Падающего толкни

      Вдали расстилалось бескрайнее море из тысячи тысяч цветов. Оно благоухало, окутывало своим густым ароматом, манило окунуться в свой сиреневый цветущий рай.       Ирисы.       Кеджуро узнал эти цветы по интересной форме бутона, мечевидно-острым темно-зеленым листьям, похожих на клинки воинов, и крепкому стеблю. Он брел по пахнущему свежестью полю с долгой и выматывающей миссии, не веря своим глазам, что повстречал такое чудо.       Его ноги несли в самую густую часть сиреневого моря, а тело умоляло прилечь и утонуть в пышных цветах, и наконец-то расслабиться. Кеджуро не сопротивлялся своему желанию отдохнуть, посему прилег и раскинул руки в стороны, представляя себя плывущим в настоящем море, подхватываемый легкими волнами и позволяя уносить себя все дальше и дальше от берега.       Золотой диск солнца медленно опускался за горизонт, оглаживая закатными лучами бархатные лепестки ирисов, мягко зарываясь золотистую копну волос Кеджуро и тая вдали, где не видать конца и края.       Внезапно он вспомнил о матери и о том, как она каждый год на праздник Сёбу-но-Сэкку дарила ему букет ирисов. Воспоминание вольной птицей блуждало по закоулкам его сознания, будя и остальные самые сокровенные моменты его детства, окуная, как это море ирисов в блаженную безмятежность, в тоскливую ностальгию о прошлом. Ирисы, как ему поясняла матушка, означали мужественность и силу духа, поэтому она ему и отцу дарила эти цветы. Но для Кёджуро ирисы означали нечто большое, чем принято означать в общем смысле.       Они для него стали символом веры в себя и долга. Особенно долга, когда матушка рассказывала ему какой он добрый и сильный ребенок, а посему его обязанность — защищать слабых людей.       Для Кёджуро ирисы стали нечто ценным, даже сакральным. Но после смерти матери они зацвели для него по-другому, благоухая теперь печалью и тоской по материнской любви. Ренгоку прикрыл глаза, полностью отдаваясь потоку воспоминаний, как вдруг он почувствовал чьи-то пальцы на веках. Теплые, тонкие и такие мягкие пальцы могли принадлежать точно женщине. Он хотел было открыть глаза, посмотреть на незнакомку, но голос, который отзывался в его груди щемящей тоской и доброй печалью, расслабил.       Матушка. Она здесь… Но как? Почему она здесь? Кёджуро коснулся ее кистей и огладил тонкую и бледную, словно фарфор, кожу.       — Матушка…как ты здесь оказалась?       Она лишь молчаливо гладила собственного сына по волосам, долго не нарушая тишину. Кёджуро крепко сжал ее пальцы, хотел было убрать с собственных глаз, да только Рука не позволяла это сделать.       — Матушка, могу ли я взглянуть на тебя?       Она ничего не отвечала, лишь продолжая держать ладони на лице Кёджуро. Он не возражал, только задавался про себя вопросом: зачем она так делает. Неужто она не хочет видеть его? Кёджуро ощущал, как по его щекам текли слезы от радости, что он вновь ощущал тепло материнских рук и как они ласково гладят его.       — Матушка, я хочу увидеть тебя!       — Кеджуро, скоро увидишь. Мы еще с тобой встретимся, обещаю.       Слова матери показались ему до жуткого странными, а ее голос, всегда словно серебряный перезвон, надломился и стал охрипшим. Ее ладони теперь тяжелее давили на глаза, а кожа на них стала обжигающе ледяной. Кёджуро не понимал, что происходит и хотел аккуратно отодвинуть руки своей матери, но с каждой секундой на глаза все давили и давили.       — Ты увидишь меня, как только согласишься стать демоном.       Самый настоящий ужас обуревал Кёджуро, стоило услышать как голос родной матери произносит столь ненавистные ему слова. как только ладони открыли ему обзор на мгновение, он успел выцепить взглядом два желтых огонька, а затем его глаза пронзила острая, невыносимая боль.       Чужие пальцы продавили ему глазницы.       На крики, ставшие обыденным явлением, прибежала Аой, уже готовая к еще одной трудной и бессонной ночи. Все же она надеялась, что ничего не будет предвещать плохого и эта ночь останется скучной, спокойной и тихой.       — Ренгоку-сан!       Кёджуро бил себя по лицу, пытался содрать ногтями кожу на ней, особенно на веках, разорвать бинты, скрывавшие второй глаз, тем самым пытаясь избавиться от пронзившей его во сне боли. Аой еле успела убрать руки от лица, прежде чем они выдавили бы его собственные глаза.       — Боже, да что происходит? Ренгоку-сан, очнитесь! Ну же, очнитесь! — она взывала к голосу разума, пыталась достучаться до Кеджуро, но было все тщетно. Кеджуро даже в своем нынешнем состоянии превосходил по силе Канзаки, которая, как и в прошлый раз, удерживала за запястья мужчину.       — Нахо, позови Шинобу-сан! Срочно! Она сейчас у себя в кабинете!       Нахо, стоявшая возле дверей вся перепуганная вусмерть, не могла толком пошевелиться, но строгий голос Аой выцепил ее из транса и она сломя голову побежала за помощью к Кочо. Пребывая разумом во сне, Кёджуро слышал лилейный, полный сладкого яда, чужой смех.                                                                               ***       Утром Кёджуро проснулся в крайне скверном самочувствии, и, как он успел заметить, полностью привязанный к больничной койке за запястья и щиколотки. Рассвет просачивался сквозь кроны сливового дерева, нежно-желтыми лучами оглаживая стену напротив. В палате воцарилась утренняя тишина, лишь изредка прерываемая трелью дикой птицы, долетающей до его слуха из сада. Его глаза зацепились за стрелку часов, медленно ползущей к без десяти семь.       — Почему я связан? Что произошло?       Собственный голос звучал тускло и болезненно, пугая его самого не меньше, чем тот факт, что он оказался связан по рукам и ногам. Почему его обездвижили? Кто это сделал? И что он сам делал этой ночью?       Единственное, что он сейчас вспомнил, когда попытался освободить руки и проверить прочность бинтов — ирисы. И, медленно поворачивая голову в сторону тумбочки он заметил их.       Ирисы.       Кёджуро ничего не помнил и не мог вспомнить, что ему снилось, за исключением этих цветов. В голове всплывали лишь фиолетовыми осколками воспоминаний ирисы, а сама общая картина мозаики рассыпалась на тысячи фрагментов, навсегда потерявшись в глубинах сознания. Кёджуро с шоком смотрел на вазу, пытался добраться до одного-единственного стоявшего в нем цветка и спрятать его куда подальше от чужих глаз.       Первый раз, когда подарили ему камелии, Аой озадаченным видом стояла и рассматривала букет, неизвестно откуда и кем присланный. Вопросов она, конечно, не задавала, что несколько удивило Кёджуро. Но на этот раз она точно заподозрит что-то неладное, как только будет разносить завтрак больным в палаты.       Кёджуро попытался вытащить одну руку и порвать бинты, и, к счастью, они поддались. Он хмыкнул, когда взял в пальцы совсем потрепанные бинты, потрогал их: либо кто-то из девочек плохо завязал узел, либо же не хотели туго затягивать и рассчитывали, что он не проснется снова средь ночи.       Кёджуро вяло достал из вазы цветок, вертя в пальцах и рассматривая со всех сторон. Ничего подозрительного он не находил, за одним исключением. Каждый раз, когда ему снились какие-либо цветы, то на следующий день в вазе стояли именно те, которые являлись ему в причудливых образах во снах. Словно они сами выбирались из его сновидений, оживали и цвели уже наяву.       Он спрятал под подушкой ирис, а затем развязал сам себя, сбросив на пол бинты.       Стрелка часов дошла ровно до семи утра и в двери постучалась Аой. Кёджуро облегченно вздохнул, когда понял насколько вовремя он проснулся и спрятал причину сегодняшних долгих размышлений.                                                                               ***       Спустя часа два и расспросов у Аой о том, почему его привязали к койке, Кёджуро с откровенным ужасом таращился на цветок в руках. Почему ему дарят их? Так будет продолжаться каждую ночь или же у тайного доброжелателя есть какие-то определенные дни «преподношения» подарков?       Кёджуро не знал и не мог вычислить из-за снотворного, которое ему чуть ли не каждодневно давала Шинобу, этого человека, который тайком пробирался к нему в палату. Окно закрывать Ренгоку не хотел из-за запаха лекарств. Ему жизненно необходим был свежий поток воздуха, который выгонял удушающий кислый смрад медикаментов и спирта. Он терпеть не мог последний запах из-за пагубной привычки отца, ставшей его бичом на долгие годы и стиравшая ту слабую линию их трепетных отношений. Как отец Шинджуро более не участвовал в воспитании ни самого Кёджуро, ни Сенджуро, предаваясь собственному горю, затягивая самого себя в пучину беспробудного пьянства. Однажды Кёджуро прилетело в лоб пиалой с сакэ за излишнюю дерзость. Но те слова дерзостью считал только Шинджуро, сам же Кёджуро лишь пытался вразумить отца и отговорить пить.       Кёджуро еще шире распахнул окно, тем самым пытаясь выветрить не только запах трав, но и внезапно нахлынувшее на него воспоминание.       Если незнакомец пытался оставить ему послание, то Кёджуро во что бы то ни стало, расшифрует его. А еще он чувствовал, что обязательно встретит этого таинственного человека.       Ближе к обеду пришел Сенджуро с небольшой книжкой и вручил ее брату. Кёджуро крепко обнял братца, коротко чмокнул в щеку и потрепал по лохматым космам. Как же вовремя Сенджуро принес книгу!       — Если какие-то вопросы возникнут — помогу! Я так понимаю, этот человек подарил тебе ирис?       — Именно. Сначала были белые камелии, затем ирисы… При этом, — Кеджуро понизил голос и заговорчески произнес, словно кто-то мог их в этот момент подслушать, — в вазе появляются те цветы, которые мне снятся!       От этой новости у Сенджуро внезапно пересохло в горле, а услышанное заставило его глаза округлиться от шока. Мальчик проглотил ком в горле, сжал ткань хакам в кулачках, обдумывая сказанное. Ему на ум приходили самые страшные догадки, которые Сенджуро не спешил озвучивать.       — Это…это такое совпадение? Как тот человек мог предугадывать, что тебе приснится и подарить определенный цветок? Точно что-то за этим стоит! Кёджуро, я боюсь за тебя! — Сенджуро воскликнул в сердцах, прижимая ладошки к груди, пытаясь подавить рвущийся страх наружу.       — Сенджуро, мы вместе узнаем, что на самом деле происходит. Я попробую не спать по ночам и выследить того человека.       — Но…может быть, этот человек опасен?       — Если это так, то я бы был давно мертв.       Сенджуро вздрогнул, когда его ободряюще потрепала по плечу рука брата, но от сказанного Кёджуро его била мелкая дрожь. Сенджуро не стал озвучивать что-либо, а тем более говорить, что цветы мог ему дарить не совсем человек. Вокруг поместья растут деревья глицинии, так что вряд ли мог проникнуть сюда демон. И демонам однозначно не свойственно такую интригу плести.       Даже когда они прощались и когда Сенджуро остановился возле ворот поместья, тревога изъедала его изнутри.                                                                               ***       Бессонница, игравшая ему сегодня на руку, была как нельзя кстати. Даже после приема снотворного, он долго и мучительно ворочался на койке, в попытках задремать. Ренгоку думал попросить Шинобу перестать давать ему снотворное, но как же он вовремя прикусил язык, чуть не ляпнув причину такого внезапного отказа. Кочо была слишком проницательной и видела людей насквозь, посему ложь нужно было искусно обыграть, а главное — продумать до мелочей и поверить в нее, прежде чем озвучивать.       Кёджуро не знал причины, по которой он не мог уснуть, но предполагал, что доза снотворного в этот раз была явно меньше. Или же препарат на нем перестал работать, в чем были сомнения. Шинобу разбиралась во многих видах лекарств, знала как и когда какое назначать, в какой дозировке давать больным, а главное сама искусно разбиралась в лекарском деле. Тем более его неуверенность в том, что лекарство попросту не действовало, не имело под собой оснований. Шинобу не могла позволить себе ошибиться.       В руках он держал принесенную в обед книгу, трогал шершавый и потрепанный ее корешок, пролистывал съеденные временем пожелтевшие страницы. Он еще долго изучал стертый рисунок на обложке книги, прочитывал как минимум раза три название на обложке и ощущал, как разгадка происходящего его вдохновляла и поддерживала боевой настрой спустя два с половиной месяца после битвы у поезда.       Он открыл первую страницу, взглянул на содержание и перелистнул на нужную, ведя пальцем по строкам с названием цветов.       — Розовые Камели… Красные камелии… Белые камелии! Вот оно!       Кёджуро взял с тумбочки карандаш и лист васи, про который так удачно вспомнил и попросил Аой принести его, и принялся записывать наиболее подходящие фразы для расшифровки послания. Если, конечно, эти два визита не были последними.       Сначала он путался в толкованиях, пока читал каждую строку о камелиях и ничего не понимал. Он даже нашел описание камелий у европейских странах и что они значат. Но, скорее всего, тот незнакомец вряд ли следовал западным традициям и описанием цветков. Кёджуро с уверенностью вычеркнул на листе этот пункт.       «Символ стойкости, достоинства и душевной чистоты…недолговечность жизни…»       Кёджуро тряхнул головой, прикрыл глаз. Нет, такие намеки попросту недопустимы! Он не хотел верить, что ему намекают о скорой… Кёджуро проглотил слово, не стал его даже мысленно произносить вслух. Тот незнакомец точно что-то другое хотел этим сказать.       А следующее пояснение диаметрально противоположно тому, что он только прочел: символ долголетия, постоянства и спокойствия.       — Бред какой-то… — устало протянул Ренгоку, но через секунду, увидев то, что ему нужно, воскликнул. — О! А это точно может подойти!       Кёджуро записал на листок единственную фразу, которая более-менее могла отразить суть подарка.       — Ожидание скорой встречи …скорее всего со мной. Значит, — Кёджуро аккуратно записал первую походящую по смыслу фразу.                                                                               «Ожидание скорой встречи с тобой».       Эта фраза будоражила его воображение и рисовала портрет незнакомца, который, скорее всего, мог оказаться девушкой. Почему-то сейчас Кёджуро додумался о том, что такое послание и, скорее всего любовное, могла оставить женщина. Но тогда стоило подарить цветок красных или розовых оттенков, чтобы выразить свою симпатию. Ренгоку не понимал, для чего так усложнять все или же он ошибался, но на обратной стороне листа оставил заметку о любовном интересе к нему. Конечно же, его щеки запылали от смущения, что он мог кому-то приглянуться из отряда какушей, но тут же вернулся к книге и прекратил тревожить самого себя эфемерными мыслями о любви.       После отбоя Кёджуро достал ирис из-под подушки и, на удивление, цветок не потерял своей свежести, поставил обратно в вазу и сейчас смотрел на него. В книге была одна единственная фраза, которая сразу была записана на листок, и давала надежду, что в следующую ночь (или эту) ему оставят еще одни цветок, который прольет немного света на таинство происходящего.       Помимо одной фразы, которую Кёджуро выписал, он успел прочесть общеизвестное описание и символизм этого цветка, который для него был всегда чем-то большим. В груди начало щемить от осознания, что ему дарила эти цветы матушка очень давно, а сейчас, глядя на вазу, Кеджуро давил в себе желание вспоминать прошлое. Он еще ярче загорелся целью узнать личность человека.       На листке появлялось слово за словом ко второму предложению и, когда он закончил писать, в саду послышались шорохи и шевеление в пышных кустах пиона. Кёджуро тут же подскочил на кровати, развернулся к окну и уперся ладонями о подоконник. Ночная могла не позволяла разглядеть что-либо, а запах сырости и озона предупреждал о скором появлении грозы. И через минуту, как только Кёджуро подумал о непогоде, черноту ночи озарила молния, на мгновение освещая силуэт, затаившийся в кустах.       Кёджуро не разглядел его и поспешил запереть окна от проказ непогоды и начинавшего бушевать ветра.       Теперь, когда он смог что-то для себя растолковать, сон долгожданным гостем пришел к нему и избавил от тревог.                                                              «Ожидаю скорой встречи с тобой.»                                                              «Я уважаю твое мужество и силу духа.»