1.
8 апреля 2022 г. в 23:40
Отец Юнхо умирал тяжело. У него была белая немочь, страшный и мучительный недуг. Он надсадно кашлял на своём ложе, а бледный как смерть, совершенно потерявшийся папа Сонмун тихой тенью самого себя мелькал от его комнаты к кухоньке то за отваром из чернавки, чтобы помочь кашлю, то за припарками, которые старик Га оставил им на случай, когда уж совсем отцу будет плохо. Была в этих припарках сон-трава, которая успокаивала дух, но вредила телу, она лишь давала на время тишину измученному отцу, а вообще — ускоряла его и без того скорую смерть.
Сонмун плакал навзрыд, когда Га Боюн ему о ней рассказал. И тихо добавил:
— Ты решай, Муни... Что тебе важней: продержать его рядом с собой чуть дольше или укоротить его страдания, но... Но уйдёт он на пару недель раньше.
Сонмун зарыдал ещё громче и поднял глаза на Юнхо, растерянного, бледного от бессонных ночей. И этот взгляд потребовал от юного альфы этого жуткого решения.
— Оставьте припарки, Га Чихун-щи, — тихо сказал он. — Папа... пусть они будут, а папа решит позже.
Старик Га только кивнул. И Юнхо оказался прав: как только отец стал кашлять кровью, а в глазах у него появилась безысходная мука и отчаяние, Сонмун молча размочил первую припарку и своими руками уложил её на подсушенную полотенцем, содрогающуюся от болезненного кашля грудь мужа.
Всё было именно так, как и сказал Га Чихун: последние дни отца были чуть легче, чем месяц до: кашель смягчился, дыхание, хотя по-прежнему было тяжёлое и хриплое, всё же позволяло ему спать, а не ворочаться ночами напролёт в мучительной попытке набрать в грудь чуть больше воздуха.
Проводить Чон Хондо на славную Жатву смерти пришла почти вся волчья слобода. И это было неудивительно: он был настоящей гордостью волчьей стаи. У него был великолепный сад и большой огород, овощи и фрукты в которых были так хороши, что ему не приходилось искать себе покупателей в человеческих деревнях: всё, что собирал, что выращивал с такой любовью, днями и ночами опекая свои посадки, Чон Хондо, разбиралось волками, которые в очередь становились и на корзинки с румяными яблоками, грушами и сливами, и на сборки из сладких хрустящих огурцов, которые спели в огороде Хондо очень рано, теплобоких помидоров с обязательным пучком душистого, сочного зелёного лука. А уж когда Хондо открывал жаждущим свои цветники, то за букет, собранный умелыми нежными руками Сонмуна, который как раз цветами больше всего и любил заниматься, молодые волки, что хотели порадовать своих омежек, готовы были драться. По слободе ходило поверье, что если подарить омежке такой вот букет от семейства Чон, так будет омежка и мил, и покладист, и поцелуями сладкими задарит, а может, и ещё чего...
В общем, любили все их, Чонов. И сына их, Юнхо, тоже. Был он высоким и не очень-то складным, а ещё скромным и очень мирным. Всё больше работал в саду да огороде, неутомимо помогая своему отцу, или воду таскал да дрова колол для кухни, где весёлой птичкой напевал папа.
Но никогда не отказывался Юнхо и с молодыми волками бегать на дальние заимки, чтобы потешиться, соревнуясь, на игрищах. Был сильным и отважным, правда, немного неуклюжим и слишком добродушным: не было в нём азарта и желания победить любой ценой. Вот поэтому и выигрывал он редко. Зато искренне гордился хорошим другом Пак Сонхва, который был победителем почти всегда. Зато просто счастлив был, когда его ещё более любимый друг омега Ким Хонджун утирал нос высокомерным альфам, обыгрывая их там, где нужны были скорость да ловкость. Зато громче всех хлопал в ладоши, оглушая соседей, когда наблюдал, как гибкий и сильный Хёнджин снимает цели из лука одну за другой или лениво и как нечего делать обходит остальных в гонке с препятствиями, ловко и очень изящно перемахивая, словно птица, и через ямы, и через брёвна, наваленные на полосе.
Зато именно к Юнхо подбегал счастливый Сан, чтобы поделиться с ним выигранной связкой драгоценного вяленого мяса, ведь именно Юнхо научил его некоторым хитростям в борьбе на кулаках. Ему самому эти хитрости показал отец, который был когда-то большим бойцом и побеждал многих славных. Но Юнхо лишь запоминал эти хитрости, а применять их ему как-то было... жаль что ли? Он вообще не мог бить со всей мочи. Был слишком высоким и сильным, чтобы не чувствовать себя неудобно, боясь всерьёз повредить противника. А вот Сан, тоже высокий, но гибкий и более стройный, с удовольствием применял всё, что ему показывал Юнхо, — и неизменно выходил победителем из игровых боёв, деля радость победы со своим раздувающимся от гордости учителем.
Иногда Сан побеждал даже Сонхва. Но будущий вождь никогда не сердился: наоборот, был рад за Сана. Как и за всех, кто умел выигрывать честно. И только если побеждал Ким Хонджун — вот тут Сонхва кривил лицо в недовольной и насмешливой гримасе: ну, конечно, и тут он лезет, неугомонный омега, как же мы все тут без него и его нахальства...
А Хонджун потом плакал на плече у Юнхо, который неуклюже пытался его утешить и гладил по вихрастой рыжеватой голове.
— За что он так со мной? — всхлипывая, спрашивал Хонджун. — Если выигрывали Мундже или его любимый Юнвон, так и пожалуйста, он только хлопал да свистел, а как я — так "конечно, как же ты и не влезешь"? Почему, Юнхо? Почему?
— Ты ведь знаешь мой ответ, — тяжело вздыхал Юнхо и мягко прижимал его к себе, пытаясь успокоить.
— Если это — любовь, то я ненавижу любовь! — кричал ему в ответ Хонджун и пытался вырваться из его объятий.
Но от Юнхо было не так просто вырваться, когда он не хотел отпускать. Так что он лишь тихо фыркал и продолжал поглаживать гибкую стройную спину омеги и успокоительно мурчать ему в уши.
Вообще Хонджун был единственным омегой, с которым Юнхо мог спокойно и дружественно говорить. Потому что был этот мощный альфа стеснительным до безумия. И сладко пахнущие, нежноглазые, с пленительными тонкими талиями и стройными ножками омеги вызывали у него лишь благоговейный восторг, желание тихо смотреть на них издали — но не трогать, нет, потому что можно сломать их, таких хрупких и таких... таких... Подойти к такому — нет уж, ни в коем случае. Им нравились легконогие, сильные и ловкие волки, а он... Он, что же...
Гон он пережидал в отдалённой избушке в лесной чаще, где отец развёл ягодник, потому что земля там была хорошая, а рядом таилось небольшое лесное озеро с ледяной водой, которая унимала яростное желание и зуд и позволяла с достоинством выходить из положения одинокого молодого альфы, у которого не было омеги. Сонхва и Чанбин, правда, не раз предлагали решить эти сложности – и откровенно говорили, как и с кем именно, но… Нет, Юнхо даже пару раз себе обещал попробовать, но как только дело доходило до гона… Он с ужасом думал, что может во время этого жуткого жара, когда картинки одна другой стыдней и жёстче мелькали у него перед глазами, навредить омежке — нежному, мягкому, доверчивому… И он, покрываясь потом от ужаса, быстро смывался в лес, на знакомый пригорок, в любимое озеро.
И омеги, чувствуя эту его робость, сторонились его, никто не пытался заговорить с красивым и высоким парнем на зимовке, никто не звал его прыгать через кострище парой, никто не ждал его с Большой охоты с заячьей пуховкой… Лишь опускали глаза и начинали говорить тише, когда он шёл мимо, а ещё иногда улыбались сладко и заманчиво, когда хотелось им первыми попробовать сладкой малины или ежевичного сока. Но это и всё.
И только Хонджун, кажется, совсем не боялся быть сломанным в его руках, свободно запрыгивал ему на спину и нахально говорил:
— Я устал сегодня, отвези меня домой.
— Сонхва увидит, опять огребёшь ведь, — тяжело вздыхал Юнхо, но перехватывал крепкие ноги наглеца, чтобы было удобнее нести его.
— Наплевать, — зло отвечал Хонджун. — Он мне никто и звать его никак.
— Вы гавкаетесь, а мне потом разгребать, — ворчал Юнхо, стараясь идти плавнее, чтобы не тревожить улёгшегося ему грудью на спину глупого омежку.
— А ты не разгребай, — мурлыкал почти у уха разморенный Хонджун. — Не дружи с ним. Дружи только со мной. Я тебя больше люблю.
Юнхо только вздыхал и шёл молча дальше, пока не доходил до аккуратного небольшого домика Хонджуна, что стоял на тихой проулочке в три дома, где всегда было свежо и приятно пахло зеленью, так как вокруг каждого из домов был небольшой сад. Навстречу им часто выходил отец Хонджуна, он недовольно фыркал, глядя, как Юнхо осторожно сгружает полусонного омегу, который имел странную особенность засыпать, где угодно и как угодно, если был уставшим.
— Опять ты его балуешь, Юнхо, — укоризненно говорил Ким Богом. — Уже возьми его замуж да не таскай так далеко от себя.
На это всегда смеялись и Юнхо, и Хонджун, а малыш Санни, что выбегал из домика, чтобы встретить обожаемого старшего братца, жался к ногам Юнхо и кричал:
— Нет, нет! Меня! Дядь Юнхо, ты же говорил, что возьмёшь меня замуж! Ты же говорил!
— Говорил, — серьёзно отвечал ему Юнхо. — Только ты подрасти немного, а там и свадьбу сыграем, Санни.
Хонджун насмешливо фыркал, а Санни показывал ему язычок и убегал с визгливым смехом, когда Хонджун делано хмурился и делал вид, что хочет поймать шаловливого братишку. Да, Ким Хонсан был вторым омежкой, которого не боялся Юнхо. Иногда ему и впрямь казалось, что надо подождать Санни и взять его замуж. Потому что не Хонджуна же в самом деле... Нет, как бы ни противился своей судьбе Пак Сонхва, как бы ни выделывался Хонджун, отчаянно хмуря свои милые бровки и надувая пухлые и очень соблазнительные — этого и Юнхо не мог отрицать — губки, но эти двое были предназначены друг для друга. Только рядом друг с другом они становились сами собой, а их вечное соперничество открывало в каждом из них самое лучшее, что только было им дано щедрой Мати Луной. И так было с самого их детства, а с каждым годом всем было всё очевиднее, что Ким Хонджун станет мужем Пак Сонхва примерно с той же вероятностью, что Пак Сонхва однажды станет вожаком благородной стаи. То есть — это точно.
Да, все это понимали, кроме двоих упрямцев, которые продолжали изводить друг друга, втягивая в это и своих друзей. А вот Юнхо было в последнее время вообще не до этого. После смерти отца на нём осталось огромное зелёное хозяйство и ещё более серьёзная ответственность: умирая, отец умолял его не бросать это семейное дело. И Юнхо пообещал, что жизнь свою посвятит именно саду и огороду, тем более, что рука у него была лёгкая и счастливая. Иногда отец с восхищением говорил, что Юнхо поцелован Мати Луной в ручки, потому что тот мог буквально палку ткнуть в землю — и через неделю палка будет цвести.
Так что Юнхо ушёл с головой в это дело. Папа стал вянуть почти сразу, как ушёл отец. Они были истинными — родители Юнхо. И это, к сожалению, накладывало отпечаток на всё теперь. Иногда Сонмун забывался и звал из сада за стол сначала мужа, а потом лишь сына. Тогда Юнхо подходил к растерянно глядящему на него, вышедшего из сада без отца, папе, кутал в свои медвежьи объятия и шептал ему, начинающему рыдать горько и обиженно, что всё будет хорошо, что отец будет всегда с ними, что... А что он мог ещё сказать? Просто молча прижимал к себе и просил пожалеть себя и не плакать. Но Сонмун увядал. И уже старички Га стали захаживать к ним как к себе домой чуть не каждый день, принося Сонмуну то пастилки с медовой пыльцой, то порошочки с цветочным сбором, чтобы поддержать его и его слабое сердце.
Сонмун старался держаться ради сына. Он то затевал стирку, отвлекаясь в болтовне с другими омегами, которые все, как один, бережно поддерживали этого певучего и весёлого когда-то мужчину. То просил Юнхо сладить ему лесенку попрочнее, чтобы помочь сыну снять урожай жёлтых, как будто налитых солнцем груш, любимый им особо потому, что именно грушевой наливкой пах отец... Сам папа пах паточным сиропом, чуть жжёным, с острой сластинкой. И Юнхо раньше не раз видел, как отца просто уносит с этого запаха папы. И когда у папы была течка, уже отец усылал сына в тот самый небольшой дом на лесной опушке у ягодника. Они любили друг друга во всех смыслах этого слова — до конца, почти до последних месяцев... А как умер отец, течки у папы прекратились. Как и жизнь по большому счёту. Потому что мало что осталось от этого жизнерадостного омеги. Он был лишь бледной тенью, которая скользила по дому и гладила непослушные пышные волосы Юнхо. Он продолжал копошиться и что-то делать, чтобы не бросать сына, которому тоже было тяжело, так как любил он отца преданной и искренней, благодарной любовью, как, наверно, никого. Кроме папы, конечно.
Поэтому несколько месяцев после смерти отца Юнхо почти не выходил из сада и огорода, пора была летне-осенняя, горячая, он только и успевал что ладить корзины да связки, чтобы раздать всем, кому были должны за похороны отца, да по ранним сделкам, да за ткань и шкуры... Мясо им выделялось только после больших охот, в которых принимал участие Юнхо. Охоты он не очень любил, так что участвовал лишь в общих, так как был молодым и сильным, так что это было его обязанностью. Но ни он сам, ни папа особо без мяса не страдали. Хотя, конечно никто бы не отказался от наваристого рагу из глухаря с овощами, который папа умел делать так, что на его дух сбегались все окрестные мальчишки-волчата. Вечно голодные, они хорошо знали, что в доме Чонов им никогда ни в чём не откажут: ни в горсти сладкой, чуть вяжущей черёмухи, ни в тарелочке вкуснейшего рагу.
А между тем, пока Юнхо, не разгибая спины, трудился, чтобы жило дело его отца, его лучшие друзья рассорились окончательно. Правда, узнал он об этом очень странным образом. Просто однажды вечером в окно его комнаты постучались очень осторожно. Он уже засыпал на своём ложе — смертельно уставший, так как рано утром работал в ягоднике, а потом весь день по усталому осеннему солнышку собирал и сразу обрабатывал тыквы. Он нарезал их на доли для тех, кто заказывал у Сонмуна, взявшего на себя дела с омегами-хозяевами, которых было слишком много для одного стеснительного и неловкого в общении с волками и людьми Юнхо. Так что у альфы отваливались руки, ныли плечи и ноги, но как только он, приоткрыв окно, почуял безумно приятный хлебный дух — запах Хонджуна — тут же крикнул папе, что он прогуляется, и вышел во двор.
Хонджун сидел у забора на корточках, привалившись спиной к струганым доскам, и плакал. Опять. Юнхо вздохнул, потянул его вверх, чтобы удобнее было его обнять, и дал уткнуться мокрыми ресницами в свою могучую шею.
— Сонхва? — тихо спросил он.
Хонджун лишь всхлипнул. Юнхо не задавал больше вопросов: и так было всё понятно. Тем более, что, отплакав, Хонджун обычно всё сам рассказывал. Так и сейчас.
— Я ненавижу его, ненавижу, — судорожно вздыхая, придушенно заговорил омега злым голосом. — Придурок! Такой придурок! Никогда из него не выйдет толкового вождя! Представляешь, притащил этих идиотов Чанбина и Чонджина, младшего щенка Хванов, вызвал меня к заброшенному дому Чёрного лекаря, ну, знаешь, на Тайковой поляне, вроде как выяснить отношения. Я пришёл, а они решили меня напугать, водой облили, в белое нарядились да стали бегать за мной. Я сначала и то испугался, стал звать его — со страху. А они ржать начали. Ну… я понял, что это они... — Он горько и обиженно всхлипнул и снова уткнулся носом в шею Юнхо.
— Они живы? — тихо спросил Юнхо.
Хонджун удивлённо хрюкнул, поднял на него мокрые глаза, после взгляд их прояснился, и он, зарумянившись, вдруг стеснительно и польщённо улыбнулся, а потом смущённо сказал:
— Ну, ты скажешь тоже... Я же один был, а их трое...
— Вот я и спрашиваю, — снова вздохнул Юнхо. — Живы?
— Ну, кажется, Чанбин пострадал немного, а так...
— А так — что?
Хонджун тихонько выдохнул и положил голову ему на плечо.
— Возьми меня замуж, Хо, — печально попросил он. — Возьми. Я хорошим буду. Я с тобой всегда хороший. Ласковым буду. Буду на охоту ходить — и тебе не придётся, ты же не любишь.
— Я не люблю охоту, — в тон ему грустно ответил Юнхо, мягко поглаживая его по спине, — а ты не любишь меня. Я сделаю тебя несчастным.
— Откуда ты знаешь, — обиженно спросил Хонджун. — Может, я очень даже люблю тебя?
Юнхо тяжело вздохнул и хотел было уже сказать что-то доброе и мягкое, чтобы успокоить его, но омега не дал. Он внезапно отпрянул от Юнхо, быстро оглядел его растерянное лицо и вдруг привстал на цыпочки — и прикоснулся губами к губам Юнхо. Тот замер, вцепившись в плечи Хонджуна, ощущая, как отчаянно начинает кислить испуганный хлебный дух. Хонджун не хотел его целовать. Зачем тогда...
— Отойди от него! — послышалось из-за забора, и тяжёлый, целенаправленно сбивающий с ног запах бражника с оттенком злобной гари обрушился на них, а через обточенные доски перемахнула высокая, сильная, гибкая фигура.
Глаза Сонхва блистали диким гневом в свете сгущающихся сумерек. Юнхо вздрогнул, но Хонджун крепко схватил его плечи и вжался в его губы сильнее, и лишь когда Сонхва, выпрямившись, оказался около них и схватил омегу за плечо, Хонджун как будто нехотя оторвался от губ Юнхо.
— Ты спятил? — гневно прошипел Сонхва — Тебе не стыдно впутывать чужого в... в это?
— Это ты мне чужой, — зло ответил ему Хонджун и, гордо дёрнув плечом, скинул его руку. — А за Юнхо я, может, замуж собираюсь.
Сонхва перевёл взгляд на Юнхо, и тот невольно чуть присел — такой тяжести был этот взгляд, который просто вколачивал в землю и заставлял опустить глаза и признать немедленно власть этого сильного волка.
— Неужели? — дёрнув неверными, трясущимися от бешенства губами, спросил Сонхва. — Это правда, Юнхо?
— Как же вы меня задолбали, — тяжело вздохнул Юнхо. — Потрахайтесь уже, или хотя бы отсосите друг другу — снимите напряжение и себе, и всей слободе, которая за вас переживает больше, чем за свои семьи и отношения.
Лица у Хонджуна и Сонхва вытянулись почти одинаково, и они одинаково зашипели разъярёнными кошками. А Юнхо лишь бровью дёрнул, ухватил одного и второго за предплечья и, в несколько шагов дотащив до калитки, вытолкнул пакостников со двора.
— Если он ещё раз ко мне припрётся целоваться, я его трахну, помечу и на самом деле возьму замуж, — пригрозил он, прямо глядя в тут же омутившиеся гневом глаза Сонхва.
— А чего тянуть? — крикнул изобиженный Хонджун. — Можно сейчас?
— Нет! — рявкнули ему в ответ оба альфы, и Юнхо, внутренне усмехаясь, захлопнул перед их носами калитку. Он прислушался, а потом с насмешкой из-за забора наблюдал, как Сонхва схватил Хонджуна, перекинул через плечо и потащил в глубь улицы — куда-то к лесу вроде как.
Насколько он понял, они так и не поговорили толком, но судя по тому, что ссориться после этого они перестали — по крайней мере, так явно, что-то да изменилось. Правда, на следующих вечерках, куда Юнхо всё же смог вырваться где-то через месяц, приобнимая по привычке Хонджуна, он втянул его запах — и тот был чист и невинен, как и всегда. Так что Сонхва всё же, видимо, так всерьёз и не тронул своего рыжего врага-возлюбленного. «Но оно и к лучшему, — подумал Юнхо. — У них впереди счастливое будущее и много времени, чтобы всё же что-то решить, а не только пялиться на меня сердито, а потом обиженно пыхтеть, что, мол, омега его, а я вроде как друг, а разве так друзья себя ведут? Ведут, Сонхва, ведут. Иначе ты так и будешь вести себя как дитя малое. Впрочем... Всё будущее за ними...»
Так думал Юнхо. Тогда... Тогда казалось, что всё именно так и есть, что впереди у всех них много времени, чтобы пожить, порадоваться, а потом остепениться, завести семью, волчат и растить их, радуя любимых старших и укрепляя силу и славу благородного племени. Казалось. Казалось...