вместо года прошло несколько лет вместо гвоздей, как по маслу, входят сверла. я надену свой шлем, свой бронежилет, но ты умней — ты будешь целиться в горло.
***
он заваливается ко мне в два часа ночи с бутылкой в левой руке, непривычно похожий на человека, дышит своим whiskey breath мне в лицо и зовет с собой. я не знаю где все остальные, не знаю почему он приходит именно ко мне и куда хочет меня отвести, но набрасываю пальто, беру почти полностью севший телефон и следую за ним, как голодная дворняга за первым же прохожим. он вручает мне бутылку, размахивает руками и рассказывает что-то заумное, как обычно. я иногда вставляю свои глупые комментарии или уже привычное «ты такой зануда», а он хрипло смеется в ответ. мы идем на набережную, спускаемся к самой воде, и падаем на черную траву под черным небом. пьем из горла по очереди, он курит свои дорогие сигареты, и на фоне звездного неба струйки дыма выглядят как маленькие галактики. — ты думал когда-то о понятии красоты? у нас как-то был разговор с моровым об этом. главная идея была в том, что все, что кажется нам красивым, на самом деле пугает нас до дрожи, но именно этим и притягивает, — машет сигаретой, пытаясь этим подкрепить свои объяснения, — понимаешь? я смотрю на его профиль под ясным звездным небом и понимаю. он не смотрит на меня и продолжает: — это так парадоксально, знаешь. именно из-за этого, наверное, многие находят страшную романтику в насилии, во вредных привычках, в невзаимной влюбленности, в зависимостях. может, для нормального функционирования людям нужно из-за чего-то страдать? — я думаю, что людям просто нужно что-то любить. или кого-то. он опускает на меня чуть размытый взгляд и улыбается. мимолетно и будто сочувствующе. потом снова поднимает голову на звезды. — люди такие уязвимые. ужасно. да, ужасно. ты даже не представляешь насколько. дует ветер, и мне вдруг становится жутко холодно. я вздрагиваю, делаю последний глоток из бутылки и запахиваю пальто. не знаю, от ветра это или от невозмутимой фигуры рядом, похожей на мраморную статую. только для статуи его волосы слишком растрепались на ветру, так, что по ним хочется провести рукой, чтобы поправить, приговаривая с улыбкой: «ну какой же ты непутевый, даже волосы не можешь нормально уложить», и думая «ну какой же ты прекрасный, даже сейчас выглядишь как чертово произведение искусства». только для статуи его губы слишком малиново-обветренные, а вены на шее слишком трогательно подрагивают при затяжке. для статуи он слишком пьян сейчас, и мне это нравится, потому что обычно гораздо тяжелее понять, что он человек, а тут вот он, на блюдечке — даже улыбается иногда. — хватит так смотреть на меня, рос, это крипово. я краснею и в миг отвожу от него взгляд. а он заливисто смеется, забрасывая голову назад — знак доверия, я чувствую себя польщенным, — и наконец смотрит на меня. я невольно поеживаюсь, а он закатывает глаза и снимает с шеи свой огромный шарф, который можно было бы с легкостью использовать как покрывало. — держи, а то весь дрожишь уже. я неуверенно беру его и кутаю озябшие плечи. он закуривает новую сигарету. струйки дыма все еще похожи на маленькие галактики.***
я сгорбленно сижу за столом, как тринадцатилетняя девочка с депрессией обнимая колени, и пялюсь в экран телефона. передо мной стоит ноутбук, но я как параноик боюсь, что вдруг кто-то войдет и увидит то, что на экране, поэтому продолжаю рассматривать размытую картинку в побитом старом айфоне. а великая тайна ухмыляется с экрана. одними глазами, кажется, ухмыляется, из-под очков с блестящими стеклами. на следующей фотографии тайна деловито курит, стоя рядом с бюстом кого-то из древнегреческих классиков. помню, эту фотографию сделала еще полгода назад карина, она тогда еще долго смеялась, что он идеально повторяет выражение лица скульптуры. но глядя на эту фотографию, не хочется смеяться. хочется кричать в подушку, петь дифирамбы этому человеку и превозносить его к богам, хочется плакать, ну в крайнем случае хочется дрочить, как озабоченный тринадцатилетний мальчик, глядя на эти сильные руки с длинными пальцами, которые изящно держат сигарету, на острые линии скул, на шею, выглядывающую из ворота рубашки. да на всего его. гену. блять. морозова. на самом деле, все начинается еще в тот день, когда я только приезжаю в универ, и ловлю взглядом высокую генину фигуру на территории кампуса, которая ровным, невозмутимым шагом шествует сквозь толпу. он выглядит настолько неорганично среди разношерстых студентов других факультетов, что мне сперва кажется, что я вижу какое-то сюрреалистическое привидение. я на секунду отворачиваюсь, и когда вновь смотрю на лужайку, его там уже нет. а спустя пол минуты мне на плечо ложится холодная широкая рука, и за спиной слышится глубокий голос, который еще много лет будет мне сниться: — ростислав? я оборачиваюсь и вижу его. дух на миг захватывает, и я замираю, рассматривая. черные волосы, зачесанные на правый бок, бледная грубоватая кожа, под стеклами очков синие глаза, которые смотрят серьезно, властно и будто с насмешкой, черный костюм в тонкую серую полоску и длинный зонт в руке. он выглядит как харизматичный злодей, сошедший со страниц рассказов о тайных обществах, такие персонажи обычно влюбляют в себя всех читателей, а в конце убивают героя, и никому того не жалко. — да? — вы, должно быть, новый студент нашей группы, верно? о вас рассказывали. я киваю и чувствую, как краснею непонятно из-за чего. не знаю что говорить, кажется противоестественным, что такой нереальный персонаж, как этот парень, разговаривает со мной и знает обо мне хоть что-то. это как если бы любимый сериальный герой вдруг постучал во входную дверь с большим букетом роз. невероятно. — что ж, вас ждет очень много интересного. он улыбается такой знакомой мне сейчас издевательской улыбкой, которая означает, что ты понятия не имеешь о том, что тебя ждет. не попрощавшись, идет ко входу в корпус и исчезает за дверью. позже в тот день я узнаю, что привидений в университете пятеро, и я, возможно, когда-то дослужусь до того, чтобы и меня приняли в их ряды. меня позже постоянно преследовал вопрос — почему именно он? почему я не мог пасть ради нежной, красивой карины с ее мальчишечьими чертами и безграничной заботой? почему не ради хрупкого, нервного, эфемерного феди, похожего на дикого лисенка? почему это должен был быть именно этот человек со своими альфа-замашками, холодным разумом и огромной зияющей дырой на том месте, где у обычных людей располагается сердце? который сегодня целует тебя в засос на тусовке, а завтра делает вид, что ты пустое место, и презрительно хмыкает на каждую твою фразу; который струшивает пепел от сигареты в твои раскрытые ладони, дышит в лицо горьким дымом и, хрипло смеясь, шепчет что-то о том, что ты до жути забавный, когда чихаешь; которому можно сколько угодно закатывать истерики, бить посуду и изводиться в крике, а он будет лишь безразлично смотреть в окно, бросив только безжизненное «закончил?», даже не взглянув; которому ты признаешься в любви, а он выплевывает в лицо «ты жалок» и уходит; который грубо отталкивает тебя как мешок с песком и мастерски делает вид, что только мимо проходил, стоит показаться в поле видимости карине. которому ничего не стоит играться с человеком, как коты играются с плюшевыми мышками. туда-сюда. туда-сюда. клац. и у мышки уже нет головы, а синтепоновые внутренности разбросаны по ковру как остатки глупой надежды на нормальную жизнь. я вздрагиваю и чуть не роняю телефон на пол, когда тот внезапно вибрирует и выдергивает меня из мыслей. вместо одной причины моих проблем на экране возникает другая. смеющаяся рыжая морда и подпись 'drama queen'. у меня в контактах никто принципиально не подписан просто по имени, да. ну, кроме первой причины проблем. в трубку хрипят: — страдаешь? какой проницательный. — м-м. — приедешь? не хочу их видеть, чтобы наигранно улыбаться и делать вид, что все хорошо. — остальные у тебя? — нет. мне просто нужно набухаться, а самому как-то не хочется. мне тоже нужно. очень. — двадцать минут. — ты чудо. я бросаю телефон в карман пальто, которое висит на спинке стула, и думаю, что до чуда мне еще очень, очень далеко.***
у феди в квартире всегда приглушенный свет и очень тепло. тут я чувствую себя почти как дома. ну, как в том доме, который, наверное, должен быть у людей, а не в том, который был у меня. там с уютной атмосферой, теплым чаем и где тебя всегда ждут. сегодня федя меня тоже ждет, это льстит. он встречает меня в клетчатой красно-зеленой пижаме, с сервизной чашкой в руках, в которой хлещется не чай, и с печальным выражением на лице. — ты уже спать собрался? девять вечера. пижама на нем выглядит противоестественно. он пожимает плечами. — я не снимал ее с утра. забавно, что федя называет время своего пробуждения утром. после вчерашней ночи, когда он вытягивал пьяного сережу из какого-то пошарпанного бара на окраине города, он впал в тоску, а лучше всего федины страдания лечат никотин, алкоголь и сон. если верить сообщениям, он проснулся где-то после того, как я пообедал. запаниковал, что проспал пары. а потом понял, что проспал почти все, и забил хуй. карина не забила, из-за чего федя получил по голове, но отделался извинениями, кусочком вишневого пирога с чашкой успокоительного ромашкового чая и обещанием, что это больше не повторится, (они оба знали, что это абсолютно точно повторится, и не раз, но так всем было спокойнее) когда карина пришла к нему чуть ли не в истерике. карина пришла с сережей, что, судя по всему, и стало причиной нашей с ним сегодняшней встречи. — иди помой руки и приходи на кухню. кухня — сердце фединой квартиры. она совсем крохотная, здесь красивые коричневые обои с мелкими цветочками, пахнет выпечкой и специями, на угловом диване лежат подушки, а на столе на старинной кружевной скатерти стоит антикварная фарфоровая ваза с засохшими желтыми хризантемами. помнится, эти цветы когда-то давно сорвал сережа с клумбы во дворе фединой дачи, напившись до чертиков. потом, смеясь, торжественно вручил феде, поцеловав того в щеку. не более трезвый федя тогда расплакался. рядом с вазой на столе открытая бутылка коньяка и пустая сервизная чашка с цветочками. вторая такая же в руках у феди, который стоит лицом к открытому настежь окну и задумчиво курит свои вездесущие дешманские бонд с вишней. в тусклом свете одинокого винтажного бра его темная, неестественно худая фигура почти сливается с вечерним городом за стеклом. кажется, сейчас его рука ипохондрически дернется, и шелковые бежевые шторы вспыхнут. но шторы остаются целыми, и я облегчено плюхаюсь на диванчик, втискиваясь за стол. смотрю на этикетку: коньяк старый, хороший. наверное, из праздничной коллекции его бабушки. плескаю себе в чашку и выпиваю залпом. становится тепло. — хочешь, свари себе чаю. там в духовке еще пирог с вишней. он не отворачивается от окна, говорит будто не он и будто не мне, а я в ответ лишь рассеянно мотаю головой, не думая о том, что он меня не видит. да и какая ему разница, в конце концов. пару минут мы молчим. я выпиваю ещё одну чашку, а федя докуривает сигарету и тушит ее о каменную кухонную поверхность. — рос, почему только с нами так? почему все нормальные люди просто влюбляются в других людей, те отвечают им взаимностью, и они начинают встречаться, целоваться, трахаться, и все у них хорошо, весело-розово-счастливо. они не собирают себя по кусочкам после каждого разговора, они не бухают посреди недели и не хранят каждое крошечное воспоминание о своей боли как сокровище. почему у нас не может быть так? он наконец поворачивается ко мне, и на его лице отражается очень много того, что он не может сказать. я не знаю ответа на его вопрос. я не знаю почему у людей как у людей, а у нас так. наверное, мы чем-то провинились в прошлой жизни и теперь вынуждены отдуваться за те грехи. я смотрю на федю, он смотрит на меня с полминуты, после чего кивает или прочитанному в моем взгляде, или своим мыслям, и залазит с ногами ко мне на диван. доливает себе коньяка, так что бутылка почти пустеет, и мостится в уголке, будто побитый кот. хлещет коньяк, кривится, подтягивает к себе колени и кладет голову мне на плечо. — почему мы всегда так ошибаемся в людях? в голову почему-то приходит цитата из одного подросткового фильма, в котором была ещё песня боуи. мы его смотрели как-то ночью с кариной и федей прошлым летом. — мы соглашаемся на ту любовь, которую, как нам кажется, заслуживаем. федя всхлипывает: то ли смеется, то ли плачет.***
федя просыпается на кухне, потому что прошлой ночью игнорировал все мои просьбы лечь в постель, оправдывая это тем, что «здесь теплее», так что все время, пока мы судорожно собираемся, чтобы не опоздать на пару, он ноет, что у него все болит. я, как умный мальчик, спал в его кровати, так что кроме жуткого похмелья никакого дискомфорта не чувствую. завтракаем мы вчерашним вишневым пирогом и молоком с медом, которое, как федя где-то вычитал, должно было помочь от похмелья. отвратительно. на пару к морову мы приходим помятые, заебанные, но, что удивительно, еще до начала. карина искренне радуется нашему приходу, обнимает и рассказывает о какой-то недавно прочитанной статье о том русском сериале про вампиров и анархистов, который она сейчас смотрит. я слушаю ее и даже почти не смотрю на гену, который сидит один в ряду у окна, задумчиво листая какую-то тонкую рукописную книгу. вешаю пальто на вешалку, и иду***
эдик в тот день на пары так и не приходит, а когда я возвращаюсь в общагу и заглядываю к нему, то застаю в полубредовом состоянии. он либо не очень трезв, либо не очень здоров, либо и то и другое вместе, но лепечет что-то невразумительное о каком-то соседе, олене и о гене. — ты не понимаешь, рос… он… гена ужасный человек! я знаю, зай. прям америку открыл. — да. — нет, я не это имею ввиду, он еще хуже, чем ты думаешь! — хуже уже некуда. — ох, рос, ты столько всего не знаешь. после этого повелительного тона я сдаюсь нормально с ним поговорить. я так заебался с безумствами их всех, что просто приношу ему полупустую баночку валерьянки из своих запасов и стакан воды с кухни, ставлю на тумбочку у кровати, советую выпить и ухожу. — кстати, он искал тебя сегодня, чтобы поговорить. бросаю, стоя в двери. эдик поперхивается водой. — а не пошел бы он нахуй? пожимаю плечами. резонно.***
прямо на выходе из общаги налетаю на гену и очень стараюсь не обматерить его. — блять, ген, можно поосторожнее? куда ты летишь? — к эдику. будто была вероятность, что он шел ко мне, конечно. что за чертовщина у них там происходит? я почему-то начинаю злиться. — можешь не пытаться, он просил передать, чтобы ты шел… к черту со своими разговорами. он очень странно себя ведет, говорит о каких-то странных вещах, называет тебя иродом. что между вами такое? гена, кажется, в замешательстве. перестает ломиться в общагу, разворачивается и делает шаг ко мне, будто о чем-то раздумывая. — прогуляемся? что ж, первоначально я хотел погулять один, пиздострадая под электрофорез в наушниках, но так тоже можно. мы идем в сторону учебных корпусов. гена закуривает. — что еще он тебе говорил? — да я толком не очень-то и понял. о машине, о фединой даче, о соседе каком-то, про оленей… и постоянно повторял, что я ничего не понимаю и что ты чудовище… христа ради, ген, что случилось? гена трет переносицу со страдальческим выражением лица. молчит, докуривает сигарету и заводит меня в какой-то безлюдный переулок. там вдруг останавливается, смотрит на меня очень серьезно, после чего берет за плечи и угрожающе нависает сверху. мои ладони потеют, сердце делает кульбит. он говорит медленно, с расстановкой, как отдают приказы. что-то из серии «либо ты приносишь мне его отрубленную голову, либо я отрежу твою». каждое слово припечатывает к земле сильнее. — рос, сейчас слушай меня очень внимательно. ты не должен никому ничего рассказывать о том, что он тебе говорил. ни слова. кое-что правда случилось, но не беспокойся об этом и не смей влезать, это только наше дело, тебя это не касается. я обо всем позабочусь. от тебя требуется только не говорить никому ничего об этом, хорошо? он пробует улыбнуться, но получается гримаса. я нервно сглатываю. что он натворил? что могло произойти такого, чтобы великий гена морозов вот так снял свою божественную маску безразличия и опустился к жалкому земному мне? он смотрит мне в глаза, видимо, пытаясь что-то прочитать. сомневается, не доверяет, как всегда. а потом наклоняется и целует. быстро, порывисто, глубоко. отрывается, смотрит испытующе, а потом удовлетворенно ухмыляется. — хорошо? я неуверенно киваю, а он одобрительно кладет руку мне на плечо. — всегда знал, что на тебя можно положиться. и уходит.***
никто об этом не говорил, но мы все знали, что гена наш лидер. его вечный повелительный тон, умение сдерживать свои эмоции, холодный разум, да даже его устрашающая внушительная фигура — все делало его идеально подходящим для этой роли. ни у кого сомнений не возникало, кто же еще, как не он? федя, который боится насекомых и микробов, карина, которая не может пройти мимо бездомного кота, не погладив того, сережа, который выходит из запоев максимум на два дня, эдик, который даже пиджак стирает раз в год, или я, который просто-напросто распиздяй? конечно же, для этого подходил только гена. для нас всех гена был чем-то вроде короля. он был будто связующим звеном нашей компании, без которого нас всех бы уже ничего не держало вместе. мы были готовы следовать любым его указаниям, ведь гена всегда поступает правильно, всегда знает что делать, и если он о чем-то просит, хотя он чаще всего не просит, а приказывает, то это нужно беспрекословно исполнять, иначе будет хуже. я же нашел в нем бога. из-за него я перестал чувствовать себя свободным, я стал зависим от моего бога, я знал, что не будь моего бога, не было бы и меня на свете. я безнадежно восхищался богом, был готов на любые жертвоприношения ради него. хочешь мое сердце? вырежу тупым ножом собственноручно, чтобы доставить тебе максимум удовольствия своими страданиями, аккуратно выложу на блюдечко с серебряной каемочкой и поднесу тебе к ужину. ты отрежешь крошечный кусочек, с брезгливостью прожуешь и выплюнешь, мол, слишком слабое, слишком человеческое. а я с огромной дырой в груди буду истекать кровью и молить тебя о прощении, ползая на коленях. именно поэтому, когда ты приходишь ко мне посреди ночи весь в грязи, со сдертыми костяшками и с крупицей безумства в глазах, я не задаю лишних вопросов. ты просишь разрешения покурить в комнате, я пожимаю плечами, ты просишь выпить, я достаю из-под кровати дешевую водку, ты просишь обеспечить тебе алиби, я соглашаюсь хоть солгать под присягой. ты удивляешься моей покорности, а я истерично смеюсь. — ген, ты мог бы не пачкать себе руки, а просто попросить меня. я бы пошел и убил его для тебя.***
эдика находят в пятницу. а потом люди в форме приходят с нами беседовать. я рассказываю генину легенду, пытаясь припомнить все свои актерские навыки с театрального кружка в начальной школе. с памятью у меня так себе. на следующий день полицейские разговаривают только со мной, пытаясь словить на любых оговорках и несоответствиях. ловят. а я думаю, что если посадят не меня, то посадят его, и признаюсь, пересказывая от себя то, что рассказал той ночью гена. на этот раз мне верят. позже я узнаю, что он рассказывал людям в форме, что это я пришел к нему той ночью. я не злюсь и не задаю вопросов. ведь мой бог всегда поступает правильно.