смерть сидит на заборе

это закон — ни снимать, ни стягивать, не расстёгивать, — блузы, свитера, майки с самодельными акварельными рисунками, поплывшими от стирки. не дергать пуговицы, не вырывать их с нитками, не щёлкать бляшкой — только руками по джинсе, по хлопку, рыжий сливается с углом. душевая обнажает зубы — торчащие дверные петли, — из комнаты доносится посапывание. ритмичное, едва прерываемое магнитофоном, хрустением чипсов, шипением алюминиевой банки. кто-то ломает ноготь о металлическое кольцо, рыжий царапает кафель. мертвец сквозь блузу прощупывает корсет, спускается ниже, шаркает ладонью по джинсе. врастать в стену, становится стеной, белым бесшумным кафелем, и только яркое, теплое, вытаскивает обратно, вправляет хребет, и тянет, тянет за собой вниз. истома похожа на рассвет, рассеянный солнечный свет, рыжему капельку неприятно, хочется снять джинсы. но тело в белом кафеле расщепляется, не найти пальцев, чтобы расстегнуть ширинку. мертвец шепчет: «ты так сильно душу в пятки не спускай», рыжий хохочет, осекается. у мертвеца спадает футболка — самая линялая тряпка, некогда раскрашенная под зебру, сейчас — павлиний хвост, распушившийся, раскрытый, с чистыми сияющими пёрышками. оголяет плечо, совсем тощее, цвета сине-серого дождевого облака, в родимых пятнах. не мелких, цвета мокрого дерева, а цвета воды, прозрачно-зеленоватых. веснушки, в них заточена живая вода, или мертвая, — мертвецу больше нравится второе, он прослеживает взгляд рыжего. не отдёргивает воротник, прикалывает рыжего к стенке, ладонь на ширинке. мертвец стискивает губы и делает капельку больно, сжимает, жмёт, зубчики молнии оказываются острыми и толстыми. рыжий разбивается на вскрик, рассыпается, как пазл, оседает, проводя плечо — следы кислотного дождя из-под ядовитых туч, мертвец хмыкает. рыжий уходит вместе со своей душой, петляет по песчаным дюнам и таёжным зарослям, мертвец садится на корточки. извиняется, берёт ладонь рыжего, кладёт на плечо — пальцы оживают на кислотных пятнах, отворачивают воротник, и рыжий шепчет: «ахуенные ключицы». зубами по щекам елозить, по черной джинсе в обтяжку, среди парт, низких стульев. мертвец проводит щекой по тату, чмокнув за ухо, рыжий расстёгивает рубашку, две первые пуговки — звенит пластик, воротник ослабляется. класс насыщен меловой отдушиной, а где-то за дверью ходит лес. с перебродившими ягодами, с множествами улыбок, большими и мелкими, но летящими. мертвец в линялой тряпке, рыжий усмехается — футболка уже как вторая кожа, — и пересчитывает рёбра сквозь синтетику. у рыжего вторая кожа — гипс, пластиковые заклёпки, — по ним не погладишь, мертвец шаркает по джинсе. по грубой, нестираной, с оторвавшимися карманами, джинсе. дверь заперта, а под дверь натекает болото — лес расползается, зовёт. косы сучков растут по паркету, из паркета, царапают доски, крошат мел, а все мысли мертвеца скатываются в яремную впадину рыжего. мертвец сминает воротник гавайской рубашки, еле как отыскивает чужой язык. и то ли у рыжего появляется лишняя пара рук, то ли из болота что-то просачивается под дверь. что-то с вытянутой мордой дельфина, мертвец предупреждающе рычит, оборачивается — никакой твари нет, тонкая дверь и поцарапанная ручка, рыжий разворачивает его за щёки. болотом всё равно несёт — лес своих знает и не уходит, но в его объятиях просторно: мертвец выгибается кошкой, освобождает тушку рыжего, но не лицо. тянет резиновые губы — розовое с серым, красное с зеленоватым, рты тёплые, зубы мокрые, рыжий ворчит: «никакой романтики!». мертвец тычет в дверь: «вот тебе романтика, лапы из трясины вытащит и романтично сожрёт», смеётся, но быстро затухает. «ладно», и губы уже мягкие, сахарные, оттягиваются совсем немного, теперь мертвец целует, а не плотоядно кусает. поцелуи как спелый шиповник, горькие, горячие, крошатся как пастила. мертвец целует тату, рыжий моргает одним глазом. мертвец трёт джинсы, коленки острые как бритвы. у рыжего красивые ножки, красивые пальцы — тонкое и узкое колечко серебрится на мизинце, когда-то, среди белесых стен его натягивает рыжая. или вкладывает в ладошку, ещё меньше её, и шепчет что-то — мертвец в то время спит, смотрит сны, дарёные колёсами. рыжему плоховато от вони болота, мертвец же только зеленеет — один могильник, а такие разные обитатели. бёдра рыжего, как хинные деревья, но не обнажены, и ремень — звонкая полукруглая пряжка, рыжая строчка на блестящей коже. щёлкать пряжкой, вытаскивать кожу из шлёвок, но никогда не тянуть вниз, только гладить бёдра. и улыбаться — на зеленоватой серости цветут губы цвета мокрого шоссе. и так до бирюзовой рассветной поры, когда воспитатели поднимут шум, когда лес, грустно чавкая, уползёт. а после бирюзовой поры — закатная, хрупкая, пахнущая сдобой, мертвец и рыжий сидят на заборе, сетка под ними дрожит, дрожат болтающиеся шнурки кед. сзади них корабли летают бесшумно, мягко плывут по крахмальным облакам, а белое и зубастое пожирает кого-то в лесу, протирает рот оборванной синтетикой. сзади них дом, а в доме кухня наполняется выпечкой, запах прокрадывается через форточку — яблоко в сладком сиропе или изюм в пышной булке, мертвец облизывается. рыжий глядит прямо, в глаза, глазища и глазёнки наружности — форточки и пластиковые окна, распахнутые двери. у наружных карапузов дома горят криками, говорят телевизионными речами, будто урчат животы, из наружности выбирается крыса. за спиной рюкзак, в руках до ужаса шуршащие пакеты, через них видны коробки с краской, саблезубые улыбки блондинок на картоне. рыжий машет ей: «давно не виделись!», мертвец цедит, глядя на пакеты: «держи их покрепче!». крыса бормочет, то ли «голубки», то ли «сосунки», рассерженно бьёт хвостом — тату скрыто за джинсовкой цвета слоновой кости, наружности его не видно. рыжий провожает крысу зелёным блеском, мертвец — встряхиванием кос, крыса карабкается на пустырь. танцуй и пой, пока живой, хотя смерть не придет — смерть занят мертвецом, сидит на заборе, под рыжими плевками заката. втягивает мертвеца в зефирный поцелуй, нежный и мягкий, настолько, что тошно. да и смерти больше нет, смерть улетает на кораблях, рыжий бьёт ногами по сетке, а внутри у рыжего, как скорлупа, бьётся сердце. мертвец прислушивается, как колотится мелкой дробью, трескается, осыпается внутрь тонкая скорлупа.