Ревность

Впервые ревность Гиноза познал вместе с голосом Когами, прозвучавшим в пустующем третьем отделе. Это не было похоже на разрушительное, отравляющее чувство, от которого вмиг мог потемнеть оттенок, это больше напоминало лавину сорвавшихся с вершины эмоций и навалившихся сверху слоем леденящего осознания, от которого было трудно дышать. Осознания собственных чувств, прежде всего. То, о чём Гиноза не давал себе труда задуматься, откладывал в дальний ящик. Чем дразнил самого себя. Чувство, что чуть больше близкой дружбы. Поразительная ясность понимания обрушилась на него так громогласно и ясно, что у Гинозы не осталось и секунды на сомнения, отрицания и что-либо ещё, что помешало бы ему признать — смотреть в знакомые, удивительно живые глаза было необходимо ему, как воздух. Гиноза понял в миг и навсегда: он желал Когами всем своим существом. И он опоздал. Впервые чувство ревности Гиноза познал вместе с голосом Когами. С голосом, который шептал чужое имя. Время было поздним, большинство сотрудников, за исключением дежурных инспекторов, уже разошлись по домам, но Гиноза знал, что Когами был ещё на месте — тот обычно заходил попрощаться перед уходом, а иногда они возвращались вместе домой. Эта привычка появилась у них ещё со времен учёбы в Академии, когда они жили по соседству. С тех пор место жительства они сменили оба и расходиться приходилось на полпути, но было что-то привычно рутинное в том, чтобы спускаться вдвоём с Когами в метро или разглядывать вечерний город с пассажирского сидения служебной машины. Настроен в тот вечер Гиноза был недружелюбно. Кто-то из исполнителей Когами в очередной раз поучаствовал в поливе его кактуса, и так как орать на них лично было малоэффективно, Гиноза рассчитывал на содействие Когами в этом вопросе. В третьем отделе было темно и тихо, лишь экраны мониторов светились голубым светом, превращая комнату в техногенное подобие большого аквариума для опасных рыб. Но кто-то в кабинете точно был — Гиноза заметил скользнувшие по полу длинные тени, когда вошёл. — Ваку-сан, — тихо позвал Когами на выдохе. Голос его звучал горячо и как-то беспомощно одновременно. Гиноза замер, будто в него ударило молнией, а в следующее мгновение отскочил за угол, скрываясь в тени не закрытой двери. Сердце колотилось в груди, а пальцы покалывало, словно молния и правда была. Гиноза прижался взмокшей в миг спиной к стене и опустил взгляд на голубоватый пол, наблюдая, как две длинные тени скользнули ближе друг другу, сливаясь в одну. — Ваку-сан, — повторил Когами почти шёпотом. Он произнёс это настолько тихо, что никто бы и не услышал, кроме того, кто был сейчас рядом с ним на расстоянии выдоха, но слух Гинозы так неестественно обострился, что ему показалось, будто он расслышал даже то, как чужие пальцы скользнули по спине Когами, приклеивая ткань рубашки к коже. Странно, что он не услышал того, что Ваку сказал Когами в ответ. Гиноза зажмурился. О том, что всё это могло означать, у него не возникло ни единого вопроса. Гиноза невероятно отчётливо представлял — слышал — как Когами целовал инспектора Ваку, прижимался к нему, как что-то упало со стола, случайно сдвинутое его телом, как едва слышно шуршал распущенный узел галстука. Гиноза не знал Ваку так же хорошо, как знал Когами, не мог бы предугадать его движений и эмоциональных реакций, но отчего-то был уверен, что тот не позволит себе ничего безумного прямо на рабочем столе в аквариумном свете мониторов. Но и не сможет отказаться от того, чтобы коснуться голой кожи Когами — на спине, забравшись под рубашку, или на груди, расстегнув несколько пуговиц, — горячей, гладкой кожи, желанной до дрожи. Потому что сам Гиноза бы не смог. Ревность распускалась в нём, обжигая глаза под закрытыми веками. Не ярость, не зависть, не обида — ревность, похожая на сладость и отчаяние одновременно. Это чувство опустошало и наполняло, искало выход и, не находя, тянуло и крутило всё внутри. Хотелось сбежать, хотелось забыть. Или войти в комнату, обнаружив себя, и занять место Ваку. Гиноза закусил губу и торопливо зашагал прочь, пока его не заметили. Он опасался не самой неловкой сцены. Он опасался того, что Когами мог бы увидеть в его глазах. Реагировать на Когами стало сложнее. Знать, что скрывается за приятным теплом, что расплывалось под рёбрами, когда они вместе обедали, осознавать, отчего так уютно с ним в машине наедине, и ничего не делать было почти привычно, почти естественно. Вот только очки внезапно запотевали от собственного нервного дыхания и начинали казаться ужасно неуместными, когда Когами, как ни в чём ни бывало, снимал перед ним одежду в раздевалке, рассказывая о деле, которым занимался третий отдел. И оттенок темнел от того, что Гиноза плохо спал. Разве уснешь нормально, когда во сне раз за разом слух щекочет пылкий шёпот, прорезающий себе ходы под кожей, а Когами стягивает с плеч прилипшую мокрую рубашку? Спустя пару месяцев Гиноза всё ещё не завидовал Ваку, всё ещё не испытывал к нему неприязни. Но всё ещё не смирился с собственным провалом. Раньше он никогда не интересовался тем, бывал ли Когами уже в чьей-то постели. На нём никогда не было чужих следов, никогда не оставалось чужого запаха, и Гиноза наивнейшим образом не задумывался о том, что Когами мог бы быть чьим-то ещё. Поцелуй тем вечером и чужое имя на устах перевернули всё с ног на голову, пронзая мозг звенящей болью осознания. Ведь у Гинозы было столько времени, столько безбожно много времени рядом с Когами, чтобы почувствовать его, дать имя своим желаниям и произнести это имя вслух. Даже если бы Когами отказал ему, Гиноза бы не расстроился. Определённость и честность гораздо лучше любых «а если бы». Но момент был упущен, а собственные чувства кандалами осели на запястьях. Врезаясь до боли. Спустя бессчётные дни и человеческие трагедии Гиноза всё ещё не хотел бы соперничать с Ваку, тем более после его смерти. Не хотел бы заставлять Когами выбирать. Но он ощутил облегчение. Облегчение, пустоту и неестественное спокойствие. Стыд за эти чувства, бесконечное сочувствие к Когами и свободу. Свободу от совершённой ошибки, свободу от невозможности когда-нибудь сказать о том, что жило внутри. Свободу от ужасного чувства ревности, что тянуло на дно, туда, где не спят ночами, вспоминая чужой шепот.