Мутант нового времени

Чарльз еще никогда не был так счастлив. Так окрылен — полон сил и надежды. И так открыт. Восхитительное чувство. Он постоянно проповедовал его всем, но только сейчас, вкусив истинной мысленной и чувственной свободы, стало понятно, что кроме первых лет после появления Рэйвен, когда их связь еще не отдалила пубертатная неуверенность и, последовшая за ней, гендерная отчужденность, только преумножившаяся со временем социальными распрями, он всегда был одиноким пленником своей ментальной башни. Тоскливо и жадно взирающий на миллионы маленьких огоньков, сокровенные и недоступные, потому что Чарльз всегда старался блюсти этику и права окружающих. Только вот по своей воле и осознанному разумению мало кто желал ощутить его сполна — в чистом виде, без внешних прикрас. А те, кто все же бросался в пучину слияния, обычно потом не могли толком соображать. Это пугало и заставляло быть осторожнее — судорожно залечивать, стирать травмирующий опыт. И учиться с первого раза на печальных ошибках. И никогда больше не совершать, как бы больно и тоскливо не было. А теперь, ох, он постоянно не-один, и это дарит глубинное тепло и уверенность. Так ощущается поддержка семьи. Мысль приходит легко и обыденно, но оставляет долгий горький след. Когда человек всю жизнь приказывает себе не тратиться на пустяки и жить ради чего-то большого и крайне значимого, 'пустяком' становятся все личные переживания, на которые нет времени в его бурной и блестательной жизни. Как печально осознавать это спустя столько лет… «...Чарльз?...» Видимо он слишком активно копался в себе, раз всколыхнул этим Эрика. Только наметившуюся в груди зябкую неловкость и сожаление накрывает волной утешения — огромным, тяжелым, немного колким и очень греющим одеялом. Сейчас они почти не разговаривают вслух, да и оформленные мысли нужны только по делу. Все решается на уровне чувств, зачатка желания и потребности. Этот мгновенный отклик так потряс их обоих в начале, что никто не сделал шага назад. Не позволил сомнениям и страхам разрушить ту удивительную силу между ними. Ни когда через считанные дни их может не стать. Возможно это и был единственный путь быть вместе. Только разделив всё и вся, наконец скинув старые щиты, и просто позволив себе и друг другу быть собой. Эрик — мгновения фокусировки тут же окунают в не-свои ощущения, мысли, чувства: голову слегка колет после бурной бессоной ночи, мышцы приятно натягиваются до хруста при резких движениях, пока спину холодит утренний ветер, ноздри щекочет молодая разгоряченная кровь… Чересчур недовольная интонация, явно пренадлежащая Мойре, заставляет резко вынырнуть в его реальность. Она все еще смотрит на него выжидательно и устало — Чарльз слегка потерял линию своих контраргументов касательно их текущего обсуждения планов Бюро и ситуации с Кубой. Ее мысли фонят неприкрытым разочарованием. Чарльз улыбается пошире, стараясь не обращать внимание на то, как она старается не обращать внимание на свежие следы, мелькающие над горловиной рубашки. «Эрик!» Сейчас он тренирует молодняк в саду на растоянии больше мили, и его прекрасное расположение духа расцветает еще больше, после посланного эмоционального клубка по поводу компрометирующих засосов. « И не молодняк, а дети! Ладно, хорошо, подростки. Но все равно…» Ворчание остается без четкого ответа, зато смех щекочет горло и так легко представить, в как он скупо улыбается, хмурясь в прищуре, чтобы никто не смел… Мысль снова сливается, к середине транслируя его. Чарльз мстительно насылает чувственное эхо их сплетенных ночью тел и быстро экранируется, возвращаясь к разговору об агентах. Неожиданное чувство игривого отомщения даже веселит. Он никогда не позволял себе подобного, даже в детстве. А теперь можно. Всё можно. И даже если это не так, ощущение полной вседозволенности медовой патокой застилает изнутри и делает все ярче и проще. Кажется, его безоблачное счастье скоро вырвется наружу и заполонит весь мир, Чарльз на секунду позволяет себе дичайшую мысль разом прекратить все войны, все зло и насилие одним махом — подсадить каждого на иглу своей любовной бури, о, это бы отбросило минутную стрелку далеко назад, и никто бы не думал об угрозе, бомбах и свержении чужого режима. Несбыточная утопия манит, но Чарльз не настолько обезумел от прилива окситоцина, чтобы отбросить свою главную внутреннюю доктрину о свободе воли и праве каждого решать и действать неправильно. Поэтому нет. Мир нужно строить на трезвые головы. Этим они и занимаются. Просто с перерывами на безкрайнее чувственное забытие. За окном вспыхивает дерево от криво брошенного пульсара Алекса, отвлекая всех в достаточной мере, чтобы услышать гудение деформирующегося металла, что плавно накрывает весь фасад дома монолитным щитом. Чарльз соединяется со всеми в тот момент, когда ребята уже на главной аллее. Эрик идет строевым шагом, не отвлекаясь на мельтешения вокруг, и его лицо в сознаниях всех едино-суровое, выточенное из льда и камня. Только Чарльз видит веселый прищур, напряженную от сдерживаемого смеха и усилий шею, отбивающие ритм фламенко, под которое они танцевали в полумраке библиотеки недавно, пальцы, что сейчас управляют мелко дрожащими, будто летнее марево, центнерами ионизированной перетекающей материи. Не угроза. Настоящее чудо. Его чудо. И все что между ними есть. Как эгоистично, Чарльз. Ну и пусть. Они того стоят. Он стоит всего. *** Чарльз еще никогда не был так разрушен. Оглушен, вскрыт и выпотрошен — боль сочится вместо крови, внутри, отравляя разум, вспышками пузыриться при каждом движении, разьедает глаза солью, яркое голубое небо взрезает роговицу, ослепляет как его глаза. Он ушел. Ушел, забрав всё. Их не осталось, ни цента. Он ничего не видит, никого. Рядом суетятся ребята, кто-то, может Мойра, всхлипывает, умоляет его подождать бригады врачей, не отключаться. Острый песок, обжигавший раньше ссадины на лице, теперь вплавляется, растекается янтарем в прорехах, смешиваясь с кровью. Чарльз надеется, что он затечет достаточно глубоко, чтобы затопить колотящееся сердце, успокоить судорожные сжатия легких, остановить время навсегда, остановить, остановить, остановить... В это не вериться до сих пор. Не верилось и тогда. Даже когда он увидел в покареженном, пульсирующем как нагретое стекло сознании Шоу льдистый росчерк глаз, голодно, безжалостно разглядывающих беспомощное тело, которым стал его враг, его создатель, его отец. Господи боже. Он правда так сказал. И когда держал из последних сил, до конца не веря, видя как медленно взрезает пространство монета, взывая в пустоту раскуроченного отсека джета, где Эрик так бережно и плавно его опускал после падения. Крича в агонии чужого разрывающегося разума, схлопывающегося в смертельном проживании, погребающегося его в себе заживо. «Прости, Чарльз» было таким теплым, таким искренним. Он ни мог не верить. Он был таким всегда. Немыслимо. Невозможно. Все логические выкладки ломаются, крошатся, погребая под собой уверенность в своих силах в самом себе, всю суть, всю сущность Чарльза. Всё было не так. Всё это. Самый лучшие секунды, минуты, часы, дни, недели его жизни. Самое истинное, самое сокровенное, что у него было. Все схлопывается, сворачивается в сингулярность, затягивая узел в груди так сильно, что он наконец начинает дышать, задыхаться, хрипеть, кричать. Это не может быть реальностью, но он ощущает только как осколки ребер кольями вспарывают нутро насквозь, смыкаясь за сердцем, еще глубже, отдавая столпом белого огня вверх и вниз по хребту. Боль бьет лучем смерти. В него. Из него. Это позвоночник. — ...его позвоночник!! Осторожнее! — Господи, да держите вы ему руки! Чарльз, Чарльз?! Точно. Он раздробил его пополам. Просто отмахнулся. Пуля сама нашла идеальное место. Пуля сама виновата. Как и он. Его постоянно спрашивают, сжимают, ожидая ответов, ожидая, что он всплывет из этого океана боли. Да, да, да, да, да Все силы ушли на то "..нет, Эрик.." Все его жалкие остатки. Если бы они знали. Если бы они понимали, что это не океан, это двойная ветхозаветная сфера, и небесная льдистая твердь накрывает Чарльза с головой, припечатывает, раздробляя до конца, там нет воздуха, все застыло, закостенело вечной мерзлотой. Поэтому он просто опускается все глубже в темноту кипящей пучины. Звуки, свет, ощущения тела пропадают, унесенные потоками давления. Остается только ничто, размывающее его на атомы. Отпускать кого-то так легко, когда боль выжигает все чувства, мысли, воспоминания. Когда уже нет тебя самого. И он отпускает.