Ревность

— Она так смотрела тебе вслед, — заметил Когами, застревая в дверях, чтобы докурить и выкинуть свою сигарету в урну снаружи. Даром, что дым выдохнул уже в помещении. Гиноза не любил, когда тот курил в его квартире, хотя, конечно, позволял, и Когами делал всё возможное, чтобы не доставать его лишний раз, пусть и получалось из рук вон плохо. Гиноза обернулся, дожидаясь, пока Когами уже снимет обувь и пройдёт за ним следом. И закончит свою мысль, пусть слышать её продолжение не хотелось. Когами обогнал его на подходе к кухне, уверенно зашёл за стойку, выполнявшую роль обеденного стола, и включил чайник. Он чувствовал себя в этой квартире порой увереннее, чем сам Гиноза. Были несомненные преимущества у работы в МИД, тем более в сравнении с должностью исполнителя. Иммунитет от Доминатора, например. Свобода действий, свобода передвижений, личная жизнь. Корпоративная квартира даже. Гиноза был уверен, что за ними следили круглосуточно, ведь они латентные. Может, и коммуникаторы прослушивали, и квартиры. Но ему было всё равно, пока какого-нибудь аналитика, сидящего в тайных подвалах МИД, не волновало, что после заданий две мигающие точки на его экране раз за разом оказывались в одной квартире, хотя им были выделены разные. В Бюро Гиноза даже на улицу выйти не мог, только на террасу, где торчало одно одинокое дерево посреди площадки (Гиноза даже не был уверен, что оно настоящее), а сейчас он мог просто взять Когами за руку и выйти в пустующий ночью город, пойти практически куда угодно, и никто не выслал бы за ними группу перехвата. От осознания этого факта выбираться на улицу почему-то наоборот не хотелось. Когами засунул пакетики кофе в чашки, дожидаясь, пока закипит вода, и уставился на Гинозу, облокачиваясь на стойку. — Шеф Шимодзуки, — пояснил он свои оброненные в прихожей слова, хотя Гиноза и так прекрасно понял, о ком была та фраза. И как увидел только? Глаза на затылке? — У вас с ней что-то было, пока вы работали вместе? Гиноза разозлился моментально. От бестактности вопроса и от нелепости подобного предположения. И от чувств, что он поднимал со дна. А у тебя, у тебя с кем-то было за те годы? — хотелось спросить ему. Когда ты в бегах в чужой стране, когда участвуешь в гражданской войне на стороне повстанцев, наверное, не время для любви, но для связи… Четыре года — вполне достаточно для чего-то подобного. Гиноза как никто другой знал, какое из себя желание слить бьющий в позвоночник адреналин прошедшей схватки, выпустить его в чужое тело. А четыре года без надежды увидеться когда-то вновь — долгий срок, да и в верности друг другу они не клялись. И оттого хотелось спросить: «с чего вдруг такие вопросы?», тем более теперь, когда они давно уже снова вместе, когда всё прошлое реально можно там и оставить. Но Гиноза отлично понимал с чего. Он сам не одну ночь провёл когда-то, думая о том, чьи губы целовали Когами, спасителя, защитника, настоящего воина, коих нынче так мало производила на свет Сивилла. Чьи губы шептали ему слова любви и восхищения? И что он отвечал? И оттого Гиноза в лицо знал те сомнения, что мучили Когами. Разрешил ли Гино кому-то занять его место хоть на минуту? Отличный парень Суго — к нему же ты, Когами, ревнуешь больше всего? Гиноза внутренне усмехнулся, остывая. Он не давал обетов, не рассчитывал на совместное будущее, он расстался с Когами ещё до того, как тот сбежал из страны, но разве мог Гиноза позволить кому-то другому забрать своё сердце или хотя бы тело? Никто, кроме самого Гинозы, не прикасался к его телу с тех пор, как оттенок Когами впервые потемнел. Не трогал его, не целовал, не говорил откровенных слов, не оставался в его постели, в его мыслях. — Никто, — ответил Гиноза тяжёлым голосом. Лишь секунду спустя он понял, что ответ его не соответствовал заданному вопросу. Но отвечал на все, что заданы не были. Уголки губ Когами чуть приподнялись, не улыбка даже, никто и не заметил бы перемены, но Гиноза видел её в его глазах. Ему всегда было достаточно только выражения его глаз. С каким-то головокружительным чувством Гиноза осознал вдруг, что они были друг у друга, бок о бок вот уже больше двадцати лет, с совсем незначительными в свете этой цифры перерывами. Что ревность, которая ела его порой и ела, возможно, Когами, была не из-за утраты доверия, а больше из-за страха потерять это ощущение близости. Ведь он однажды уже терял, даже так: выбросил его сам. Больше всего на свете Гиноза жалел, что оттолкнул Когами тогда, когда нужен был ему как никогда. И больше всего был благодарен за то, что эти сожаления теперь ему не придётся нести до самого конца. По крайней мере, пока две точки мигают рядом друг с другом на экране какого-нибудь аналитика, засевшего в тайных подвалах МИД.