Cammino per la mia città,
Я иду по своему городу,
Ed il vento soffia forte.
Обдуваемый сильным ветром.
— Пошёл нахуй. Я крепче сжимаю в руке стакан и, кажется, оставшаяся в нём вода вот-вот выплеснется наружу, стоит только мне чуть дрогнуть. — Но я же-.! Господи-боже, залить бы сейчас этот сраный кактус к чёртовой матери, а затем кинуть ему в рожу горшок. — Осаму, пошёл нахуй, чтоб тебя! Это ж, сука, надо было похерить последние деньги на кактус, собираясь вручить его преподу по философии перед пересдачей, окрестив бедное растение каким-то там символом увядающей жизни, а затем, на этой самой пересдаче, выяснить, что, по счатливому стечению обстоятельств, точно такой же кактус обитал на подоконнике его бывшей! Блять! Охеренный символ, Осаму, мать твою, мистер Везунчик. — Ну займи тогда хотя бы на дошик, а… Правда ведь верну! Даже смотреть на этого идиота не нужно, и без того ведь понятно, какую жалобную мордашку он состроил. Вдох-выдох. Кричать на умственно отсталых — грех, так что не дай Бог. — Сколько ещё раз тебя послать нужно, чтобы ты наконец понял? Ставлю стакан рядом с кактусом, на подоконник, ибо знаю, что ещё секунда и все мои фантазии на счёт уёбской рожи, стоящей за моей спиной, воплотятся в жизнь. Если не сдержусь, то пусть уж лучше он получит кулаком по лицу, чем осколками или кактусом. И я продолжаю: — Во-первых, — вдыхаю по-больше воздуха в грудь и, наконец повернувшись к нему лицом, поднимаю указательный палец вверх, как бы начиная вести отсчёт его косяков. — Два дня назад ты заявился ко мне на порог, хотя тебя тут никто нахуй не ждал. Кажется, он предпринимает попытку оправдаться, но, честно, я даже не слышу, что он там лепечет. У меня такое бывает иногда. В частности, когда злюсь, когда уж слишком напряжён или встревожен — тогда не обращаю на звуки внимание, а значит и не слышу их. Чтобы слышать, нужно прислушиваться. Ненавижу это. — Во-вторых, — отгибаю второй палец. — На протяжении всего этого времени пиздишь еду из моего холодильника, хотя тебе ясно было сказано, что нихуя ты оттуда не получишь. И голос свой не слышу. Ненавижу. — В-третьих, взамен ты, сука, притащил на мою кухню эту хуйню, потому что, видите ли, кому-то теперь жалко это дерьмо выкидывать! — Сам ты хуйня, а в его покупку я душу вложил… Знал бы ты, сколько я за него отдал! Чужие голоса отрезвляют. И вот то ли Дазай именно сейчас стал говорить громче, то ли это я наконец начал его слушать. Дазай сейчас говорит действительно громко, но не то, чтобы раздражённо или как-то со злостью. Может, обиженно? По лицу видно, как он пытается контролировать тон. Совсем без злого умысла. Когда кричат ради крика, лицо другое. А это лицо выглядит так, будто пытается кричать, чтобы его услышали, но не посчитали крик за крик. Это объяснить сложно, а понять, наверное, ещё сложнее. Не умею я такое объяснять, оттого никто никогда и не понимает. Может быть, некоторые и поняли бы, но точно поняли по-своему, как, например, наш препод по философии. Ему начинаешь одно говорить, а он все твои слова на свой лад переделывает, и ведь свято верит в то, что дал ответ именно на заданный тобой вопрос. Честно, не удивился бы, если бы, получив всё же этот грёбанный кактус, названный символом жизни, он бы окрестили растение каким-нибудь там фаллическим знаком, ссылаясь на своего любимого Фрейда. Так ещё и Дазая точно обвинил бы в домогательстве. — Да хоть почку продал — похуй. Как слышать свой голос и на этом уж точно беру себя в руки. Ненавижу, когда он звучит так. И за агрессию ненавижу, пусть сейчас на неё и есть веские причины. Может, я мог бы быть и помягче, да только не знаю как, сука, в такой ситуации держать себя в руках, потому что, безусловно, когда одногруппник, с которым ты почти что не общаешься и видишься, дай Бог, раз в сто лет, когда тот проявляет снисхождение и объявляется на парах, внезапно также нагло заявляется на порог твоей квартиры с кактусом в руках, историей о неудачной пересдаче у самого противного препода и двумя копейками в кармане — это чистой воды пиздец. Если этот самый одногруппник прежде был твоим другом — это уже даже не пиздец, а пиздище. Честно, со стороны, наверное, звучит это всё, как в тех самый уёбских корейских дорамах. Вот, мол, был у меня друг детства, а там трагедия, слёзы, сопли, ссоры и, по канону, драматичное расставание. Господи упаси, нихера подобного не было, просто тихо-мирно перестали общаться, вот и всё. Мы, может, и детьми были, но не настолько глупыми. Серьёзно, мне тогда даже не до дружбы с Дазаем совсем было. То есть, не конкретно до дружбы с ним мне дела не было, а до дружбы в принципе. Не хочу такую залупу снова вспоминать, но суть, я думаю, ясна. — Чью почку? И я молчу, и Осаму теперь замолкает. Только с улицы ветки в окно скребутся, а так тишина полнейшая. Чтобы начать злиться, нужно понимать, на что именно сердишься, а иначе смысл? И вот тут как раз тот случай, когда вроде и смирился уже, что собеседник полный придурок, и в то же время не умирает надежда на то, что от пинка под зад или удара по ебалу у него мозги на место встанут. Безнадёжный оптимист я, короче говоря. — Что? Брови только больше сводятся к переносице от непонимания того бреда, что он несёт. — Ты про почку сказал. Чью почку? Твою, блять, почку. Харе умственно отсталого из себя строить, не доводи до греха, прошу. Терпение далеко не резиновое. — Осаму, уёбывай, пожалуйста, с глаз моих долой, я не могу уже тебя терпеть. Проваливай в своё общежитие, на нервы действуешь. Прошу. Хорошо, даже если он прикидывается дурачком, надеясь остаться здесь наподольше, но ведь хоть капля сострадания и мозгов должна была остаться? В конце концов, он не какой-то там тролль-бот в интернете, он человек, при чём далеко не такой тупой, каким хочет казаться. — Если я продам почку, то, как думаешь, смогу тогда с преподом договориться? Нахрен этого умственно отсталого. — Вон из моего дома. Убийство — грех, а если на улице ему по голове прилетит чем-нибудь тяжёлым, к примеру кирпичом, так это вина ветра. Проще говоря, он был обречён, значит вроде как я ни при чём. — Погоди, а если я скуплю все кактусы в округе и сожгу их под его окнами, он оценит такое? Может, Господь меня всё же сможет простить когда-то, если я совсем немного согрешу? Осаму мастерски строит на своём лице удивлённую гримасу. Пожалуй, не зная его, я бы даже мог поверить, что этот удар стал для него неожиданностью. — Это значит «Нет»? Толкаю его в спину, заставляя Дазая скользить по полу в сторону входной двери, а он только оборачивается на меня через плечо и с невиннейшим взглядом продолжает свою клоунаду. Удар — он пересекает порожек между кухней и коридором. Толчок — продолжает скользить по линолеуму. Удар, а затем снова толчок и новый удар — Осаму уже прижат лицом к стене, пока я открываю дверь, дабы наконец выкинуть весь мусор из своей квартиры. Пожалуй, мне следовало сделать так в первый же день его пребывания тут. А ещё лучше, если бы я просто сделал вид, что не слышу, как он беспощадно насилует звонок. — Чуя, ну почему ты не отвечаешь? Кажется, он дует щёки, но благо, что весь воздух моментально сдувается, когда со следующим ударом он, чуть не навернувшись, буквально перелетает через порог и оказывается в подъезде. Дазай только начинает откашливать тот воздух, которым подавился во время своего «полёта», а я уже пользуюсь его смятением и захлопываю дверь, следом же запирая на всевозможные замки. Да. Именно так мне и стоило поступить чуть раньше. Сначала тянусь рукой к одному уху, привычно обрывая себе всю связь с внешним миром, а следом проделываю все те же действия и с другим. Так спокойнее. Кажется, Дазай продолжает трезвонить в звонок, но я его уже не слышу. По крайней мере, я уверен, что он это делает. Такой конченый, как он, не смог бы просто уйти, напоследок не отыгравшись на моих многострадальных нервишках. На кухню возвращаться желания нет, до сих пор там, наверное, такая вязкая и противная атмосфера моих криков царит, что сразу же блевать потянет. Вот поэтому кричать и не люблю. Не люблю, но кричу. Само получается. Могу ударить, вспылить, сломать что-то, не сдержаться и наговорить лишнего, накричать, знаю я всё это. Понимаю, насколько отвратительно такое. Хотя, признаться честно, после общения с некоторыми индивидуумами у меня порой появляется вполне резонное желание пересмотреть все свои приоритеты и наконец начать давать по ебалу людям, что этого заслуживают. Краем глаза замечаю: телевизор включён. Очевидно, дело рук Дазая, больше некому было. Может, действительно смотрел что-то, а может и пытался так создать дополнительный звуковой шум. Не знаю, не могу сказать, что я такой уж параноик и ищу везде подвох, но от Осаму вполне можно этого ожидать, ибо факт остаётся фактом: За всё время пребывания в этой квартире я включал телевизор от силы пару раз, так что вариант с тем, что он был включён мной и успешно забыт, сразу же отпадает. Первый раз, помню, телик этот включала моя мать, чтобы проверить его работу, пока милая старушка-арендодательница показывала мне с отцом все остальные комнаты. А во второй раз я пытался настроить на нём субтитры, но, так как нихрена не получалось, только со злости зашвырнул пульт за спинку дивана. Вот честно, телевизор я собирался продать, либо, в крайнем случае, вынести на помойку, ибо не разделяю увлечение матери старой техникой. Это у неё ностальгия по таким штукам, а у меня они максимум отвращения вызывают. Шипят, трещат и фонят так, что хрен расслышишь. Стоит он здесь до сих пор лишь потому, что матушка моя из раза в раз, звоня спросить, как у меня дела, уточняет ещё и про телевизор. Ну, мол, как её любимый старичок поживает. Ёб твою налево, честно, меня это порой до чёртиков пугает, эта женщина слишком одержима допотопной техникой. Я ей пока не говорил, по какой причине телик у меня без дела стоит, ибо не надо матери знать, иначе снова загоняться начнёт, а мне такого счастья не нужно. Вот, например, Полю я как-то об этом всё же сказал, так он только посмеялся надо мной. Не то, что мама. Она бы потом ещё месяцами об этом беспокоилась. Боже, Накахара, вроде взрослый, а без звонков семье и недели прожить не можешь. Пожалуй, нужно будет чуть позже к родителям съездить, ибо, что бы они не говорили, но всё же я ни капли не похож на старшего брата, не смог бы я, как он, в восемнадцать в другую страну умотать. Даже находясь в другом городе, всё равно скучаю. Боже, я был в шаге от того, чтобы взять телефон и купить билет на чёртов поезд. Вот прям на завтра. На самое утро, чтоб по-быстрее. Уже даже и телефон взял, как вдруг краем глаза заметил, что, сначала отрубился телик, а затем и вовсе во всём доме свет погас. Что за хуйня? За окном стемнелось то ли потому, что вечер, то ли из-за грозовых туч, так что через окна света проникало критически мало, а я, чтоб вы понимали, просто ненавижу темноту. С самого детства темноту ненавидел, как, впрочем, и все дети. Только вот многие как-то перерастали свои нелепые страхи, а у меня не вышло, мне попросту не дали это сделать, так что лет с двенадцати стабильно с никтофобией живу и параноидально пытаюсь все источники освещения в доме включать. Сейчас спас лишь горящий экран телефона, иначе я точно умер бы на месте, клянусь! Уверен, сейчас моё сердцебиение слышно на весь дом, ибо паникую я однозначно. Неосознанно я это делаю, сам испугаться и осознать страх не успеваю, как тело уже откликается на фобию. Ёбаная иконка фонарика на экране не нажимается. Всё трясётся, палец не попадает, боже, такими темпами и кредит случайно оформить можно, нажав не туда. Вдо-ох. Вы-ыдох. Ещё раз. Нажимаю. Промахиваюсь, ибо на этот раз дёрнулась рука, а палец-то попал бы. Ла-а-адно. Ещё раз. И-и-и… Ура! Да будет, мать твою, свет! Как только начинаю слышать, что вокруг происходит, так понимаю, что мои предположения, к великому сожалению, оказались действительно верны. Осаму и правда снова дверной звонок насилует, а на всю квартиру слышна противная трель. Боже, обещаю, я убью его, как только увижу. Убью. Прирежу. Прям на том же самом месте. А потом, как трофей, голову его над теликом повешу и холодными зимними вечерами любоваться буду, вспоминая, как же хорошо я себя чувствовал, расчленяя этого придурка. Планировал сначала на кухню за ножом разделочным заглянуть, дабы внушительнее смотреться, когда дверь ему открою, да только под столом слишком уж темно оказалось, словно выпрыгнет сейчас кто-то и к себе утащит, так что планы резко поменялись. Честное слово, я всеми фибрами души чувствую, как меня темнота назад утянуть пытается, туда, куда не проникает свет от фонарика. В темноту. Уши как вырвут, так финита ля комедия, так и умру в темноте. Когда открываю дверь, паника нарастает, ибо светить в одну точку приходится, чтоб отпереть нормально трясущимися руками. Дальше уже дверь с ноги ударяется о подъездную стену, а грохот разносится эхом по этажам. В глазах Осаму искреннее удивление, а в моих, стоит полагать, безудержное желание убивать и калечить. Клянусь, он отпрыгивает от двери так, словно током ударило. — Не бейте, лучше обоссыте! Руки в сдающемся жесте и медленно-медленно по лестничной клетке назад. Вот и правильно, а теперь врубил мне свет и съебался нахуй. — Инвалидов я не бью. Даже не смотрю на ублюдка, лишь подхожу к щитку, освещая себе путь тусклой вспышкой телефона. Чувствую, как вопросительно он смотрит мне в спину и понимаю, что, в принципе, нахуй принципы и сегодня можно сделать исключение, потому что… — Я тут думал… Я придумал шутку… Придумал он, сука, шутку. Ну давай, спиздани, я жду. Ты ведь не осмелишься. — На голову инвалидов. Их я не бью. И тебя я не бью. Потому что на голову больной ты. И то, что я тебя выгнал из квартиры, за избиение не считается. Занятого и дохуя разбирающегося в электричестве человека, конечно, мастерски я из себя строю, хотя на деле все мои знания ограничиваются лишь знанием расположения счётчиков и автоматов. И сейчас, в общем-то, я хоть и не эксперт, но вроде бы всё должно быть включено. Может быть, и должно, но ведь не включено! Нет света и всё. Для уверенности даже пощёлкал переключателем, чтоб наверняка. — Чего смотришь? Осаму с лёгкостью наблюдает за тем, что я делаю, просто глядя поверх макушки и, Господи, клянусь, так сильно я ещё никогда не проклинал судьбу за свой рост. Нет, не то, чтобы я прям низкий, вполне себе средний рост, скажем так… Только этот пидрила всё же повыше немного будет. Сантиметров так, наверное, на двадцать. Вот и раздражает. — Пытаюсь понять, как ты мне квартиру обесточил. — А-а-а! — Дазай воодушевлённо отстраняется и, закинув руки за голову, расслабленно, но с некой гордостью в голосе выдаёт. — Так это не я! Во всём доме света нет. Ты ж уже не первый, кто мне вышел пиздюлей надавать. И все ведь думают, что я с щитком играюсь! Вот же мнительные люди бывают… Ясно. Окей. Нет света. Хорошо. Смеркается. Зарядка на телефоне не бесконечна. Хрен знает, когда вернут электричество. Погода за окном отвратительнейшая. Что ещё мы имеем, кроме того, что эта жизнь имеет меня? Имеем Дазая и, кажется, фонарик с набором свечей в дальнем углу шкафа. Зажигалка есть сто процентов. В крайнем случае, наверное, можно будет и сигареты использовать, если уж со свечами всё совсем печально окажется и ничего не найдётся. Внезапно становится слишком уж тихо и мне приходится оторваться от созерцания щитка, наконец посмотрев вокруг. Осаму исчез. Твою мать, лишь бы его та самая темнота под кухонный стол утащила. Догадаться, где он может быть, не так уж и трудно, но, честно, мой один-единственный адекватный вариант развития событий совсем уж печально звучит, ибо ну вот не хочу я его в своей квартире терпеть. Квартира эта моя... Я хозяин квартиры... — Эй, псина обоссанная, — Заглядываю в квартиру, всматриваюсь в темноту, а для верности ещё и фонариком свечу. — Блять, Осаму, я серьёзно, выходи! Если сейчас произойдёт скример, то, честное слово, следом последует и убийство. Но скримера не происходит. Происходит Осаму, светящий в меня экраном своего телефона прямиком из кухни. И теперь уж точно я хрен туда зайду. — А мы теперь что, поесть приготовить не сможем? Два дня вытерпел Дазая под боком, и третий вытерплю. В конце концов, это меньшее из зол, иначе всю ночь параноить из-за света буду, а такого мне точно не надо. — Тебя сейчас только это волнует? А вот и стадия принятия. Давай, Чуя, вдох-выдох. Пусть продолжает копаться в отключённом холодильнике, от меня не убудет. — А что-то ещё должно? Желание разговаривать отпадает с каждой минутой, но и в тишине сидеть не камильфо. В конце концов, Дазай хоть и несёт постоянно бред, но сейчас ему действительно лучше продолжать говорить, ибо тишина и темнота в одном флаконе — самое отвратительное, что случилось за последнюю неделю. — Наверное, нет. Не особо как-то умею поддерживать разговоры. Сейчас куда важнее найти свечи. Хотелось бы, конечно, суппозиторную и для Дазая, но таких свечек у меня точно не наблюдается. Пытаюсь как-то пристроить телефон на коленях, пока сижу перед стеллажом с книгами в поисках свечей, но лучи света упорно отказываются проникать внутрь ящика, из-за чего становится проблематично разглядеть всё содержимое. Хотел уж было на пол положить телефон, перевернув вспышкой вверх, но вскоре пришёл к выводу, что, раз уж я такой хороший человек и накануне занялся благотворительностью, впустив в свой дом бездомного, пусть уж он теперь мне помогает. Осаму, конечно, возмущался. И ныл, что эксплуатируют, и жаловался, что рука устала держать, и что только не наговорил, но светить фонариком продолжал. Ещё бы он не светил… Выбора не было. Поясню: Дело в том, что стеллаж этот с книгами стоит по той же причине, что и телевизор, поэтому, собственно, я в душе не имею, где и что в нём находится. Слава богу, матушка моя хотя бы по нему не так фанатеет, как по технике, но тоже как-то выкидывать жалко стало, раз уж ей понравился. И книги в нём, вообще-то, тоже не мои. От хозяйки квартиры остались. Она просила выкинуть, если мешаются, но тут уже моя шиза дала сбой и, каюсь, жалко стало. И ведь с тех пор, как заселился, так ни одну из этих книг я не открыл. Собственно, почему бы не выкинуть тогда? А ответ, как бы сопливо и сентиментально это ни звучало, таков: всех этих Сэлинджеров, Оскаров Уайльдов и Достоевских я прочёл, наверное, ещё лет в тринадцать-четырнадцать, так что крепко связаны они у меня с некоторыми важными моментами и поворотами жизни. Вот и выходит, выкинуть не могу, потому что жалко, и перечитывать тоже не хочется, чтобы впечатление не испортить. Завлечённый поиском свечей, лишь бы отвлечься от гнетущей темноты вокруг, совсем не замечаю ничего. И такое тоже у меня бывает, запросто могу на звуки внимания не обращать, и там хоть моё имя на весь район кричи, всё бестолку будет. Собственно, именно это и произошло, ибо, судя по тому, как Осаму под конец пихнулся в плечо, я действительно успешно игнорировал все его попытки привлечь моё внимание. — Чуя, блин! — у Дазая локти острые, пихается больно. Первым делом поворачиваюсь, чтобы возмутиться, а затем невольно прислушиваюсь не только к его голосу, но и к тому, что доносится из кухни. — Ты слышишь? Расцениваю это, скорее как риторический вопрос, нежели требующий точного ответа, ибо, сука, по моему выражению лица и слепой бы, наверное, заметил, что меня это охуеть, как сильно встревожило. Именно за это ненавижу находиться в темноте. Вот как услышишь, что в другой комнате скребётся что-то, так всё, пизда. И нет бы, если бы просто упало, можно было бы ещё списать на какую-нибудь там, например, кошку, даже если животных у меня в помине не было, но нет же! Ёбаный, блять, скрежет о стекло! Я ебу, что ли, что это может быть? — Дерево это, забей. Там же ветер, вот и ветки о окно бьются. — говорю это скорее себе, нежели Дазаю, ибо, уверен, он и обратил моё внимание на звук лишь с целью напугать. Да, определённо. Напугать, а затем посмеяться. — Ровнее свети. — Свечу я… — теперь уже и речи быть не может о том, чтобы звуки игнорировать. Приходится слушать. — А может это конец света? — А конец света тут при чём? — вот честно, мне совсем не интересно его слушать, я делаю это и включаюсь в разговор лишь для того, чтобы в тишине не сидеть, ибо напрягает, пока свечки ищу. Бумаги, бумаги, бумаги. Альбом с фотографиями. Марки, марки, марки, письма. Письма, очень много писем, пожелтевшие бумажки и какая-то ручка. Перьевая ручка. Пригодится, думаю. Почаще сюда нужно заглядывать, штуки интересные же. — А ты сам посуди… — он чуть склоняется, тоже заглядывая в ящик, а затем вытаскивает свободной рукой одно из пожелтевших писем, начиная размахивать, а-ля веером. Чем бы, как говорится, дитя не тешилось. — Погода херня, ветер, тучи, с утра вот, кстати, туман был, а ещё свет отключили! Ну точно апокалипсис! — То есть телевизор ты для этого включал? — устало выдыхая, достаю сразу всю стопку бумаг и, отодвинув их к Осаму, продолжаю рыться в оставшихся вещах. И всё-таки ящик довольно глубокий. — Ага-ага, в корень зришь, мой друг! — воодушевлённо кивая, Дазай рассматривает письма, что оказались перед ним. — Ждал, когда чрезвычайное положение по новостям объявят и в прямом эфире зомби сожрут телеведущую! — Угу, лучше свети. — отвлёкшись всего на секунду от поисков, ибо Осаму вновь криво держит свет, беру его руку и поднимаю чуть выше, устанавливая в правильном положении. — Вот так держи. И-и… Что там, ты говорил, с телеведущей? — А я так и не дождался. — с вселенский разочарованием сообщает мне Дазай, а я только бессмысленно киваю в ответ, изображая точно такое же великое сочувствие. — Сначала ты кричать начал, а потом свет вырубили. Но так даже интереснее! Вот ты представь, просыпаемся мы завтра утром, а там зомбаки бродят! А ещё лучше, если не просыпаемся! — С чего бы это нам не проснуться? — хмурюсь и, кажется, действительно начинаю втягиваться во весь этот бред. — Ну так а ты не слышишь? Там ведь скребётся оно. — в голове невольно всплыли образы голодной сюрреалистичной твари, а я, полагаясь на совет, данный мне когда-то Верленом, пытаюсь мысленно нарядить эту штуку в клоунский костюм. Никогда не понимал смысл этого. Глупо, так ещё и никогда не работает. Один хер жутко. — Вот ночью окно не выдержит, разобьётся, и-и-и-и…Треск.
Окно разбилось? Наверное, порыв ветра сильный был, вот ветка иБольно Б0льно Больно Больно Больно Больно Больн0 Больно Больно Больно Больно Больно Б0льно
Больно Больно Больно Больно Больно Больно Б0льн0 Больно БольноБольно Больно Больно Больно Больно Больно Больно Больно Больно
Б0льно Больно Больно Больно Больно Больно
Или, я не знаю, может быть, оно просто… Может оно…Больно Больно Больн0 Больно Больно Б0льн0 Больно Больно Больно Больно Больно Больно Больно Больно Больно Больно Б0льно
Больно Больно Больно Больно Б0льно Больно Больно Больно Больно Больно Больно Больно Больно б0льн0
Больно Больно Б0льно Больно Больно Больно Больно Больно Больно Больн0 Больно Больно Больно Больно Больно
Б0льн0
Или, может, громко слишком. Может, сбой. Может, случайно. Может, звук просто такоБ0льно Больно Больно Больно Больно Больно Больно Больно Больно Больно Больно Б0льно Больно Больно Больно Больно Больно Больно
Больно Больно Больно Больн0 Больно Б0льн0 Больно Больно Больно Больно Больно Больно Больно Больно Больно
Больно Больно Больно Больно Больн0 Б0льно Б0льно Больн0 Б0льно
Б0льн0оо0о00о0ооо00о000ооо0оооо
Тишина.
В глазах Осаму, кажется, страх. Голова гудит, а он продолжает говорить, будто я мог бы его сейчас слышать. А я не услышу. Вижу, как его зрачки сужаются, и вижу, насколько быстро Осаму реагирует, оборачиваясь через плечо, а я только повторяю следом за ним. Теперь-то он молчит. Осаму, очевидно, прислушивается, только для меня это бесполезно, вот и полагаюсь на чужой слух. Уже и страх свой не скрываю. Уверен, это было более, чем очевидно, когда в ушах начало так адски звенеть и пищать. Тревога растёт, а в коридоре так никого и не оказывается. Но Осаму смотрит. Смотрит так внимательно, словно вот-вот что-то появится. Мне трубется ещё какое-то время, чтобы с замиранинием сердца осознать: Он ждёт. Хочется сопротивляться, когда Осаму, схватив меня за руку, тянет нас вперёд, но я только молчу. В момент, когда мы проходим мимо кухни и прежде, чем оказываемся в подъезде, я начинаю осознавать: Вообще-то, лучше бы я был ещё и слепым.