Ревность

Он никогда не ревновал Когами к Сасаяме. Потому что, несмотря на то, как быстро эти двое подружились, между ними — инспектором и исполнителем — всегда была дистанция. По крайней мере, Гиноза верил в это сам и думал, что Когами верил тоже. Была ли в этом истина, теперь уже и не узнать. Но не разница в положении делала невозможной их связь, а то, что Когами никогда бы не предал того, в чьей постели он ночевал. Такой уж он был. Изменились ли его принципы вместе с оттенком? Этого Гиноза тоже так и не узнал, не спросил, не дал шанса рассказать. Он никогда не ревновал Когами к Сасаяме, а вот к Макисиме Сёго ревновал, пусть поводов для этого было в миллион раз меньше. То, как этот человек — поначалу лишь призрак, белый след на фотографии — изменил их жизнь, сломал её, окрасил в чёрный, не вызывало злость и раздражение, а попросту сжирало изнутри. Злился Гиноза на Когами, на Сасаяму даже, иногда и на Сивиллу. Испытывать ненависть к Макисиме он не мог, непозволительное для него чувство, но от ревности отделаться не удавалось. Смотреть каждый день, как мысли Когами были наполнены им, несуществующим преступником, как впитывал он яд Макисимы каждой клеточкой тела, как отдалялся, было сродни неумелому иглоукалыванию — прямо под ногти. Гиноза сам оттолкнул его, сам вырезал из своей жизни, как когда-то поступил с отцом, но будь он проклят, если бы забыл Когами хоть на секунду. Днём Гиноза срывался на нём, отворачивался, прятал взгляд, а ночью, глотая злые слёзы, сжимал в кулаках простыни, которые больше не пахли сигаретами. Когами не было отныне места в постели Гинозы, разве что наоборот, но ничто не смогло бы заставить того переступить порог комнаты исполнителя, войти в неё и не выходить до утра. Недопустимо. Мучительно. А Макисима был там каждую ночь: пришпиленным фото над столом, шёпотом с разъеденных помехами записей. Тревогой в сердце Когами. Ядовитыми цитатами, ядовитыми улыбками, движениями, выпадами, ударами. Синяками и ранами, что он оставил на теле Когами, мыслями, что он его заразил, смертью, которую Когами так и не смог отпустить. Однажды Гиноза услышал его имя, едва сорвавшееся с губ Когами, задремавшего за столом в покинутом всеми отделе. Тогда Гиноза впервые захотел убить. Не понял даже, кого сильнее: Макисиму, Когами или себя. А может, Сасаяму. Ему стоило убить Сасаяму, чтобы врасти в сердце Когами навсегда, запутаться в его снах, до самого конца. Внутри жгло. Сжимало будто лёгкие чьей-то чужой рукой, жёстко, ритмично, насильно — дыши, давай, живи, глотай эту боль. Оттенок, цветом как тьма, скопившаяся в углах офиса, освещённого только уснувшим монитором. Гиноза не пошёл тогда за Когами, в это бескрайнее море генетически модифицированного овса. Хотелось бы думать, что из-за оттенка, но Гиноза знал: он не стал бы останавливать Когами, потому что хотел, чтобы его ревность сгорела, так же сильно, как Когами жаждал правосудия любой ценой. Гиноза не смог бы его остановить. И отпустить бы не смог. Оттенок темнеет, когда умирает кто-то близкий. Что, если умирает часть тебя? Гиноза ревновал Когами к Макисиме и думал, что не было ничего презренней этого низкого чувства, но… Он ревновал Когами к Акане. Не тогда, когда те работали плечом к плечу, налаживая удивительно крепкую связь, не тогда, когда у самого Гинозы никакой связи с Когами почти не осталось, а после, когда почувствовал на Акане тот же запах, что стоял плотной дымкой в его собственных воспоминаниях, — сигареты Когами. Стоило закрыть глаза, и Гиноза вспоминал горький вкус на языке, на чужих губах, вспоминал, как утыкался в жёсткие взъерошенные волосы носом и вдыхал отравляющий дурман. Казалось, кожа Когами всегда пахла так: горечью и пеплом, даже когда Гиноза целовал его шею в душе, слизывая тепло с каплями воды. И пальцы, собственные пальцы пахли сигаретами, которых Гиноза никогда не держал. Гиноза ненавидел запах сигарет и их разъедающий глаза дым за то, что они отбирали у него возможность ощущать вкус Когами без посредников, за то, что тот сбегал из разворошенной постели на перекур. И как же Гиноза хотел позволить себе вновь дышать ими, как это делала Акане. Без страха сойти с ума. Он ревновал Когами к Акане, за то, что тот поселился в её сердце, за то, что она забрала себе его запах. Его привычку вести дела, его манеру рассуждений. Будто у неё всё ещё был Когами, а у Гинозы его не было. Он ревновал когда-то Когами к Макисиме, от отчаяния, к Акане — от тоски, и только к свободе он ревновал с любовью. Гиноза сам получил её, только заточив себя в шкуру исполнителя. Свободу от страхов, от паранойи и тревожности, от правил и слишком жёстких принципов, от эгоистичных желаний и неоправданных надежд. Он не освободился, пожалуй, только от сжирающих чувств к Когами, от жажды его прикосновений и от бессмысленных снов. Но теперь Гиноза знал, что сможет его отпустить.