In vino veritas

      Деньги жгли карман.       Радость дня зарплаты сменилась безудержным желанием кутежа, и он шёл по улицам, примериваясь к сияющим вывескам и выспрашивая у своей души, чем бы её сегодня порадовать. Желание было настолько ему несвойственно, что изначально он думал купить себе очередной кактус в компанию к уже имеющейся колючей плантации на подоконнике, а пушистой любимице — запас тех безумно вкусных баночек с креветками (о том, что они вкусные, он мог судить только по тому, как при одном лишь их виде становилась шёлковой его трёхцветная недотрога, позволяя даже самое непристойное — почесать животик). Но у этой мысли был нафталиновый запах и след из просыпанного песка, так что, ничтоже сумняшеся, он её отринул и отправился из офиса пешком прямо в центр. Город стоял и гудел, точно это был вечер пятницы, а не какого-то среднестатистического вторника. В темнеющих сумерках ярко вспыхивали огни вывесок, размывая цветными пятнами ещё безликую весеннюю серость. Кофейня, пончики, вермутерия, итальянский ресторанчик с очаровательным названием «Piccolino», снова кофейня.              Мужчина остановился напротив неё, помял в задумчивости губу: нет, кофе — это слишком обыденно. Даже если он стоит в два или три раза больше привычного и делается из лучшего зерна и натуральных заготовок «по авторскому рецепту», а не из привычной темнеющей жижи, что льётся в кофемашине на колёсах, тусящей каждый день возле дверей его офиса, и ставшей от времени, кажется, только ещё крепче — потому что черт его знает, когда этот агрегат последний раз промывали. За такой кофе, как тут, наверное, и жизнь отдать можно — а не от него. Но это уже скорее вопрос не к качеству, а количеству.              Нет, кофе сегодня не хотелось. Больше не хотелось. Достаточно было и тех трёх порций, один — «с молоком, пожалуйста, я не хочу умереть от остановки сердца в 32», которые он выпил в течение дня. Темнело стремительно, и градус на улице падал, намекая на необходимость его соответствующей компенсации градусами иной природы. Душа откликнулась на это благосклонно, уютно заворочавшись где-то в области солнечного сплетения. Что ж, пить так пить. Осталось решить, где.       Конечно, можно было просто купить бутылку вина в супермаркете возле дома. А там же рядом и корм для «трехцветной». Нет-нет — он помотал головой — мы уже это проходили, сказано: кутить, значит — кутить.              — Ох, простите, — кто-то с силой влепился в его бок, когда он разворачивался от витрины кофейни, успев уже изрядно намозолить глаза усевшейся возле окна парочке. — Вы в порядке? Моя вина — вечно хожу, уткнувшись носом в телефон. Коллега всегда говорил, что я так или себя убью, или кого-то другого. И вот как в воду глядел…              Это было приятно — нет, не то, что от столкновения у него теперь ныло плечо, а то, как, мило тараторя, извинялся и суетился вокруг него высокий худой мужчина с взъерошенными светлыми волосами. «Наверное, они безумно мягкие», — почему-то вдруг очень захотелось потрогать их и тем самым остановить нескончаемый поток самобичеваний и извинений, льющихся изо рта этого незнакомца.       Чертовски обаятельного незнакомца.              Что-то заворочалось сильнее в районе солнечного сплетения. Он уже был не уверен, что это была душа. Скорее жажда приключений.              — Перестаньте, все в порядке. Впрочем, если вы вдруг решите оплатить мне массажиста, я отказываться не буду, — усмехнулся он, растирая ушибленную руку, — это, знаете ли, никогда не лишнее.       — Насчёт массажиста не уверен, но, если я могу угостить вас «болеутоляющим», я буду рад загладить свою вину. Если вы не спешите, конечно. Здесь рядом как раз есть один уютный бар.              Кажется, вопрос «где» уже не стоял во главе угла. Теперь на горизонте маячил новый — «что же потом?». Но об этом стоило подумать позже.              — Возможно, вы ещё пожалеете, что не согласились на массажиста. Я сегодня не намеревался ограничиваться одним бокалом, — улыбка стала ещё шире, пока он протягивал ладонь здоровой руки для рукопожатия, — Айзава Шота.       Мужчина пожал протянутую руку, на пару секунд дольше положенного задержав холодные пальцы в своей широкой ладони:       — Тошинори Яги, рад знакомству. И… я готов рискнуть.       Шота не без удовольствия отметил, как исчезает это заискивающе виноватое выражение лица и озорная улыбка ложится на губы его нового знакомого.       Чертовски обаятельного нового знакомого.              * * *              Шота согласился — было действительно уютно.       Помещение пронизывал приглушенный синеватый свет, точно они находились глубоко под водой, над барной стойкой проплывали киты и другие исполинские рыбы, задевая хвостами ровный ряд цветастых бутылок, в воздухе витал легкий аромат сигарет — не слишком насыщенный, как подчас бывает в дешевых забегаловках, где нельзя и десяти минут провести, чтобы не начали болеть глаза. Переливами ложилась на плечи посетителей легкая джазовая мелодия, так что так и тянуло представить себя где-нибудь на берегу моря.              Горят зажженные фонари, горит обнимаемый волнами закат. Разносится вдоль побережья голос саксофона, который извлекает из своего инструмента устроившийся прямо здесь, в крошечном ресторанчике под открытым небом музыкант в белой жилетке на загорелое тело. Теплый бриз треплет волосы, вплетая в них соленый воздух, песчинки и ощущение счастья. Он смотрит на море, на темнеющие вдалеке силуэты уходящих в ночь кораблей и не слышит, как к его столу подходят и опускают на него запотевший бокал…              — Твое вино.       — Спасибо, — он мягко всплыл на поверхность, убаюканный мелодией. Реальность приятно дополнила возникшую фантазию и оказалась ничуть не хуже нее. Да, здесь не было моря и вечерних огней, зато были сияющие синевой глаза напротив, в которых тоже можно было утонуть. Не было догорающего заката, зато были солнечные пряди и жидкий янтарь в чужом стакане. Тошинори пил виски. Или скотч. Или бурбон — Шота был не силен в крепких напитках. И кубики льда приятно звенели, когда он обхватывал стекло длинными пальцами, покачивая напиток из стороны в сторону и любуясь его цветом, пока кто-то любовался им.              Они устроились за дальним столиком, откуда был едва виден протирающий бокалы бармен, в полном уединении. Это можно было бы оправдать тем, что им просто не оставили выбора, но, когда дверной звонок оповестил о приходе новых гостей, в баре было всего несколько человек — да и те сидели, в основном, за стойкой. Но они, не сговариваясь, отправились туда, где о их присутствии поскорее забудут.       Так что оправдания у них не было.              Что-то продолжало сворачиваться все туже уже в желудке, вызывая внутреннюю щекотку и легкое волнение — точно предвкушение. И вряд ли это было связано с вином. Оно кстати оказалось на высоте, Шота боялся представить, сколько за него отвалил долговязый блондин, учитывая то, что само место намекало о ценнике выше среднего. Либо он так высоко оценивал свою вину, либо — Шоту, и того, в целом, устраивали оба варианта.              — Сто пятьдесят один.       — М? — Тошинори приподнял брови, выражая тем самым свою максимальную заинтересованность. Стакан опустился с тихим стуком на стол, и подтаявший лед вторил ему звоном.       — Столько дней я не был на свидании, — Шота пригубил вино и чуть было не выплюнул его обратно, это чертовски дорогое вино, потому что внезапно осознал, что он только что сморозил, — я нет… боже, я не это имел ввиду!              Хотелось провалиться сквозь землю. «Шота, ну кто тебя за язык тянул! Еще спроси его номер телефона и потребуй взять на себя обязательства». Спрятав со стыда лицо за ладонью, он все-таки не удержался и бросил на блондина беглый взгляд сквозь растопыренные пальцы, точно он смотрел фильм ужасов и никак не мог решить: страшно ему или интересно.       — Ооо, — к его величайшему удивлению, тот не выглядел как-то взволнованно, напротив, заинтересованно о чем-то рассуждал себе под нос, а затем внезапно отсалютовал своим стаканом, — значит, сегодня ровно пять месяцев. Самое время, чтобы обнулить счетчик.              Он с ехидной улыбкой разглядывал своего собеседника, и Айзава был готов снова умереть — но уже не со стыда, а от какой-то невыносимой очарованности этим человеком. Он проникал ему под кожу даже без мыла, разоружал одним лишь взглядом и раздевал только намеком на улыбку. Ему надо было срочно занять чем-то свои губы, иначе он бы занял их самим блондином, и от одной этой мысли у него пересыхало в горле. Так что в бокал вина он впился как в спасительный родник — Тошинори даже присвистнул.       — Ты точно не шутил, когда говорил о своих планах на выпивку.       — Я еще не озвучил тебе всех своих планов, — опустошив бокал, мужчина утер тыльной стороной ладони губы и облизнулся. Жажда не проходила.       Блондин снова протянул многозначительное «Ооо», но уточнять ничего не стал, разрешив повиснуть в воздухе этой манящей недосказанности.       — Я принесу еще, — закинув в себя остатки собственной порции, он потянулся и накрыл чужие пальцы своими, обволакивая их мягким теплом и неспешно высвобождая из их плена ножку пустого бокала, — никуда не уходи.       Айзава кивнул. Теперь, даже если бы он хотел, он не смог бы подняться с места, не привлекая к себе внимания, ближайшие минут десять точно.       Скрученное в узел чувство спустилось ниже и теперь обрело название — желание.              * * *              Говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.       Что ж, когда на его языке оказался чужой, он мог на сто процентов согласиться с этой фразой.              Тошинори целовался как бог и был на вкус как крепкий алкоголь — и голову сносил так же. Особенно вкупе со вторым бокалом вина, который Шота успел выпить только наполовину перед тем, как между ними повисла какая-то слишком однозначная и откровенная тишина, и блондин внезапно приблизил свое лицо к его, решительно целуя. Без каких-то жеманных жестов вроде «замереть на расстоянии от чужих губ, давая оппоненту возможность для решения». Какое к черту решение. Шота решил все, еще когда положил ладонь на чужое бедро. Якобы случайно, конечно. И так же случайно сжал его — подумаешь, мало ли что с человеком на второй бокал вина произойти может, вон уже руки своей жизнью жить начали.              Теперь у него своей жизнью жили не только руки, зарывающиеся с силой в светлый затылок — «действительно мягкие, черт», но и сминающие чужой рот губы.       Было чертовски мало. Поцелуев, волос под своими пальцами, чужих пальцев на своем теле. Они сжимали ткань тонкого свитера, забирались под него, обжигая кожу прикосновениями, притягивая к себе. Хотелось еще — ближе, жарче, глубже. Чтобы языком — так до самых гланд, пальцами — до синяков, объятий — до хруста костей. Стонать, шептать, кричать, хрипеть, дышать на пределе и задыхаться от переизбытка эмоций.              — Сто девяносто четыре, — сбивчиво пробормотал брюнет, когда от нехватки кислорода у него уже начала кружиться голова и ему все-таки пришлось прервать поцелуй. Губы у него пылали, глаза горели, внутри что-то тихо плавилось в истоме — он был как вот-вот готовый взорваться вулкан, и это было не то, о чем вы подумали. Слишком долго все это копилось в нем, прикрываясь рабочими отчетами, заботой о рационе кошки и кактусоводством — а ведь ему было всего 32!, и теперь готово было выплеснуться наружу.       — Что… — начал было Тошинори, но догадка была очевидной, — ааа… последнее свидание не было удачным?       — Более чем, даже до десерта не добрались, — Шота не удержался и прикусил губу блондина, облизывая её напоследок и все-таки отстраняясь. Краем глаза он заметил, как в зоне видимости появился бармен, увидел их и тактично ретировался. И все же быть застуканными было отчасти неловко. Он вернулся было к недопитому бокалу вина, как почувствовал мягкое прикосновение к своему плечу и чужой язык в своем ухе — еще немного, и он готов был взорваться, и вот теперь вы подумали правильно.              — А мы до десерта доберемся? — прошептал Тошинори, обсасывая мочку уха и целуя под ним. Не заметить, как все это действует на брюнета, было невозможно, и ему это чертовски нравилось. Выходя с работы, он думал, что все его планы на вечер — это купить свежую газету, захватить в маркете пару банок пива и готовый обед да засесть за бумажную волокиту. Но одно неловкое столкновение внесло свои решительные коррективы. Цукаучи всегда говорил, что его дурная привычка пялиться в телефон доведет его до беды, но, кажется, она стала его знамением удачи.       — Есть все шансы, — выдохнул Шота, приканчивая выпивку, — но тебе придется вызвать такси. Я живу недалеко, но сам дойти уже не смогу, — он хитро усмехнулся, — ноги после вина не стоят.       Яги коротко хохотнул в ответ, знал он, что там у Айзавы не стоит, точнее, наоборот, но ничего против предложения и сам не имел. Возможность доводить и себя, и другого до предела в теплом нутре машины звучала намного соблазнительнее прогулки по холодной вечерней улице. И он потянулся за телефоном.       — А я говорил, что надо было соглашаться на массажиста, — его рука снова сама собой легла на чужое бедро и прошлась вверх по внутреннему шву брюк, упираясь в напряженный пах. Яги промолчал, но интуиция подсказывала Айзаве, что он ни о чем не жалеет.              * * *              Вспоминая об этом вечере, Айзава понимал, что ему должно было быть неловко перед несколькими людьми.       Перед водителем такси, на заднем сидении которого они буквально пожирали друг друга как какие-то малолетки. И не только глазами. Как их только не высадили где-то посреди дороги за непристойное поведение, особенно когда рука Тошинори оказалась на его заднице, а губы — в районе ключиц, для всех оставалось загадкой.       Перед консьержем, мимо которого они продефилировали в крайне тесных объятиях с пальцами друг у друга в волосах.       И напоследок — перед соседкой на этаже, ожидавшей в столь поздний час лифт, чтобы прогуляться с песиком. Когда двери нужного этажа раскрылись, Тошинори, пользуясь своей разницей в росте, прижимал Айзаву задницей к перекладине, оставляя на шее уже далеко не первый засос, прямо под складкой шарфа, а тот вжимался в него, закинув ногу на его бедро. Они так увлеклись, что даже не вышли вовремя из лифта, увязнув на несколько мгновений в жаркой темноте кабинки. Когда двери открылись снова, на этаже уже никого не было — то ли соседка отправилась прогуляться пешком по лестнице, то ли решила, что её четырёхлапый друг может сегодня и обойтись без вечернего променада.              Думая уже позже обо всем этом, Айзава понимал, что следующие несколько недель или даже, возможно, месяцев ему придётся чувствовать на себе недвусмысленный взгляд и слышать тихие усмешки в спину. Но сегодня ему было плевать. Единственное, чего он сейчас хотел — чтобы Яги, наконец, его трахнул. И, как и в случае с вином, одной порцией он не планировал ограничиваться.              Они чуть не снесли вешалку в прихожей и напугали кошку, которая вышла встречать своего припозднившегося хозяина. Она никак не ожидала, что вместо извинений и внеочередной баночки любимого корма получит извивающееся многорукое нечто с незнакомым запахом и легким флёром алкоголя. Встав на дыбы, она зашипела на незнакомца и метнулась куда-то на кухню. Раздался звон снесённой по пути явно пустой миски.              — Это Нора, и она не любит гостей, — сдавленно дыша после этого поцелуйного марафона, произнес Шота, воспользовавшись минутной передышкой, чтобы стянуть с себя шарф и пальто. Губы уже покалывало, и он боялся посмотреть на себя в зеркало, чтобы не увидеть там слишком довольного жизнью человека. Максимально непривычное зрелище.       — И часто они у тебя здесь бывают? — в тоне Тошинори скользнуло что-то похожее на ревность, прикрытое игривостью. Не то чтобы у него было право на это — он и сам был пока что таким же «случайным гостем», но общий посыл Айзаву не возмутил, а скорее напротив. Почему-то от этого промелькнувшего чувства собственничества желание распалялось еще сильнее. Если он хотел сделать Айзаву своим, он был не против дать ему такую возможность. Как минимум, на вечер, а там — видно будет.       — Нет, именно поэтому она и не привыкла к ним, — примирительно улыбаясь, брюнет приблизился к Тошинори и забрался руками под его незастегнутую куртку, помогая стянуть её. Пользуясь этим, чтобы очертить ладонями мышцы его грудной клетки и плеч, которые скрывала тонкая ткань рубашки. Блондина нельзя было назвать накаченным, но и дрыщом он не был. На поверку тело у него оказалось подтянутое, жилистое, и он был бы не против пройтись по нему не только пальцами, но и языком. — И если тебе интересно, я предохраняюсь. Ну, как минимум, предохранялся… сто девяносто четыре дня назад.              Теперь наступала очередь Тошинори чувствовать себя неловко за смороженную глупость:       — Я… извини, мне жаль, я не подумал, — на его лице снова готова была собраться вся скорбь мира, но это было совершенно не то, что сегодня хотел видеть и слышать Шота. Поэтому он, наконец, смог заткнуть его так, как хотел еще тогда на улице. Зарывшись пальцами в мягкие золотистые пряди и заставив склониться к себе, чтобы попеременно облизать его верхнюю и нижнюю губу, а затем скользнуть языком меж них, заставляя утробно заурчать и стиснуть себя в объятиях. Колено скользнуло меж бедер и уткнулось в чужую эрекцию, недвусмысленно прижимаясь к ней. У Тошинори стояло так, что было непонятно, почему они вообще до сих пор разговаривают, а не потеют на его простынях.              — Тебе особое приглашение что ли надо? — выдохнул в его губы брюнет, и у Яги даже мурашки по спине пробежали от этого обжигающего взгляда темных глаз. Целый вечер ему не давал покоя вопрос, кто же здесь был жертвой, а кто — коварным соблазнителем. И кажется, только сейчас он начинал догадываться.       — Прошу прощения за беспокойство, — игриво вздернув бровь, передразнил Яги классическое приветствие, и Шота одобрительно хмыкнул, увлекая его за собой в сторону комнаты. Стянутые через задник ботинки остались на полу вместе с небрежно скинутой курткой, к которой вскоре, принюхиваясь, пришла Нора. Спустя пару минут она уже сворачивалась на ней клубком, греясь остаточным теплом чужого тела, пока её хозяин наслаждался им без остатка.              * * *              Меню на этот вечер было настолько обширным, а Шота — настолько изголодавшимся, что легким перекусом он не планировал ограничиваться. Как там он думал, выходя с работы? «Гулять так гулять»? Он не собирался отступать от этого плана.              Тошинори был на вкус как солнце. Горячий, терпкий, с ароматом на коже, какой бывает после многочасового загара — даром, что был апрель и солнце только начинало согревать остывшую за зиму землю. Он словно сам генерировал тепло, приманивая им, точно теплотрасса бездомных котов.       Пока чужие пальцы путались в его волосах, чисто по-кошачьи чесали за ухом (возможно, стоило спросить, есть ли у Яги дома животные. Возможно, стоило спросить у него хоть что-нибудь кроме «ты предпочитаешь быть сверху или снизу?»), массировали основание шеи и проступающий рельеф позвонков, Айзава сперва вылизал его рот, а затем спустился попеременно языком и губами по острому подбородку к дернувшемуся кадыку и ниже, через вздымающуюся грудную клетку к впалому животу. На левой стороне под ребрами красовался зарубцевавшийся шрам, когда-то явно причинивший немало боли своему владельцу, и мужчина снова поймал себя на мысли, что ни черта не знает о своем уже не просто знакомом — любовнике. Кем он работал? Чем занимался по жизни? Какие у него были изначальные планы на вечер? А на завтра?       Поддавшись порыву, он мягко прошелся по краю стянутой кожи сперва подушечками пальцев, а затем — языком, точно зверь зализывая чужую рану, и с губ Яги сорвался тихий стон, пожалуй, даже более чувственный, чем когда он вобрал в себя его член.              В чем нельзя было упрекнуть Шоту, так это в отсутствии старательности. Все-то он делал с полной самоотдачей, доводя до идеала, даже если это грозило ему бессонной ночью или затекшей челюстью. Сосал он тоже на славу, так что можно было только удивляться, откуда столько прыти у человека, больше полугода не находившегося в отношениях даже на одну ночь. Тошинори уже дважды готов был кончить: если не от ощущения мягкого обволакивающего давления чужого рта на своем теле, то как минимум от вида собственного члена, блестящего от слюны и предэякулята, скользящего меж припухлых от бесконечных поцелуев губ. Это было до невыносимости хорошо, так что только профессиональная выдержка не дала ему закончить все в какие-то сопливые пять минут, точно это был его первый минет на школьной вечеринке. Он приподнялся на локте и, ухватившись пальцами за темные пряди, мягко потянул на себя, заставляя свою плоть с пошлым звуком выскользнуть из влажного тепла. Они снова целовались, как безумные сталкиваясь зубами, немеющими губами, языками, и Яги чувствовал свой вкус в этом поцелуе — и это было так непристойно и так восхитительно, что он готов был бы кончить в третий раз. От одного лишь поцелуя. И это было бы еще более позорно.              — Хочу тебя, — его губы скользили по чужому лицу, а руки — по обнаженной спине и плечам под россыпью влажных темных волос, ощупывали локти. Один — явно с последствиями какой-то травмы, и Тошинори чуть нахмурился, стараясь поймать и зафиксировать в сознании эту мысль, чтобы узнать все детали позже. Ему хотелось лежать после всего и спрашивать Шоту о том, откуда у него этот шрам и тот, что под глазом. Как появилась в его доме кошка. Что он любит есть на завтрак и куда ездит отдыхать на выходные. И не будет ли он против, если следующего свидания не придется ждать так долго. И мог только надеяться, что, когда все закончится, ему не укажут равнодушным кивком на дверь, намекая, что для сна в этой постели есть место только для двоих: хозяина квартиры и его вредины-Норы. Ладони спустились на ягодицы, сминая и подтягивая их к себе, и Шота подался бедрами навстречу, притираясь к его возбуждению своим, заставляя и себя, и блондина плавиться от нетерпения и изнемогать от желания. Между ними не было больше ничего, кроме тонкой прослойки воздуха и собирающегося покрывалом бисера пота на коже, но этого все равно было невыносимо много. Хотелось быть еще ближе, врастать друг в друга, точно корни деревьев, вплетаться, втекать кровью, слюной и прочими жидкостями организма.       — Презервативы и смазка вон там, — кивнул брюнет в сторону прикроватной тумбочки, приподнимаясь на вытянутых руках и не переставая возбуждающе елозить по чужим бедрам, и Яги стремительно потянулся к указанному ящику, поскольку еще немного — и даже его хваленая выдержка дала бы трещину. Или он не удержался бы и взял бы его прямо так — хотелось до дрожи в пальцах — и тогда вопрос с посторгазменными беседами о жизни и свиданиях был бы закрыт однозначно.              Его момент неловкости все-таки наступил позже.       Шота был настолько узкий и горячий, даже не смотря на то что предварительно Яги растянул его со всей старательностью, и тот определенно оценил его от природы длинные пальцы пианиста, особенно когда они нашли место, от прикосновения к которому мужчина так самозабвенно начинал ругаться матом и выстанывать пошлости вперемешку с его именем, что пришлось поспешно знакомиться ближе (хотя казалось бы, куда может быть ещё ближе, чем когда в твоей заднице находятся чужие пальцы) и переходить на: «Называй меня Тошинори». В общем, когда пальцы все-таки сменились на член и Шота со всей решительностью сам неспешно насадился до предела, тяжело дыша и вжимая короткие ногти в чужие плечи, Яги хватило буквально нескольких порывистых движений под чужими бедрами, чтобы все-таки кончить, прикусив собственную губу от стыда и усердия. Это был провал. И он уже готов был к саркастичным замечаниям со стороны все еще восседающего на нем брюнета, но тот только усмехнулся, убирая с глаз влажную челку:       — Не думал, что ты продержишься так долго.              В следующий раз эту фразу произнес Яги.              Он методично втрахивал Шоту в постель и подушку, то замедляясь и наклоняясь ниже, чтобы слизнуть капли пота, проступающие на его спине, точно веснушки на солнце, то снова набирая жесткий темп, вжимаясь в его задницу с пошлыми хлопками и удерживая одной рукой за дрожащее уже от напряжения бедро, а другой — надавливая на лопатки. Так что тот уже даже ругаться перестал, а только выстанывал его имя, точнее его часть, которую успевал произнести между ритмичными ударами о бедра, пока хватало дыхания.       Его даже касаться не пришлось. Айзава кончил сам, бурно, ярко, теряя на пару секунд сознание и изливаясь прямо под собой на простынь — и такого он не испытывал определенно больше чем сто девяносто четыре дня. Пожалуй, он мог бы посчитать позже «сколько», но какая разница, если с сегодняшнего дня все равно все счетчики были обнулены. Тошинори догнал его почти сразу же, порывисто толкнувшись еще раз в сжавшееся в оргазме тело, присоединяясь к нему и устало опуская лоб меж влажных лопаток.              — Ты — дьявол, — облизнув истерзанные губы, Шота растянулся на постели в ожидании, когда из него исчезнут все посторонние объекты. Шевелиться и что-то делать самому сил не было совершенно. И почувствовав каким-то внутренним чутьем, как блондин набирает в грудь побольше воздуха для очередной порывистой тирады, резко перебил его, — и даже не вздумай извиняться. Все было отлично.              Туман безмятежности все еще царил в его голове, мягко обволакивая и погружая в сладкую дремоту, но вместе с тем на поверхности все явственнее маячил тот самый оставшийся вопрос «что же потом?». Потом наступило, и пора было давать на него ответ. Судя по затянувшейся тишине, блондина этот вопрос тоже мучал. Точнее, он покорно ждал чужого решения, и Шота был уверен: безропотно принял бы любое.              Айзава заворочался, вытаскивая из-под себя испачканную и смятую простынь и вместо нее нащупывая сбитое в ноги одеяло. Тошинори сидел на краю и, казалось, даже не дышал.       — Учти, я не люблю, когда меня будят. Так что, если проснешься раньше меня, что, конечно, вряд ли, но ты меня сегодня так отделал, что, наверное, завтра я готов пойти на рекорд, в общем, если что — в холодильнике есть какая-то еда. А на столе — кофе. Я обычно завтракаю им, — он зевнул, показательно отворачиваясь к окну, и не удержался от улыбки, когда услышал звук, от которого уже успел отвыкнуть — как тихо проминается под чужим весом вторая половина постели и шуршит одеяло, впуская под него чужое тепло. Обволакивающее его вместе с бережными объятиями и рукой поперек талии.       — Хорошо, — донельзя довольный голос раздался возле уха, обдавая его горячим дыханием и чуть колыша прядь волос, — доброй ночи, Айзава.       Тот тихо хмыкнул, ох уж эта вежливость.       — Зови меня Шота.               * * *              Утро началось с нескольких осознаний.              Первое — у него болела задница, ныла голова, во рту царило пренеприятнейшее ощущение кошачьего беззакония, а до губ было больно даже прикоснуться. И все же он не тешил себя надеждами кратковременной амнезии и безумных выходок на пьяную голову — он прекрасно помнил, что, с кем и сколько раз он вчера вытворял. И ни капли об этом не жалел.              Второе — он напрочь забыл, что вчера была не пятница, а среднестатистический вторник, так что на работе его с утра точно не досчитаются. Свесившись с кровати, он нашел скинутые вчера в порыве страсти брюки, а в их кармане — телефон, и набрал смс своему коллеге: «Мик, прикрой меня сегодня, я не смогу прийти», немного помедлил и докинул второе: «Острое растяжение и сильное переутомление». Он откинулся на спину и не смог сдержать улыбки. И ведь не соврал. Что пришло ему в ответ, он даже не стал смотреть.              Третье — в комнате он был совершенно один. Не было даже разбросанной чужой одежды, и тихое чувство предательства и брошенности готово было уже забраться в его постель на освободившееся местечко, если бы не его собственное напутствие накануне ночью, да запах кофе, доносившийся через неплотно прикрытую дверь.              Неуверенно ступая, он замотался в одеяло и, растирая налившиеся синевой засосы на шее, добрался до кухни, не без удовольствия приваливаясь плечом к дверному косяку. Тошинори, изрядно взлохмаченный и помятый, сидел на полу, прислонившись спиной к кухонному гарнитуру и кормил из баночки любимым кормом вившуюся возле него Нору. На столе дымились две чашки с кофе.              — Привет, — боясь разрушить сию идеалистическую картину, тихо произнес Шота. Тот вскинул голову и встретил его такой лучезарной улыбкой, что даже в комнате стало светлее.       — Привет, — было чуточку неловко. Все вчера было так спонтанно, случайно, стремительно, что, сколько бы времени он утром ни прокручивал в голове этот диалог, так и не смог решить, как его начать. — У меня есть один вопрос.       — У меня тоже, — брюнет нерешительно потоптался на месте, перебирая озябшими ногами. Два вопроса прозвучали одновременно, с разных сторон.              «Какие у тебя планы на сегодня?»       «Пойдешь со мной на свидание?»       Они молчали и просто улыбались друг другу, мысленно благодаря судьбу, стечение обстоятельств, чью-то зарплату и чью-то дурную привычку не смотреть по сторонам за то, где они сейчас и где могли оказаться в будущем. На столе остывал кофе, сквозь занавешенное окно кухни проникал солнечный свет, стыли ноги и манило чужое тепло.       На спине лежала Нора, подставляя свой живот под поглаживания длинных тонких пальцев.              Предательница.