмешаться сейчас значило либо вывести его из себя и получить язвительные, колкие обвинения в свой адрес, либо вообще быть полностью проигнорированным. Через два дня дело было успешно закрыто.

Четыре

Получить Глаз Бога в раннем возрасте — очень круто. Получить Пиро Глаз Бога в десять лет — пугающе для окружающих. Увидеть на коже близких людей ожоги, которые уже никогда не сойдут — слишком рано для десяти лет. Поэтому Дилюк учится осторожности. Всё ещё. Он никогда не закончит стараться контролировать себя лучше, но иногда просто не получается. Поэтому он почти никогда не снимает зачарованные перчатки. — Ну, Дилюк, расслабься, — тихо шепчет Кэйа, спускаясь поцелуями обратно к стоящему члену, блестящему капитанской слюной, — или я настолько непривлекательный для тебя? Кэйа лукавит. Он с приятным теплом в груди, а Дилюк со смущённым румянцем на щеках. Они знают, что винодел считает Альбериха потрясающе красивым и самым удивительным. До того, как их дороги вдруг разошлись, они не решались заходить дальше объятий и глубоких поцелуев. Максимум — взаимная дрочка. Сейчас они тяжело все навёрстывали, и всё, что Дилюк разрешал себе — довести Альбериха до беспамятства от удовольствия, а после ускользнуть в обитую плиткой ванну, избавиться от возбуждения самому, пока Кэйа приходит в себя. А ещё Дилюк познал прелести жизни во время путешествия. Ему повезло, когда его заманила к себе страстная женщина с мерцающим алым Глазом Бога между грудей и сказала расслабиться, ведь на неё, так же как и на него, пламя особо не действует. И он действительно расслабился. Это было…горячо. Это был секс в огне. Буквально. И если с ней это не было проблемой, то сейчас Дилюк был в ужасе от того, что будет, если он действительно потеряет контроль. А тут этот чёрт ещё и перчатки с него стащил. Безрассудный. И глупый. Дилюк в ужасе смотрит на него, когда Кэйа поднимает его руку и укладывает себе на волосы, заставляя сжать и направлять самому, а после опускается на член, утыкаясь носом в алые волосы. Чуть отстраняется, чтобы оставить себе возможность дышать. Пока Дилюк в ступоре, капитан замирает в ожидании. Они обговаривали это. Не один раз. И Дилюк соглашался. И с тем, что Кэйа всегда может затушить вырвавшиеся всполохи с помощью Крио, и что из-за Кли у него уже чуйка на внезапные поджоги, и что благодаря своему элементу он может контролировать температуру своего тела, чем сможет избежать боли. Он даже торчал в лаборатории Альбедо, потом у Сахарозы, заставляя их сделать для него (для успокоения нервов Дилюка) мазь, что сводила любые свежие следы от ожогов почти полностью. И то, что Дилюк на самом деле мастерски контролирует себя, будучи способным без особых усилий создать пламя, которое не обжигает, что считалось очень высокой ступенью в искусстве владения элементом. И Дилюк соглашается со всем этим. Соглашается, но всё равно не может. Понимать головой — это одно, но вот донести до своего сознания — совершенно другое. И Кэйе ничего не остаётся, кроме как выгонять эти страхи постоянной практикой. Поэтому сейчас Кэйа замирает над разгорячённым и возбуждённым больше обычного, стараниями Альбериха же, Дилюком, держит член во рту, изредка подразнивая языком, чтобы напомнить о необходимости действовать. Это было нужно, чтобы Дилюк перестал прятать голые руки от него каждый раз, боясь обжечь. — Кэйа, я не могу, — сокрушённо выдыхает Дилюк и отдёргивает руку подальше от легковоспламеняющихся прядок. — Если я сожгу тебе волосы? Если я обожгу тебя? — Дилюк, — медленно и спокойно говорит Альберих, поднимаясь. Он устраивается на его бёдрах сверху и берёт их члены в руку, — мы же уже обсуждали это… Кэйа замирает, застывая взглядом на маленькой родинке под соском, не останавливая, впрочем, движения рукой. — Кэйа? — Обожги меня, — все ещё задумчивым голосом говорит Альберих и укладывает руку Дилюка себе на бедро, удерживая своей сверху, чтобы не вздумал отстраняться. — Что? Нет. Я не буду этого делать, — заявляет Дилюк, ошарашенно глядя в спокойный глаз. Он, конечно, в курсе небольших мазохистских наклонностей Кэйи, но это уже перебор. Даже если это из разряда «чтобы научить плавать выкиньте обучаемого в центре озера». — Обожги меня, — настойчиво повторяет Кэйа, а потом вдруг склоняется к самому лицу, зажимая члены между их телами, — или я сяду на тебя сверху, засуну твой член себе в задницу и буду двигаться так долго и так мучительно, пока ты не потеряешь контроль и не кончишь со вспышкой пламени, сжигая меня заживо. Кэйа не разрывает зрительный контакт, смотрит в открытый ужас и медленно двигается, заставляя члены скользить. — Впрочем, у тебя не получится, — заявляет Альберих, усаживаясь в прежнее положение и возобновляя работу рукой, — обжечь так, как сейчас, я имею в виду. Когда я спокоен. Когда при мне Глаз Бога. Твоя ладонь не сможет сделать мне абсолютно ничего. Но вот, если ты не сделаешь, я выкину Глаз Бога в окно и выполню свое обещание. Несмотря на то, как это выглядело, Дилюк, в общем-то мог отказаться. Они оба это понимали. Если бы Дилюк сказал: «хватит», они бы закончили, и никакого второго варианта с сожжением не будет, они просто придумают что-нибудь ещё. Так же, как придумывали до этого миллион других вариантов. Кэйа просто надеялся, что сейчас он достаточно убедителен, чтобы заставить Дилюка делать так, как хочет он. И Дилюк ему, правда, верит. Кэйа чувствует, как постепенно нагревается ладонь на бедре, и следит за собственной температурой. Это не особо сложно. Кэйа медленно наращивает темп, слегка двигается, откидывая голову назад. Чувствует, как дыхание Дилюка тоже сбивается, а ладонь помимо нагрева начинает сжиматься на бедре. Кэйа чувствует, что Дилюк близок, да и он сам тоже. Стонет чуть громче, зная, как ведёт винодела от его голоса, и, когда они уже близки, Дилюк выдёргивает руку из-под расслабившейся ладони Альбериха, поднимая в воздух: туда, где нет ничего, что могло бы вспыхнуть. Кэйа раздражённо выдыхает и пережимает им обоим под основание. Дилюк задыхается от такой наглости, и Кэйа тоже выглядит недовольным своими действиями. — Почему? — возмущается Дилюк, пытается двинуть бёдрами, но Кэйа всё ещё придавливает его своим весом. — Потому что ты убрал руку, — злобно шипит Кэйа, — верни обратно. — Нет! — Да. — Нет! — Да, или нам станет очень больно через какое-то время. Они смотрят на свои готовые взорваться члены, и взглядом Кэйа укоряет куда сильнее любых слов. — Так отпусти! — ворчит Дилюк, но из опасения прикоснуться сделать ничего не может. — Так верни руку на место! — Я обожгу тебя! — Я сказал, что нет! — Да! — Нет! Кэйа рычит и закатывает глаза. Иногда ему хочется придушить Дилюка вместе с его упрямством. Но они оба слишком хорошо ориентируются в насилии, чтобы это сработало. Альберих устало сидит, раздумывая над вариантами, пытаясь отодвинуть желание куда подальше, и решает, отступить или подождать ещё. Дилюк как лежал с поднятыми руками, так и лежит. — Сдаёшься? — внезапно каламбурит Кэйа, указывая на поднятые руки, которые, впрочем, тут же складываются на груди. Себя-то Дилюк не обожжёт. Зато это разбавило их гнетущую атмосферу. — Я просто не понимаю, что ты чувствуешь, — всё же говорит Дилюк, и Кэйа становится настолько неподвижным, боясь спугнуть этот момент внезапного откровения, что даже перестает дышать. — Я не понимаю больше, что значат выражения твоего лица. Сначала ты смотришь на меня, а потом с абсолютно тем же выражением смотришь на какого-то типа в таверне, и потом я слышу от тебя, какой он был мерзкий. Или когда ты мило улыбался Беннету, выглядя как обычно, после того, как грохнулся из-за него с обрыва, и потом ходил с трещиной в ребре, но со спокойным лицом весь день. Я не понимаю, когда ты искренний, а когда притворяешься. Дилюк заканчивает свою исповедь. Кэйа, немного отвлёкшийся на смысл его слов, неосознанно расслабляет руку, и они так внезапно и одновременно кончают, что едва не сталкиваются лбами, резко согнувшись навстречу друг другу. Удачно получилось, что Дилюк от неожиданности выставляет руки вперёд, упираясь ими в грудь капитана именно в тот момент, когда контроль покидает его. Вместо привычного огня своих ладоней он чувствует прохладу кожи и видит небольшой пар, образовавшийся из-за их реакций. В бою это могло бы здорово кого-нибудь потрепать, но сейчас, когда он отдёргивает руки, то видит ровным счётом ничего. Гладкая кожа без отметок. — Тебе больно? — всё равно обеспокоенно спрашивает Дилюк, хотя видит, что всё в порядке, — Кэйа? — Мне хорошо-о, — выдыхает Альберих, распластываясь сверху, растекаясь по Рагнвиндру, — и не больно. И сейчас ты не горячий. И твои руки на моей заднице тоже не обжигают. — Что? Дилюк отдёргивает руки, всё ещё чувствуя в них жар, но Альберих укладывает их обратно. — Не горячо, — сообщает Кэйа, и Дилюк успокаивается, — очень приятно. Они восстанавливают силы морально несколько минут, лёжа без желания сдвигаться даже на миллиметр, пока Кэйа не приподнимается, опираясь на локти по обе стороны от головы Дилюка. — Я нашёл решение нашей проблемы, — доверительно сообщает он и осторожно целует, не заходя дальше. Вдруг усмехается от того, как просто всё было, и озвучивает, — нам просто нужно разговаривать во время секса. Раз ты не понимаешь выражения моего лица, я могу тебе сказать. Дилюк хмурится, все ещё недовольный. — Ты, знаешь ли, — ворчит Кэйа, легонько облизывая нижнюю губу винодела языком, — тоже не молчи. Ты можешь сказать или спросить что угодно. Дилюк испытывающе щурится, укладывает руку куда-то на бок и постепенно нагревает. — Скажи мне, когда будет неприятно, — велит Дилюк и смотрит за реакцией. — Мне использовать Глаз Бога? — уточняет Кэйа. — Пока нет. Они лежат, глядя друг другу в глаза, и сосредоточенно следят за ощущениями. — Сейчас, — внезапно говорит Кэйа, никак не меняясь в лице. — Вот! — обвинительно говорит Дилюк, убрав руку, — именно об этом я и говорю! Тебе неприятно, но ты никак не меняешься в лице! — Ты сказал неприятно, а не больно! — Какая разница? На «больно» ты отреагируешь точно так же! — Вот поэтому нам и нужно говорить в процессе! Кэйа знает, о чём думает Дилюк. В его взгляде это слишком очевидно. — Потому что я обещаю тебе быть честным в постели, — Альберих смотрит серьёзно, а Дилюк чуть смущенно из-за того, что его мысли угадали, — и потому что я не хочу ходить с красными отпечатками в виде твоих ладоней. Вот так вот они приучили себя к новой привычке. Да, сначала будет получаться неловко и сомнительно; да, они поругаются пару раз в процессе; да, в какой-то момент они всё-таки сделают друг другу больно. Но они будут узнавать друг друга лучше. И, может, эта привычка из простого уточнения о самочувствии превратится во что-то большее.

Пять

Кэйа обожал привычки Дилюка: те маленькие, которые даже сам винодел не замечал. Например, каждый раз дважды поправить галстук или шейный платок перед выходом. Или сахарные леденцы, которые были незаметно рассованы по всем карманам его сюртуков, пиджаков, выходных рубашек, брюк и прочей одежды. Или умилительная привычка закусывать нижнюю губу, когда он крепко задумывается. Или разговаривать с постепенно поднимающимся кофе в турке, собирая с него обещание, не убегать как в тот раз, и он всё равно убегает. Или бесчисленные дневники. Не такие структурированные и чёткие как у Джинн, но просто замечательные. В те редкие минуты, когда Кэйе позволяли мельком увидеть разворот или, о чудо всех богов Селестии, полистать страницы, перед ним открывались ровные записи приятным почерком, разбавленные зарисовками мест, где Дилюк бывал или о которых внезапно вспоминал. Также людей, которые его зацепили, или каких-то схем аппаратов, необходимых для виноделия. Их Кэйа понимал смутно и не до конца. Всё-таки, Крепус успел многому научить сына, в том числе и основам рисования. Даже его идиотская, ничем не оправданная любовь к дартсу, хотя он почти всегда мазал. Удивительно, как это у идеальных людей может что-то не получаться? Меткость не была его коньком. Сила, сноровка, дисциплина — да, но не меткость. Да ему и не нужно. Он берёт объёмами. Но вот была кое-какая привычка, которой Дилюк обзавёлся в детстве, ещё до Кэйи в их семье. Привычка, которой молодой Дилюк очень смущался и прятал от Альбериха. О ней Кэйа забыл давным-давно и заподозрил, что Дилюк всё ещё подобным занимается, лишь недавно. Совершенно случайно, когда они шли с очередного внезапного совместного задания, на которое вообще-то не звали ни одного, но они всё равно пошли. Потому что сейчас идти больше некому. И когда они выползают из подземелья, и Кэйа разваливается на траве, наслаждаясь жизнью во всем её великолепии, он замечает краем глаза, как Дилюк наклоняется что-то подобрать и быстро суёт между страниц ежедневника, засовывая обратно во внутренний кармашек сюртука. — Что ты делаешь? — интересуется Кэйа, счастливо пропуская траву через пальцы. Всё-таки на поверхности так хорошо. — Ничего, — бросает винодел слишком безразлично, чтобы отбить всякое желание продолжать разговор на эту тему, и властно протягивает руку. — Поднимайся. Тебе нужно написать отчёт для Джинн. Сегодня. Кэйа театрально вздыхает с крохотными чертями во взгляде и хватается за протянутую руку. Но вместо того, чтобы подняться и вести себя как взрослый, он резко дёргает Дилюка на себя, роняя того на землю. Джинн может и подождать. Он всё равно никогда не сдает эти бумажки вовремя. — Кэйа! Это не смешно! Дилюк дулся из приличия. Кэйа прекрасно видел, что только этого Дилюк и ждал, поэтому капитан не отказывает себе в удовольствии повалять дурака. Он знает, что сам винодел таким заниматься никогда не будет, поэтому Кэйа лезет обниматься. Заваливает на спину, устраиваясь сверху. Дразнит поцелуями. Ведёт себя так, как по-хорошему им и следовало вести себя в этом возрасте. Они оба ужасно грязные, мерзко вонючие, но сейчас это стирается. Стирается брезгливость, когда Дилюк ведёт по грязным штанам такими же перепачканными руками, когда Кэйа осторожно кусает за ушко и ведёт носом через скулу, ниже к губам, чтобы ткнуться в них кончиком, а потом и губами. Подразнить, чуть всосав нижнюю губу, добраться до языка и пососать ещё и его. И когда Дилюк уже входит во вкус, блуждая руками по телу поверх одежды, Альберих тяжко выдыхает ему в лицо и откатывается вбок. — Руки не держат, — сообщает он и демонстрирует дрожащую от усталости руку. Не удивительно, учитывая, сколько они носились по этажам подземелья. Дилюк понимающе усмехается и складывает одну руку на груди, второй накрывая чужую ладонь. Немного хмурится и прикрывает глаза. — Верни. Дилюк использует тот тон, которому невозможно возражать, но это же Кэйа. — О чём ты? — Записная книжка, — чеканит Дилюк и протягивает ладонь в ожидании, — в твоём корсете. Возвращай. Дилюк должен был знать, с кем связался. — Раз ты осведомлён, где она, возьми и забери, — гордо отбивается Альберих, выдерживая опасно блеснувший взгляд. Винодела дважды просить не нужно, тем более такому соблазнительному вору. Но сил действительно почти не осталось, поэтому Дилюк просто поворачивается на бок и крадётся пальцами под жёсткий корсет. Слегка дразнит, будто пытаясь найти подход, и легко скользит рукой между тканью и телом и… ничего не находит. — Где она? — удивлённо поднимает брови Дилюк и приподнимается на локте, оглядывая фигуру в поисках неправильно чёткой линий книжицы. — Понятия не имею, — бормочет Альберих, и, когда винодел начинает поисковую атаку в закромах тканей, Кэйа пытается отбиться хотя бы морально. — Как действующий рыцарь Ордо Фавониус я требую ваше официальное разрешение на обыск… Ай! Дилюк! — Прости, — винодел целует местечко, которое случайно задел, и продолжает поиски. — Продолжайте, капитан. Что вы там ещё требуете? — Я имею право хранить молчание и… и право получить три поцелуя в компенсацию за причинённый ущерб. — Какие интересные у вас правила появились, — бормочет Дилюк, пробираясь пальцами под корсет уже со стороны спины. Ага! — и как много ты уже компенсировал кому-то при задержаниях? — У вас особое и исключительное право на этот счёт, мастер Дилюк, — разочарованно заканчивает Кэйа, когда книжица выскальзывает из-под одежды, возвращаясь к владельцу. — А моральная компенсация? — За что? — фырчит Дилюк, растягиваясь рядом на земле. — За то, что меня беспардонно облапали! — Ворам моральная компенсация не полагается. — Ещё как полагается! Если бы у Кэйи остались силы, он бы поднялся и получил свою компенсацию сам, но даже эта перебранка отнимала силы. Но Дилюк всё же находит немножко энергии, чтобы стащить с руки перчатку без пальцев и оставить три поцелуя на относительно чистом, по сравнению со всем остальным, основании ладони. До Мондштадта они доберутся, когда немного передохнут. Следующая зацепка Кэйи — кабинет Дилюка. Попытка выкрасть книжку и подтвердить теорию беспощадно пала под внимательностью винодела. О да. Очень вовремя. Поэтому Кэйа решается на отчаянные меры. Не то чтобы ему было нечем заняться, или эта мысль настолько будоражила сознание, что не давала ему спать, просто ему было любопытно. Последнее задание на сегодня закончилось у Каменных Врат. У него был конец вечера и вся ночь впереди. Поэтому он крадётся мимо виноградных лоз, по пути срывая несколько ягод, набивая полный рот. Это не было умным решением, потому что теперь сок потёк по подбородку и несколько капель, кажется, упало на рубашку. Но было всё равно очень вкусно. Спелые виноградины, что вот-вот должны были собрать, ещё хранили в себе капельку дневной жары, хоть снаружи уже успели собрать прохладу вечера. Кэйа смотрит за окнами, отмечает горящую свечу в спальне Дилюка. Хорошо. Значит, читает в постели. Горничные либо спят, либо в дальней от кабинета части дома. Тоже хорошо. Всё должно пройти гладко. Кэйа карабкается наверх по какой-то лозе, непонятно зачем посаженной и добирается до карниза окон кабинета. С приятным трепетом понимает, что системой безопасности, которую поставил он сам, Дилюк все ещё пользуется, и от этого ему становится ещё легче. Он знает, как остаться незамеченным, но это всё равно безрассудно. Даже если они помирились, Кэйа на месте винодела поменял бы всю систему, потому что вот он, стоит в центре кабинета, довольный, как обожравшийся элементалей слайм, и зажигает между пальцев хрусталик Крио, освещая комнату мягким голубым светом. Так-так-так. Где-то здесь. Если Дилюк не менял своих привычек, что вряд ли, искомое должно быть здесь. Кэйа пробегается взглядом по книжным корешкам, отыскивая ту самую, толстенную, горячо нелюбимую Дилюком книгу, и находит. Вытащить её не составило особых проблем, главное — не раскрывать слишком сильно, иначе всё вывалится, и Дилюк устроит ему разнос уже серьёзно. Как драгоценность Кэйа несёт том на стол и садится в кресло. Непривычно ёрзает, привыкая. Странно, Дилюк заменил кресло Крепуса? Угрожающая нудная надпись оповещает, что это сборник элементалей и алхимических реакций от кого-то там очень важного. Половина книги уже устарела, как Кэйа знал из разговоров с Альбедо, а вторая является домыслами автора, что тоже не соответствовало действительности. Поэтому Кэйа нисколько не удивляется, что именно этот бумажный кирпич служил Дилюку для его целей. Кэйа открывает книгу на середине и довольно быстро находит последнее место, с триумфом в сердце разглядывая ещё не подсушившиеся до конца листья мяты. Забавный выбор, конечно, учитывая, что она растёт везде, но когда Кэйа посмотрел внимательнее, заметил, как листики с одной стороны были подпалены, а с другой — деформированы, словно… словно были заморожены, а потом оттаяли. Очаровательно. Но вот что действительно приковывает его внимание — небольшая записка, вложенная рядом. С одной стороны стоят дата и место, где было изъято растение, а с другой…

«Целовались с Кэйей под звёздным небом, грязные как черти после подземелья, но счастливые. И уставшие. Кэйа наглый вор и вымогатель моральных компенсаций!»

Кто бы мог подумать, что холодный и сдержанный мастер Дилюк такой романтик в душе. Кэйа листает вперёд, то есть назад, и видит следующий цветок с запиской.

«Кэйа, идиот, лезет куда не следует. Собрал, пока он приходил в себя. Пытался откупиться поцелуями»

О да, это Кэйа помнит отлично. Это было совсем недавно, и Дилюк устроил ему жуткую взбучку.

«После дождя на Утёсе Звездолова. Хотел подарить Альбериху, но он уехал в командировку»

«Кэйа мудак»

«Кэйа восхитительный»

«Кэйа последний мудак»

«Кэйа сказал, что любит меня. Я сломал ему нос. Потом извинился»

«Прислала родственница отца из Ли Юэ. Сказала, это были его любимые цветы в юношестве. Я скучаю»

«Первые цветы этой весной. Возможно, мы с Кэйей можем…»

Дальше был длительный промежуток в несколько месяцев зимы.

«Возможно, последние цветы в этом году. Я не доверяю Кэйе, но он так старается всё вернуть, что иногда мне не хватает сил ему отказать. Но я всё ещё не могу ему верить»

«Кэйа раздражает постоянным сованием носа в таверну. Притащил цветы. Ненавижу эти.»

«Прогулялся с Джинн. Кажется, она меня понимает. Стало полегче. Но насчёт Кэйи мы никогда с ней не сойдёмся»

«Альберих отправил вслед за вазой. Ненавижу.»

«Цветы после Луди Гарпастум»

«Первые цветы, которые купил в городе. Не так хороши как дикие, но приятно. Ощущаются Мондштадтом. Капитан кавалерии думает, что его появлению кто-то рад.»

«Первые цветы в Мондштадте после возвращения. Приятно снова вернуться домой. Но немного грустно, что у меня больше никого нет. Здесь это ощущается сильнее всего. Не хочу сваливаться в ностальгию.»

Кэйа не хотел открывать дальше. Он знал, что Дилюк подбирает разные книги для разных регионов, а для своего путешествия, наверняка, выбрал отдельный том, но руки уже переворачивают страницу. Там лежал одинокий белый цветок, один из тех, что были на похоронах Крепуса. Он знал это по рассказам Джинн.

«День похорон отца. Ненавижу. К. не явился. Ненавижу. Ненавижу, что не могу испытывать ничего, кроме ненависти. Нужно было всё закончить»

Кэйа чувствует мороз, пробежавший по спине от последней фразы, и с падающим сердцем листает дальше. Тут смятый, видимо, несколько раз перед тем, как вложить в книгу цветок и такая же мятая, неаккуратно выдранная откуда-то страница с хаотичным почерком и продавленная до дыр в некоторых местах от сильного нажатия пера.

«Убил отца.

Не смог спасти. Кэйа признался, что он предатель. Ненавижу. Мне стоило убить его. Почему я не убил его? Стоило убить его, когда он только появился в нашем доме.

Ненавижу.

Архонты, как я его ненавижу. Как я ненавижу себя за то, что не смог убить второй раз.

Лучше бы Кэйа умер вместо отца.

Я бы сжёг его, если бы не его чертов внезапно появившийся Глаз Бога.

Ненавижу.

Надо было сжечь его вместе с камнем. Ненавижу.»

Кэйа знал, что думал и чувствовал Дилюк в тот момент. И из своих заключений, и из недавнего рассказа Рагнвиндра. Но думать об этом — одно, а видеть, действительно видеть, что думал самый дорогой тебе человек, по крайней мере — невыразимо больно. Капитан даже не вздрагивает, когда бесшумно открывается дверь. — Кэйа? — одновременно удивлённо и облегчённо говорит Дилюк. Отворачивается в сторону коридора и громко говорит кому-то, — всё в порядке. Очевидно, господин Кэйа слишком высокого мнения о себе, чтобы пользоваться дверьми. Кэйа видит уже потухший клинок и расслабившиеся плечи. — Знаешь, ты мог бы и прикрыть шторы, чтобы свет не было видно с улицы, если тебе так нужно было тайно пробраться в мой кабинет, — Дилюк объясняет, как незваного, но теперь всегда желанного гостя обнаружили. — Что ты?.. Вопрос застревает у Дилюка посередине горла, когда он видит, что находится перед Альберихом. Этот цветок он узнает из тысячи. Дилюк молча закрывает дверь и подходит к столу, даже не заикаясь про занятое место. Осторожно вытягивает зажатый между холодными пальцами листок и быстро пробегается глазами по тексту. Тяжело выдыхает, вкладывает листок обратно в книгу и осторожно закрывает. Относит на место. Возвращается. Опирается бёдрами о стол, ставя ноги по обе стороны от острого колена Альбериха, и берёт его руку в свою, согревая. — Мне жаль, что ты это увидел, — после недолго молчания произносит Дилюк, но медленнее обычного. Словно его словам приходится пробираться через густые темные заросли. — Но и выбросить я это не могу, надеюсь, ты понимаешь. — Ты все ещё хочешь… — Твоей смерти? — заканчивает за него Дилюк и греет пальцы чуть сильнее. — Нет. Сейчас нет. Тогда, на самом деле, тоже. Тогда мне хотелось, чтобы ты никогда не существовал в моей жизни, но сформулировать как-то иначе, кроме твоего убийства, я не мог. Кэйа удручённо кивает. Он может это понять, но, дабы выпрямить спину и поднять голову, чтобы встретиться взглядом с виноделом, у него не осталось решительно никаких сил. — Мне хотелось, чтобы мы никогда не встретились, чтобы ты никогда не появлялся в этом доме, чтобы не залез так глубоко мне в сердце, что тебя было просто невозможно оттуда выжечь, — продолжает Дилюк, словно озвучивая давно обдуманные мысли, но озвученные всё же впервые. — Мне так нестерпимо хотелось тебя убить, что если бы ты всё же явился на похороны, я бы это сделал. Скорее всего. Я ненавидел тебя. Я ненавидел тебя и уехал ещё и поэтому. Я ненавидел тебя весь первый месяц так сильно, что это вытесняло даже боль от утраты отца. Я даже пытался заказать тебе отравителя в Ли Юэ, но у него был неприятный подбородок, и я отказался, а искать нового просто не хватило сил. Я ненавидел тебя, когда ехал дальше в Сумеру. Ненавидел в Фонтейне. В Натлане. В Снежной. Я везде находил наёмных убийц, которые были согласны тащиться в Мондштадт, но всё всегда срывалось. В основном из-за меня. Иногда мне казалось, что единственное, что держит меня на ногах — это ненависть к тебе. Я всё ещё ненавидел тебя, когда вернулся в Мондштадт. Если бы не люди вокруг, я бы спалил всё к Бездне, когда ты заявился в таверну с этой своей вымораживающей улыбочкой и видом, что всё замечательно. Я всё ещё желал убить тебя, но с самого первого отравителя в Ли Юэ я каждый раз был счастлив, что твоя смерть откладывалась. Забавно, правда? Ты, наверное, замечал, когда я ходил за тобой по городу, а после за пределами, намереваясь закончить, но всё время что-то мешало. Кто-нибудь присоединялся к тебе. Погода была слишком хорошей или слишком плохой. Или ты выглядел слишком собой, чтобы моя рука могла вновь подняться на тебя. Дилюк заканчивает, немного прокашливаясь, и смотрит на застывшую синюю макушку и безвольные пальцы в своей руке. — А сейчас? — бесцветным голосом спрашивает Кэйа. — Что изменилось? Почему ты передумал? Дилюк крепко задумывается, чем невольно заставляет Кэйю считать гулкие удары сердца. — Сейчас я не хочу. Ты со своей любовью, — Кэйа невесомо вздрагивает, — дал мне новую цель. Если месть за отца и твоё убийство не состоялись, возвращение и выстраивание отношений заново кажутся достойной заменой. Куда более достойной. И это то, чему я хотел бы посвятить всё, — немного комкано заканчивает Дилюк и после минутных сомнений добавляет, — я пойму, если ты не захочешь… после таких слов, но я хочу, чтобы ты знал, что я люблю тебя. И всегда любил, даже когда думал, что ненавидел. Просто как раньше любить было слишком больно. Кэйа невесело усмехнулся. Не так он представлял себе первое признание в любви от Дилюка. Он предполагал, что может быть больно, но не настолько же. Дилюк расслабляет хватку, и они следят, как рука капитана безжизненно падает ему на колено. — Останешься? — спрашивает Дилюк после тяжёлого молчания. — Предлагаешь мне остаться в доме моего несостоявшегося убийцы? — внезапно севшим, даже для самого себя, голосом произносит Кэйа и всё-таки встречается взглядом с Дилюком, натыкаясь на заботливое тепло, разбавленную сожалением горечь и просто сносящую с ног волну любви. — Мне бы бежать в штаб, записывать твоё чистосердечное признание о покушении на жизнь рыцаря, но… Но он вытаскивает чуть примявшийся цветок ветряной астры, который принёс с собой, ищет чистый лист бумаги на столе и перо. Отрывает небольшой клочок, схожий по размерам с предыдущими записями Дилюка, и склоняется над столом. — Даже не расчитывай, что сегодня я буду спать рядом с тобой, — всё ещё несколько не своим привычным тоном говорит Альберих. — Самая самая дальняя от тебя гостевая спальня. Я всё ещё в ужасе. Если не увидишь утром отряд из рыцарей у твоих дверей с бумагами на твой арест, я потребую завтрак в постель. Блинчики. И много сиропа из волчьего крюка. И сладкие тосты. И жареный сыр. Кэйа поспешно вскакивает, боязливо чмокает его в губы, лохматит волосы и исчезает за дверью, сообщая горничным внизу, что он остаётся на ночь. Нет, всё в порядке, ему ничего не нужно, он займет дальнюю спальню, доброй ночи. На столе Дилюк прочтёт оставленную вместе с цветком записку, написанную живым кэйевским почерком:

«День, когда Кэйа узнал, сколько раз я собирался его убить, но всё равно безрассудно остаётся у меня. Цветок он собирался подложить до того, как узнал всё, из желания уязвить меня своим проникновением в кабинет. Впервые сказал, что люблю его. Я отвратительный романтик. Утром я принесу ему завтрак в постель и буду показывать, как сильно я его люблю, ведь это то, чего он заслуживает. Мы оба.»