Великая Эволюция

      Колени дрожали. На нетвердых ногах Виктор ступал к ширме, за которой под мерные гудки и щелканья приборов спала Алекс де Блан.       Кома, пара-сон, состояние тела, в котором, как говорят, уже нет души… Виктор напредставлял себе сотни жутких картинок, пытаясь предугадать то, что он увидит перед собой.       Но она по-прежнему будет для него родной, ведь так? Он по-прежнему будет ее любить. Именно так проверяется любовь, верно?       Сердце пропустило удар. Девушка лежала на кушетке, в проводах и датчиках, в больничной рубашке, частично под простыней…       Руки и ноги на месте. Немного мелких шрамов с запекшейся корочкой от, вероятно, осколков… Ее лицо, ее прекрасное лицо такое же как и было.       Бледное, еще бледнее обычного, с синими губами, подглазинами и впавшими щеками… Но по-прежнему красивое.       Из глаз почему-то брызнули слезы.       Он старался шагать неслышно, но получалось скверно. Он подошел к кушетке, неверяще глядя перед собой. Вот она – настоящая, почти как живая. Еще чуть-чуть, и она откроет свои глаза цвета темного шоколада, и улыбнется ему, как всегда, как обычно.       И произнесет его имя. Позовет его по имени. В голове буквально пронесся звук ее голоса, каждый раз накладывающий на него чары.       Всхлип сам вырвался из груди Виктора. Затем еще один, будто раздирая на куски грудь, выжигая душу, вылезая наружу через глотку, обдирая горло солеными, горячими слезами. Он закрыл лицо ладонями, чтобы подавить судорожные рыдания, но это не помогло.       Он не понял, сколько времени он ревел, но когда юноша убрал руки в наивной и глупой надежде, что произойдет чудо, и кошмар развеется, все осталось по-прежнему.       Так же размеренно пищали приборы, так же сияло болезненной бледностью лицо де Блан, вопреки обыденности, никак не отреагировавшей на слезы Виктора.       – Я выясню, кто это сделал, и… – юноша шмыгнул носом в последний раз, вытирая блестящие дорожки с щек, почти таких же бледных и запавших, как у его подруги, но не смог произнести продолжение фразы.       Он хотел было сказать, что все будет хорошо, и он найдет способ ее исцелить, но это было неправдой. Он впервые почувствовал свою беспомощность перед ликом необратимости, бренности человеческого существования, хрупкости тела, в которое заключена душа.       О как он хотел вернуть ее к жизни! Но мог он?       – Я никуда не уйду, – заявил Виктор вдруг и сел на стул у окна.       Затем он встал, переставил стул, не без труда управляясь с тростью, и сел подле кушетки.       Он смотрел на нее и пытался запомнить навсегда каждую ее черту – так, словно видел ее впервые, так, будто больше ее не увидит… В то мгновение он осознал, что уже теряет ее – и она угасает на его глазах, пусть даже он еще не видит это, он чувствует это своим нутром.       Хеймердингер сказал, ее травмы серьезны… Перелом позвоночника, повреждение внутренних органов? Виктор пытался определить – хотя бы относительно – с какой угрозой борется организм Алекс, пока он, как бесполезный дурак, сидит и таращится на нее пристально.       Судя по датчикам жизнеобеспечения, которых было немыслимое количество, тело де Блан было оснащено и системой искусственного кровяного циркулирования, и сердечным насосом, и легочным мешком… Чем больше Виктор смотрел на панель управления, тем больше он приходил в ужас.       Он почему-то вспомнил жаркую дискуссию на курсе научной этики, в которой он, пожалуй, впервые схлестнулся с де Блан, еще будучи просто незнакомцами с одного потока. Она добивалась четкого ответа: с какого момента человек перестает называться человеком, если он частично или полностью оснащен механизмами, вживленными в тело? Где та грань между человеком и машиной, сакральной жизнью и автоматической коробкой, исполняющей команды ее создателя, не более?       Виктор тогда утверждал, что все человеческие органы, кроме спинного и головного мозга, могут быть заменены на механизмы… Де Блан была не согласна. Она утверждала, что без системы других органов, обеспечивающих мозг естественными импульсами, системы, регулируемой гормонами, внутренними закономерностями, мозг останется лишь машиной, единственное предназначение которой – вечно работать.       «Фундаментальная эволюционная цель чистого разума – избавиться от тела как от рудимента…»       Она всерьез развивала теорию противоборства тела и разума, двух диаметрально противоположных сущностей, которые на протяжении всей эволюции человечества вели борьбу за власть над человеческим существом. С начала времен верховодило тело, инстинкты, чувства и эмоции, а разум был подавлен; следом пришла эра перехода и вариации, где разные индивиды с разной степенью развития той или другой сущности, проявляли те или иные способности… Следом наступит эпоха власти разума, где он, подобно вечно бдящей машине, не знающей усталости, загоняет тщедушное тело своего носителя, чтобы выжечь ресурсы.       «Разуму все мало, ему нужно постоянно работать! – страстно и увлеченно утверждала де Блан. – Он не спит, он неутомим, он жаден и беспощаден! Он не знает ни сострадания, ни страха. Он готов жертвовать своим собственным телом, если это приведет к результату, он мыслит далеко вперед и за гранью. Ему тесно в смертном теле, которое превращается в труху без должного внимания и заботы, и он еще недоумевает, почему!»       В тот момент Виктор соотнес себя с разумом, тем самым человеком новой эры, который заключен в темнице больного, скрюченного тела, приговоренного не дожить и до тридцати. Разумом, который, если бы мог, пересел в другое, более совершенное тело-носитель, потому что это тело угнетено слишком большим потреблением ресурсов его мозга.       Почему-то Алекс заявляла, что это плохо. Она осуждала стремление разума к совершенству, вечному прогрессу, осуждала жертву, которую следует принести во имя науки и развития.       Виктор в то мгновение посчитал ее невеждой, избалованной куклой, которая просто не знает, каково это, не иметь возможности удовлетворить свою жажду знаний, просто потому что телу нужно спать. И есть. И ходить. И быть в социуме…       Ей повезло, ей достался и острым ум, и здоровое тело… Пусть де Блан и была болезненно худой и бледной всегда, она, как тогда казалось Виктору, от этого нисколько не страдала.       Потом, конечно, когда они начали тесно общаться, он понял, что был неправ. Она и уставала, и могла быть измотанной бессонницей, и избегала некоторых продуктов питания из-за пищевой аллергии. И говорила она не о том, какой разум плохой, а о том, как ему может быть плохо, если его тело, истерзанное отсутствием заботы, не в порядке.       Только сейчас он это окончательно понял.       Со всей своей безбашенностью и отсутствием чувства самосохранения, де Блан хотела жить. Она знала, что с ее беспокойным разумом-машиной она будет жить менее качественную жизнь, и хотела избежать упадка хотя бы частично.       – Теперь я понимаю, – вслух произнес Виктор, сам того не замечая.       Он взял ее за руку, ощущая ледяную кожу, мягкую и до боли знакомую, ощущая привычный жар раскаленных углей. Даже сейчас…       Если бы она знала его мысли, она, скорее всего, сказала бы: «Раз так – значит, я все еще жива, и ты это чувствуешь. Разум недооценивает тело. Тело тоже умно, и оно чувствует первее разума, острее разума. Тело нельзя обмануть…»       Как удивительно в ней сочетался скепсис истинного ученого и своя личная, особенная, трактовка материальной реальности. Она могла перечислить кучу недостатков того, что Виктор искренне не любил, но потом указать ему столько же контраргументов. А потом оставить его с дилеммой, логическим парадоксом.       А на следующий день прийти с решением этого парадокса – одним из – и увлечь новым, еще более интересным спором…       Ему пришлось выжечь из своей души любую надежду на то, что это можно будет вернуть.